7 лет назад, поместье Рагнвиндров.
— Кэйа, почитай мне «Святую Кэролайн», прошу. Уже готовый отойти ко сну, Кэйа наблюдает за мельтешащим перед глазами Дилюком. Светлый аметист устало смотрит на ходящую ходуном макушку, что никак не хочет оставлять его в покое, даже ночью. Сама же книга, которую от так упорно просил прочитать, Кэйе была не совсем понятна и, если честно, неприятна. Может, потому что эта сказка полностью противоречит всему тому, чему его обучали в Каэнрии? — Почитай себе сам, не маленький, — он переворачивается на бок, с головой уйдя под одеяло и закрыв глаза, — а лучше иди спать к себе в комнату, ночь на дворе. Дилюк, которого совсем не устраивал подобный отказ, аккуратно подкрадывается к постели, тщательно выискивая в укрытии брата брешь. Нашёл! Кэйа резко чувствует, что его схватили за ногу. «Опять? Он что, серьёзно?» Мальчишка отчаянно пытается вырваться из цепких ручонок, пока Дилюк чуть ли не умирает от приступа неконтролируемого смеха: — Говоришь, что я маленький, а сам боится щекотки, ну ей богу! В какой-то момент хватка становится слабее, и Кэйе удаётся вернуть ногу в собственное пользование, спрятав её обратно. «Вот же… шутник». — Тебе она правда настолько нравится? — он пристально смотрит на Дилюка, что небрежно протирает уголки глаз. Это ж с какой силой нужно хохотать, чтобы аж на слезы пробило? — Не знаю почему, но у тебя хорошо получается передать антураж оттуда. — окончательно успокоившись, он садится на кровать и смотрит в ответ чистыми, незамутнёнными глазами, — Да и мне нравится слушать твой голос. Опять он со своими смущающими откровениями. Интересно, он вообще думает перед тем, как сказать что-либо? Кэйа, которого так и хотят пробуравить взглядом, отводит глаза, делая до глупости неподходящий серьёзный вид. Дилюк, поняв, что ещё чуть-чуть, и тот сдастся, придвигается ближе, все так же настаивая на своём: — Ну хотя бы немножко, хотя бы начало… Ну пож… — Но ты сразу же уйдёшь спать, понял? — он слегка щёлкает того пальцем по лбу, прося отодвинуться. — О, хорошо, мой господин! — он делает манерный жест рукой, чуть хихикнув. — Дурачьё, — Кэйа встаёт с кровати и роется на полках в поисках книги, — лучше принеси лампу с посвети мне. Юноша, взяв с тумбы единственный источник света, подходит ко второму. От резкой смены освещения Кэйа жмурится, пытаясь привыкнуть к светлому окружению. — Четвёртая слева в… пожалуй, третьем ряду. — Ты что, настолько глазастый? — Да нет, просто интуиция, посмотри там, — Дилюк расплывается в широкой хитрой улыбке. — Ты опять что-то подложил мне? — Кэйа, вздохнув, осматривает предложенное место, найдя там лишь конверт. — Это… фотографии с церемонии? Вспоминая тот день, его ушам снова невольно становится горячо. — Да ты не стой столбом, открывай! Я сам ещё не видел, решил вместе с тобой посмотреть. А, да, книгу тоже бери, ты уже мне пообещал. Опять заулыбался. Ну что с него взять? Кэйа открывает конверт, доставая оттуда снимки и, увидев содержимое, презрительно выдаёт: — М-да. Как и ожидалось, выражение лица у него не самое счастливое, скорее больше отстранённое. Хотя, где-то он и вовсе похож на тёмную тучку, случайно затесавшуюся на праздник цветов. Бледная водоросль. — Хехех, смотри, какая у меня физиономия! — мальчик поворачивается к Кэйе, чтобы показать фото и тут же замолкает. Кажется, тому не очень нравится то, что он видит. — Ты сейчас похож на злого митачурла. В ответ же на него лишь бросили непонимающий взгляд. Пожалуй, этого и стоило ожидать. Дилюк снова опустил глаза, осматривая фотографии, но теперь уже больше обращая внимание именно на Кэйю. — Ты же красивый. Послышался сдавленный смешок: — Лесть, знаешь ли, в нашем обществе принято порицать… — Да нет, я серьёзно, ты тут просто… грустный, аж вешаться можно… Эй, это же не из-за меня? — Как знать, я уже и не помню. Сейчас он был абсолютно спокоен, хоть и не проявлял больше желания смотреть ни на себя, ни на грязные лепестки у ног (боги, да они же и так еле заметны, зачем все так досконально высматривать?), ни на счастливые лица рядом. Хотя, и вправду вышел забавно. — Но