***
В сотый раз читает одну и ту же строку, но ничего по-прежнему не собирается откладываться в памяти. Смотрит на исписанный лист, на разные почерки, на зачёркнутые и рядом написанные новые цифры, но всё это словно на совершенно ином языке. Путается и расплывается, превращается в единую кляксу. Постукивает кончиком ручки по заляпанной чем-то бумаге, бездумно обводя по несколько раз различные буквы, переплетённые с иероглифами. Внутри скребёт до кровавых полос, тянущихся до самого сердца, царапает. Это и правда оказался он. Ужасно бледный, сильно похудевший, перепачканный в собственной крови, не перестающей вытекать из тела вместе с жизнью. Даичи и пошёл-то за Шимизу лишь для того, чтобы убедиться, что она ошиблась. Что там лежит кто-то другой, незнакомый, просто очень похожий. Слишком затянувшаяся шутка. Как и весь конец света в целом. Хочется вернуться назад, отмотать время. Туда, когда всё было хорошо, когда не навалилась ядовитая правда, похожая на кислоту — попадёт на кожу и начинает её разъедать, шипеть, забивать нос запахом палёной кожи. Даичи, выругавшись под нос, со шлепком кладёт ручку на шероховатую поверхность стола лаборантской. Звук привычно отскакивает от голых стен, тонет в разбитых окнах, которые здесь решили не заделывать из-за наличия еды; всё же прохлада на ней скажется в разы лучше жары. Вырванное некогда из груди сердце, брошенное к чужим ногам, сжимается, обливаясь кровью. Он закрывает глаза, зажмуривает крепко — снова — и вместо извивающейся темноты видит лишь бледное лицо, покрытое холодной испариной. Правильно ли он поступил? Шимизу ведь несколько раз говорила, что это — ужасная идея, чтобы он, Савамура, ещё раз хорошенько подумал (но было ли время на это?) и принял решение, от которого никто больше не пострадает. Он даже не стал расспрашивать Хинату и Кагеяму, упрямо избегающих смотреть ему прямо в глаза, как так получилось, что вы вообще встретились; как так получилось, что Сугавара одной ногой в могиле — буквально. Одно дело думать и предполагать, что он умер — умер где-то далеко; может, разорвали твари, или, может, пустили пулю в лоб выжившие. И совсем другое видеть это своими глазами, думая, думая, думая. Что делать, ты ведь капитан, ты главный, всё зависит лишь от твоего слова. И как же ты поступишь? Так, как этого требует вопящая справедливость, тянущая к едва дышащему телу костлявые руки со сгнившей плотью, желающая забрать к себе, сжать в удушающих объятиях, раздавить кости, орошая землю кровью — или как велит твой эгоизм, твои собственные хотелки? Спасаешь убийцу и лжеца, спасаешь того, кто не гнушается самыми низкими способами добиться своих целей. Ты столько раз думал, что если судьба предоставит ещё хоть один шанс встретиться снова, то поступишь так, как нужно, как нашёптывает проснувшаяся совесть, которую ты столько времени упорно затыкал, запихивая куда подальше и делая вид, что всё отлично. Видел, но притворялся слепым и беспомощным, будто новорождённым котёнок, тыкаясь носом в очередную стену, сотканную из лжи. Ты столько раз думал, было ли что-то настоящее? Был ли он хоть раз настоящим — или за этим таким знакомым лицом скрывается совершенно незнакомый и чужой человек? Столько раз думал, что будь ты хорошим другом, а не ослеплённым идиотом, то смог бы предотвратить тот вечер, спасти Мичимию, призвать убийцу к ответу. Только ради чего ты хочешь спасти её? Ради неё или ради себя? Лучше быть мёртвым, лежать под землёй обглоданными личинками костями, чем каждый день бороться за собственное выживание, трястись от пригвождающего к земле страха перед мертвецами, от страха за себя и за своих близких. Череда потерь. Столько раз думал, но всё равно, сжав кулаки, отдаёшь приказ спасти — и даже просишь людей из другой команды помочь. Боишься