почему? — Дилюк хотел докопаться до правды, хотел наконец понять, что творится у того в голове, но в итоге запутывался все больше, получая в ответ лишь отстранённый фразы. Возможно, именно тогда он и понял, что им никогда не получится достичь абсолютного доверия. Они будут приближаться к нему, грезить им и пытаться ухватить, но эта иррациональная бесконечность никогда не достигнет своей кульминационной точки. Это только её иллюзия, не являющаяся действительностью. Они просто обречены. Печально. — Прости, что не улыбался как ты просил. — Ты дурак или да? — Пожалуй, да. — Эээй, лучше бы тогда соврал, что за самоунижение? — Дилюк чуть толкнул его плечом, чем вывел из частичной, ещё не набравшей свои привычные обороты, меланхолии. И то верно. Он же, по правде говоря, никогда и не считал себя глупым. По крайней мере, он всеми силами старался не допустить того, что окружающие посчитают его таковым. Однако, нужно признать то, что Кэйе нужен был толчок в выражении своих чувств. Сейчас же, имея довольно скудный спектр эмоций, его часто могли не так понять, да и сам он был от этого не в восторге. Кэйа не был глупым. А вот тупым словно брошенная шавка — ещё как. Изначально ему, если честно признать, и не нужно было думать — выполняй что велено и лишний раз не высовывайся, втирайся в доверие всем, кого посчитаешь опасным и полезным. И никогда, никогда не забывай о своей роли. Ведь забвение равноценно предательству. Но сейчас он, стоящий здесь, в дрожащем свете лампы и слышащий голос того, кого он должен считать обманщиком, гнусным предателем, не достойным такой жизни человеком… Он не может его ненавидеть. Ведь это абсолютно невозможно — подменить свои чувства к кому-то. Заставить себя ненавидеть, уважать, любить кого-либо.Наверное, именно это и есть настоящая глупость.
Вся его жизнь похожа на дешёвое представление в цирке. А он в нём — наивный клоун Август, что потерялся в стенах пёстрого шатра. Он мечется из стороны в сторону на потеху зевакам, испуганный шумом и вспышками режущего по глазам света. Он хочет упасть, желая прекратить это безумие, но, увы, не в состоянии прекратить свой бег. Ведь он — всего лишь одинокий Август. И бежать в этом отнюдь не гордом, но пожирающем изнутри одиночестве он будет до тех пор, пока окончательно не забудет, зачем вообще вышел на сцену. — Ну так… мне читать с самого начала? — Кэйа садится на кровать, удобно устроив себе за спину подушку. Дилюк хотел было уже плюхнуться рядом, но его тут же остановили, кинув одеяло прямо в руки. Должно признать, это тоже не так плохо. — Ну разумеется, — лампа вновь моргнула, будто подтверждая его слова. Кэйа открыл книгу, страницы которой давно потеряли свой первозданный вид. Дилюк лежал у противоположного края, вне себя от нетерпения, смотрящий на него своими всегда горящими глазами. Глазами, что готовы ему довериться, не ожидая доверия в ответ.***
Кэйа опять весь день проспал. Или делал вид, что спал — кто знает. Тем злосчастным утром его состояние, мягко говоря, оставляло желать лучшего, и Дилюк на некоторое время впал в ступор. Хоть Аделинда и говорила, что пока не стоит сильно досаждать больному, что должно было облегчить душевные терзания Дилюка и дать время на отдых, его это абсолютно не прельщало. Впервые за долгое время он почувствовал ту самую, до невозможности тяжёлую и липкую безысходность, давящую прямо по горлу. И это значило лишь только то, что сейчас ему следует всерьёз взяться за разъяснение ситуации. Как бы не было страшно. Сколько бы недопонимания он не получил в ответ. Как бы его не сжирала собственная гордость. — Могу я войти? Дилюк двукратно стучит по дереву закрытой двери, ожидая ответа, которого, как и ожидалось, не следует. Чуть поразмыслив и поняв, что больше ничего не остаётся, он стучит трижды, так, для приличия, и осторожно открывает дверь: — Кэй… Первое, что бросается ему в глаза из дверного проёма — льющийся в воздухе комнаты золотой свет. Нечасто такое можно встретить, а главное — заметить. Силуэт на постеле около стены, окаймлённый лучами предзакатного солнца, почти неподвижен, но от этого не менее…Поразителен.
Книга выпадает из рук, приземлившись страницами вниз. Какая жалость, наверное, теперь на них останутся мятые отвратительные полоски. Кэйа же, будто очнувшись от транса, удивлённо смотрит в сторону двери, прямо на в такой же степени удивлённого Дилюка. Зачитался, значит. — Извини, я тебя отвлёк? — Дилюк бросает первое, что считает хотя бы чуть более вежливым, чем обычно. Кэйа все так же смотрит, но что-то в его взгляде явно меняется, переворачивая всю атмосферу момента с ног на голову. Вот он чуть приподнял бровь, явно не ожидавший такой реплики. Вот чуть нагнулся, потеряв спиной удобную опору, готовый встать, возможно бежать отсюда куда подальше. Прокрутив такой сюжет у себя в голове и посчитав его чересчур глупым и инфантильным, Дилюк все же входит в комнату и медленно закрывает за своей спиной дверь. Так, на всякий случай. — И тебе доброе утро, бр-ратишка, — Кэйа свешивает ноги с кровати, не касаясь ими пола, и, уже готовый поднять книгу, он чуть не рассчитывает с расстоянием и возвращается в прежнее положение, глупо улыбнувшись в ответ на все также стоящего у двери Дилюка, — помоги, пожалуйста. Судя по неяркой простой обложке, это наверняка какой-то очередной глупый роман, один из тех, что были популярны среди девушек лет 10 назад. И обязательно в нём должна быть недальновидная красавица-героиня, отдающая своё сердце первому встречному-поперечному рыцарю. Дилюк подходит и поднимает книгу. Поправляя страницы, заметно, что больше половины уже прочитано, а кое-где уголки листов согнуты, заменяя собой закладки. — Эй, отдай и не порть мне пометки, — Кэйа слегка дёргает Дилюка за рукав, пытаясь дотянуться. Странно, сейчас он ведёт себя абсолютно по-другому. Будто того утра и не было вовсе. Будто бы он в очередной раз разыграл его, обманул, обвёл вокруг пальца. Как бы Кэйа ни старался выхватить книгу из рук стоящего, ему все так же не давали этого сделать. Дилюк лишь нахмурил брови, задумавшись, и наблюдал за потугами второго: — Я не припоминаю, что бы тебе нравилось подобное. Кэйа отпустил его рукав, чуть усмехнувшись: — Да у тебя исключительная память, мастер Дилюк, только вот… — он поднял взгляд наверх, всматриваясь в чужие глаза, что когда-то давно напоминали ему багряные лепестки мака, — Только вот люди постоянно меняются. Они ужасно яркие. Он невольно моргает несколько раз подряд. Может, Кэйа всё ещё не в здравом уме, но ему тяжело так долко держать в поле обзора подобное. А может, дело именно в Дилюке, таком неестественно вежливом и услужливом в последнее время. — Знаешь, лучше бы тебе оставить всё это и вести себя как обычно, не нужно притворяться.«Я же ведь так и поверить могу».
И вот, рука у Дилюка вновь содрогается, чуть не выпуская из хватки книгу. — Притворяться? Как обычно? Как обычно?! — сердце будто рухнуло на пол, прямо между ними. Он не хотел. Он правда, искренне не хотел срываться ещё раз. Хотел подождать. Хотел просто поговорить с ним. Хотел убедиться, что сейчас все в порядке. Он хотел помочь. Но ему лишь сказали опять уйти в себя. Сказали вновь собрать свои накопленные чувства в охапку и растолкать по углам, в самые тёмные места. — Я вёл себя не «как обычно», потому что ты, безмозглый идиот, чуть не утонул у меня на глазах! Я не мог уснуть, потому что ты лежал при смерти, а я даже не знал причину все эти дни! Он тяжело дышал, прерываясь, и кричал, пока Кэйа всё так же смотрел на него туманным взглядом, не отражающим абсолютно никаких его нынешних чувств. Это пугает и выводит из себя. Это опять случилось. — В этом не было необходимости, — он спокойно выдыхает, будто уже устав от разговора. Дилюк, вне себя от злости, рывком подходит впритык к Кэйе, наклоняясь прямо к его лицу и грубо хватая того за плечи: — Да если бы я не видел в этом необходимости, ты бы сейчас не мог так легко издеваться надо мной! Ты что, настолько сильно хочешь сдохнуть?! Т-ты хочешь, что бы я позволил тебе это сделать?! — он не знал, какими словами можно вывести Кэйю на ответную реакцию, ответно живую, такую же человеческую. Но у него ничего не выходит. Он делает всё ровно да наоборот. Кэйа лишь чуть дотрагивается до его щеки, стирая с неё тонкую солёную дорожку: — Я лишь хочу, чтобы господин Дилюк не тратил на меня, такого подлого мерзавца, свои эмоции, вот и всё. Он осторожно дует на мокрое место, не оставив и напоминания о скатившейся слезе. — Вообще…это я должен был просить прощения. Но, как сам видишь, ты меня и в этом обогнал. Зачем он вообще услышал, как Дилюк извиняется перед ним? Зачем он вообще извинялся перед тем, кто буквально разрушил его жизнь, стёр их мечты и грёзы в пыль? Кэйа жалостливо натягивает улыбку, не отрывая глаз с намокших дрожащих опалов. Сейчас главное держаться самому и не сделать какую-нибудь глупость в порыве набежавших чувств. Иначе можно сделать только хуже и… Он не успевает опомниться, как Дилюк, всё теми же дрожащими руками, до этого болезненно сжимающими его плечи, прижимает того к своей груди. Будто боясь уронить, потерять и поранить, он держит его в объятьях и до скрежета стискивает зубы, пытаясь хоть немного привести мысли в порядок и остыть. Он не хотел, чтобы все так вышло, а теперь ведёт себя как обиженный ребёнок. Просто мерзость. Кэйа опешил. До этого он при любом удобном случае пытался вывести Дилюка на разговор, ждал очередного нагоняя и радовался, если добивался хоть чего-то незначительного. Теперь же все будто перевернулось, и вот его уже в отчаянии обнимают, пытаясь вытянуть из него хотя бы слово, хотя бы презрительный уставший вздох, хотя бы один несчастный звук, тихий отклик.Хоть бы не пустое равнодушие.
Он поднимает руки, желая дать согласие, желая просто молча принять его. Касается пальцами алых прядей, растёкшихся за спиной. Боги, он уже успел позабыть, насколько они мягкие. Может, было ещё множество вещей, о которых он не помнит? Какие книги он любил читать по вечерам? И читал ли он вообще, а не просто выпрашивал одну и ту же историю у ещё юного Кэйи? Любил ли греть щеки у камина в холодные будни? А вдруг сейчас он вообще не мерзнёт и забыл, что это такое? Ведь теперь, гонимый собственным сознанием, ему неизвестно, можно ли вообще доверять своим воспоминаниям. Кэйа прижимается к Дилюку ближе, чувствуя, что абсолютно ничего не может сказать. Ни поддержать, ни задать вопрос, ни выплюнуть очередную едкую шутку. Он устал. Устал говорить не то, что думает, устал думать не то, что чувствует. Он будто проживает половину чужой жизни. Не его собственной, не той, которую ему хотелось бы. Да и, если быть честным с самим собой, он и сам никогда не знал, чего хочет.Вот такой вот сломанный глупый Август, неумело накинувший на себя маску высокомерного и до жути совершенного белого клоуна.
Легче просто слушать глухие всхлипы, что вырываются сквозь стиснутые зубы, обнять и ответ и молчать. Слышал ли он хотя бы один раз, как Дилюк плачет? Возможно, это было у него в первый раз. Хотя, теперь он в этом абсолютно не уверен. И снова это чувство вины, заставляющее стыдиться всего своего существования. Что он, черт возьми, должен сейчас сделать?! Тоже заплакать? Начать говорить о том, какой он ужасный и бесчувственный? Зацеловать его руки, только бы они больше никогда не смыкались на его грязной глотке? — Почему ты так не хочешь… чтобы мы друг друга поняли? Услышав около уха вздрагивающий, но все такой же чистый и бархатный голос, Кэйе перекрывает дыхание и ком подкатывает к горлу. Он по инерции делает вялую попытку отстраниться, но тут же оказывается ещё крепче зажат, задавлен в хватке. Поняв, что больше сбежать не получится, он закусывает губу, боясь произнести и слова. Он ведь прекрасно понимает, что случится, дай он волю эмоциям в таком состоянии. Но от него ждут ответа. И ждут его уже очень, очень давно. — Я… — первый звук вышел тихим хрипом. Не самое лучшее начало, но что уж теперь поделаешь. Вдобавок ко всему, сейчас он не может поднять голову и посмотреть на Дилюка. В некотором роде это даже упрощает ситуацию, но…Но вот бы дурость не сказать,
Да не глядя в глаза,
Боясь до дрожи
Вновь попасть впросак.
О, чёрты в Небеси, о милый Боже,
Как сделать так,
Чтобы душа чернее ночи
Могла сказать,
Да не глядя в глаза,
Что она тоже хочет
Видеть небеса?
Чтобы раскрыв уста,
Из них рекой да не полился дёготь,
И багра полоса
Не опутала длани?
Чтобы душе темнее ночи
Вновь дали заглянуть в глаза,
Облиться скорбью дали?
— Я сам себя не понимаю. Так и не понял спустя столько лет. Я все это время думал, что будет достаточно лишь наладить с тобой общение, свести на нет обиду. Но я просто большой, большой дурак. Я же совсем другой теперь, как я мог так нелепо полагать, что ты вообще захочешь говорить со мной как раньше, как? Но ты так слёзно извинялся, аж до дрожи… За что, осмелюсь спросить? За то, что я испортил тебе жизнь? За мою трусость? За ложь? За что? Зачем всё это унижение ради понимания? Я… — вдох и пауза, — Я сам. Сам извинюсь. Сам упаду на колени, возьму твою руку и буду просить прощения до хрипоты, хорошо? Да хоть сейчас, только выпусти, прошу. Но точно ли ты хочешь понять такого меня? Да я же абсолютно не похож на того, кто был тебе… Слово застряло в горле, настолько было страшно его говорить. Вдруг он ошибся, и это никогда не было правдой? Вдруг те воспоминания, те разговоры в прошлом он придумал себе сам, чтобы хоть немного сгладить головную боль? — Дорог. Мы оба изменились, понимаешь? Но это не отменяет того, что я за тебя все также беспокоюсь. Мы оба виноваты в том, что не поддержали друг друга в нужный момент, знаю. Но тогда я был слишком юн, слишком вспыльчив и недальновиден для осознания того, что тебе было просто-напросто страшно. Но сейчас ещё можно все исправить, я больше не сорвусь, обещаю, не подниму на тебя и руки, хочешь, вообще больше никогда не коснусь и пальцем? Я помогу тебе, так как ты и просил, только откройся мне. Только давай всё исправим. Вместе.«Ты и я».
Дилюк ославляет хватку, позволяя Кэйе наконец посмотреть на него. Совсем расклеился, все щеки раскраснелись. То ли от слез, то ли от зарева за окном, красная радужка будто светилась, обращая к себе взгляд, не допуская возможности оторвать его и на секунду. Как он и просил? Когда Кэйа успел просить его о помощи? В каком бреду? О, Архонты, что же происходит с его памятью в последнее время? Думается, лучше пока не спрашивать об этом. — Не думаешь, что в сложившейся ситуации будет уже слишком поздно? — он вопрошающе вглядывается в глаза напротив, будто пытаясь найти в них хоть намёк на ответ, хоть малейшее прояснение своего рассыпающегося с неимоверной скоростью разума. — Отчего такие выводы? — Ну… Кэйа сжимает собственную кисть вплоть до белых пятен и оглядывается, заостряя внимание на вид за окном. Как всегда — пугающе красив. Возвращается к Дилюку, будто оценивая обстановку. Он словно потерялся. — Развязывай, — наконец, осмелев, он наклоняет голову, позволяя Дилюку дотянуться до узелка на затылке. Дилюк, в замешательстве, не задавая больше вопросов, аккуратно снимает повязку, чувствуя то напряжение, с которым так боролся капитан, один за другим сжимая пальцы в ожидании. Кусок ткани больше не мешает глазу, упав на колени. Осталось последнее, самое сложное — поднять голову и посмотреть. Без страха и сожалений. Будто он был готов к этому всю свою жизнь. Всю свою никчёмную жизнь.Теперь ему уже нечего терять.
Он переводит взгляд наверх, прямо на Дилюка. Тот невольно отшатывается назад, все такой же непонимающий и до края тревожный. Чем больше он смотрел на Кэйю, тем больше вопросов у него появлялось, тем больше он снова отдалялся от него. Чёрт! Несмотря на то, что теперь на него смотрели уже двумя глазами, внимание было приковано лишь к одному, обрамлённого ярко-синей радужкой. Она была настолько насыщенной, что почти светилась в отражающихся закатных лучах. Все это выглядело как что-то инородное, не принадлежащее этому миру. Оно смотрело в упор, будто отдельно от Кэйи, что всё это время лишь наблюдал рядом.И это пугало Дилюка.
— Почему… — Я сам без понятия. Мои самое раннее воспоминание из жизни — это день, когда меня позвали по имени и сказали, что очень рады видеть живым. Сказали, что из-за болезни мой мозг претерпел большую нагрузку и появились неизлечимые провалы в памяти. Продолжать? Дилюк не понимал, куда ему смотреть, чтобы лучше сконцентрироваться, поэтому решил просто остановить глаза на предплечьях в белых рукавах свободной рубахи. — Да. Рассказывай всё, что считаешь нужным. Всё до единого слова. Удивительный мужчина, и сколько выдержки в его словах. Почему же раньше Кэйа этого совсем не замечал? — Я просто мирно жил будучи под присмотром местных алхимиков, иногда встречаясь с… Кэйа чуть нахмурил брови, словно сомневаясь: — …С родителями. Отец был довольно строг, но всегда поддерживал беседу, улыбался, а вот матушка… Мне кажется, она была очень расстроена тем, что я потерял память и не помнил её, поэтому всегда молчала с бледным лицом, буравя грузным взглядом. Так, по моим расчётам, продолжалось примерно год. А позже начались военные действия, массовые беспорядки, меня депортировали сюда с миссией, если так вообще можно выразиться. По идее, я всего-то должен был не подвергать свою жизнь опасности и наблюдать за ситуацией. О посредниках и месте для донесения информации мне не рассказали, да я и не запомнил бы наверное, слишком мелкий был. Назвали последней надеждой, обещая, что в итоге я вернусь и спасу всех. Какой же бред… Сейчас я больше полагаю, что таким образом мне просто дали жизненную цель, от которой я все равно в итоге отказался. И в конце этого спектакля, от надежды осталась сначала бледная тень, а позже и вовсе — одно отчаяние… Он перевёл дыхание, заправив тёмную прядь за ухо и пытаясь прочитать эмоции на лице у Дилюка. Тот лишь снова проницательно посмотрел в глаза.«Разве это всё, что ты хотел сказать?»
— Насчёт глаза… Я уже говорил, что абсолютно не понимаю, почему он такой, но его мне наказали охранять побольше сердца. Кто знает, может, это работа тех самых типов в чёрном. Хотелось бы знать, чтобы видеть картину целиком, но… Хочешь, я скажу тебе одну до невозможности сентиментальную вещь? От Дилюка последовал незамедлительный кивок. — Ахах, ну как же иначе… Может, роль сыграли мои воспоминания и все годы, проведённые рядом с тобой и стариной Крепусом, но я абсолютно не жалею, что меня оставили именно здесь, посчитали абсолютной обузой. По крайней мере, я не чувствовал неприязни в свою сторону, даже какая-нибудь крохотная царапинка не оставалась без вашего внимания. Но я, опять же, был настолько туп, что списывал вашу доброту как что-то фальшивое, как до омерзения вычищенную реальность. А потом ты, болван, по чистой случайности назвал меня братом и… и я сломался. Я начал жадно хвататься за всё то время, которое проводил здесь. Старался приносить пользу, чтобы у вас не возникло и мысли вышвырнуть меня обратно. Старался быть настолько тихим, насколько это возможно, только бы не досаждать вам своим существованием. Я знаю, что это все абсолютно неправильно и искусственно, что я должен был просто принять это, но… Откуда мне было знать что бывает и такая семья? В день смерти Крепуса я готов был дать тебе меня прикончить, потому что чувствовал вину за чувство свободы. Представь, я настолько мерзок, что почувствовал облегчения. Остался лишь один ты, идиот, который любил меня в абсолютном неведении, а в итоге скорбел вдвойне — за погибшего отца и предавшего «брата». Кэйа почувствовал нарастающую дрожь в собственном голосе и тяжело сглотнул в попытке выровнять тон. От непреодолимого желания утешить его, Дилюк провёл рукой по темным волосам, выпрямляя спутавшиеся пряди, но этого явно было недостаточно. Поэтому вместе с действиями незамедлительно последовали слова: — Идиот. И если бы я был умнее, то смог бы помочь тебе раньше. За это тоже следует просить прощения, но лучше уж…Я просто обниму тебя.
Ожидаемого смешка по типу «Повторяешься, мастер» не последовало, хотя Дилюк был уверен в том, что даже в такой ситуации он не упустит такую возможность. Но вместо этого Кэйа лишь подумал о том, сколько времени было потрачено зазря, сколько дней и ночей, которые они могли провести вместе, канули в лету. Этого не вернуть. Ещё один промах недопустим, он лишь подрежет всё на корню. Они оба не хотели этого, оба ждали окончания кошмара, что преследовал их годами и не отпускал. — Сколько тебе угодно, — капитан опустил голову вниз в попытке скрыть наворачивающиеся слёзы и понимал, что груз в его сердце без остатка канул в небытие вместе с каждым произнесённым словом.«Можешь обнимать хоть до удушья, хоть до хруста в рёбрах, пока не скончаюсь».
Хотелось умереть. А потом снова воскреснуть, потому как он не заслужил столько ласки перед кончиной. Но его лишь снова нежно обхватили, словно укутывая тёплыми ладонями. И от этой нежности хотелось задохнуться. Он её не заслужил, он не достоин такого отношения к себе. Он будто вновь возвращается в свою беспечную юность, в свой затяжной счастливый сон. И сейчас, окончательно сломленный от переизбытка собственных чувств, ему не остаётся ничего кроме как вжиматься в плечо рядом и рыдать, выскабливая их из своей души. Ведь он так много раз мог сделать это в прошлом, но боялся. А сейчас в груди так жжёт, словно там сквозная рана, и вместо надрывных всхлипов изо рта вот-вот просочится кровь.Оказывается, чувствовать — это так больно.
***
«Ах, как же быть? Бедная, несчастная Кэролайн совсем сбилась с пути, отважно защищая свой же народ. Кто же знал, что в итоге ей придётся отбросить человечность и нещадно перерезать врагам глотки? Врагам, которым пришлось сделать ровно такой же выбор. Кто же знал, что двум государствам нет места на этом клочке земли? Пали от её недрогнувшей руки юноши, что могли стать счастливыми людьми: учёными и торговцами, кузнецами и трактирщиками; пали старики, что провожали на поле боя свои последние дни… Кэролайн уже не слышала их отчаянных криков, не слышала хруста костей под подошвами окровавленных дорожных сапог. Запах тлеющей плоти ударил в нос, впитался в рыхлую почву, и никакие дожди, никакие ветра не помогут больше от него избавиться. Кэролайн не видела ничего этого и лишь бежала, раз за разом опуская меч, ведомая призывной речью, что гулом отдавалась в сознании: «Спасите души тех, кто вам дорог! Спасите свои души! Не дайте бездне поглотить ваши сердца!» Но как и на любой войне, резня не могла продолжаться вечно, и вот, вскоре девушку покинули жизненные силы. Падая наземь, её затуманенный взгляд будто вновь прояснился, обнажая перед ней ужасающее зрелище. «Разве вся эта кровь от моего меча?» — была последняя её мысль перед тем, как разум полностью покрылся пеленой…» — Сущий бред… — Тебе разве не жаль её? Наблюдать то, как она сражается ради благой цели, а в итоге понимает, что эта цель не оправдывает средства, очень печально. Думаю, если бы она изначально знала, что сражается с такими же людьми как она сама, то отказалась бы без раздумий… Придумала бы другой способ… — Я не уважаю глупых людей. А она определённо глупа. — Почему ты всегда такой чёрствый, Кэйа? Разве ты не совершаешь ошибок? Да разве кто-либо вообще в этом мире не совершал ошибок? Звук захлопывающейся книги сопроводился уставшим вздохом: — Возможно. Но это не отменяет того, что в данной ситуации Кэролайн повела себя сродни стаду, в котором находилась и за которое боролась. Лампа окончательно погасла, и на Кэйю вновь, разрезая ночной воздух, посмотрели два опала. Но Кэйе не хотелось провожать Дилюка на такой сомнительной ноте: — И ещё: ты похож на филина с горы, когда так пялишься. Дилюк в раздумьях поморгал несколько раз, приближаясь прямо к лицу второго: — Ооо, тогда я определённо умён, ты это имел ввиду? Тогда меня ты уважаешь? Я тебе нравлюсь? — Мне согласиться, чтобы ты пошёл к себе? — Кэйа слегка отстранился, слезая с постели и направляясь в сторону двери. Дилюк явно не хотел такого развития событий, поэтому лишь обиженно поплёлся следом: — Зачем же ты так со мной? — Чтобы «молодой господин не клевал носом на тренировках», — Кэйа вяло повторил серьёзный тон Аделинды, — спокойного сна и доброй ночи. — Я уже говорил, что сухарю нужно больше улыбаться? — Дилюк провернулся через плечо и чуть оскалился, передразнивая уставшего Кэйю. — Боже правый, да сотню раз.Доброй ночи, юный господин Дилюк.
Сладких снов, юный господин Кэйа.