за него, но упорно твердишь себе, что это ради сильной привязанности и веры в лучшее Хинаты; ради того, чтобы не корить себя после, ведь оставить кого-то вот так вот медленно подыхать — это недостойно тебя, высокоморальный ублюдок. Шимизу громко шмыгает носом. Дверь за спиной с тихим щелчком закрывается, оставляя внутри только помогающего Матсукаву, который разбирается в таких ранах куда больше. Прикусив до боли губу, она трёт руки, размазывая подсыхающую кровь ещё сильнее, желая вовсе стереть её со своей кожи раз и навсегда. Разум истошно вопит, что они поступают неправильно — зачем спасать чудовище? Чем Сугавара отличается от тварей, от которых они так старательно прячутся и всеми силами стараются избежать прямого столкновения? Внутренности скручивает холодом и липким страхом. Чёрт, она ведь могла протянуть время, чтобы шансов на выживание не осталось совсем. Шимизу медленно открывает глаза, попытавшись сглотнуть вставший в горле ком; ведёт уставшим взглядом по длинному узкому коридору, и, натыкаясь на сидящего с опущенной головой Даичи на подоконнике, отталкивается от двери ладонями. — Не знаю даже, что сказать, — Киёко делает попытку улыбнуться, но выходит лишь выдавленная кривая ухмылка. — Он приходил в себя на несколько секунд, но вряд ли осознавал, что происходит. Даичи, внимательно слушая, кивает головой, сцепив руки в замок; так сильно, что белеют костяшки. Холод, медленно ползущий по позвоночнику, вынуждает поёжиться. Шимизу тщательно перебирает в голове мысли, думая, как лучше их сложить во что-то, что не «мы должны были позволить ему сдохнуть». В конце концов, она не Мичимия, не умеет жертвовать всем, включая себя. И теперь, однажды впутавшись в эту историю, вынуждена нести ношу по сей день. Да, это маловероятно, но если Сугавара выкарабкается, то ему ничего не помешает прикончить её, отомстить за раскрытый секрет. А то, что он сделает это, она не сомневается. Он бы сделал это ещё давно, и до конца света, и после, уже здесь, в этой академии, если бы только знал, кто же был на другом конце трубки и кто всё слышал. — Он- — Ты знаешь моё мнение, — перебив Даичи, запинается, и, мысленно выругавшись, старается как можно быстрее исправиться, сменив тему. — Он потерял очень, я подчёркиваю, очень много крови, и это будет настоящее чудо, если после такого сможет выжить. Я бы сильно не надеялась, — замечает, как у Даичи перехватывает дыхание, тихо выдыхая: — мне жаль. Мне тоже жаль, хочется сказать Даичи, мне тоже жаль, что ты оказалась впутана в эту историю; жаль, что ты вынуждена была столько времени хранить тайну и бояться, что убийца сможет найти. Если Сугавара всё же умрёт, то Шимизу вздохнёт спокойно, а ещё это будет хоть как-то значить, что Мичимия погибла не просто так. Око за око, жизнь за жизнь. Но если он выживет... то что делать тогда? Нельзя ведь просто его оставить жить в стенах академии, нельзя забывать кто он и что сделал — и что может сделать. Нужно взять себя в руки, выйти из лаборантской, превращённой в склад припасов, найти Кагеяму и Хинату, разузнать про вылазку. И почему у этих двоих всегда не всё в порядке? Нужно было ведь просто найти и принести аккумулятор, канистра бензина для генератора есть и стоит в том же подвале, но никак не притащить сюда полумёртвое тело, делая щенячьи глаза и упрашивая помочь. Как они вообще могли пересечься? За эти месяцы про Сугавару было не слышно и он, Даичи, думал, что Коуши или погиб, или где-нибудь далеко-далеко. Окрестности академии не раз прочёсывались и не только их, Карасуно, командой, но и другими, а после и объединёнными группами. Неожиданная мысль заставляет криво усмехнуться: Сугавара мог за ними следить, но с какой целью? И как тогда он раненый попался Кагеяме и Хинате, как его вообще могли ранить? Не сам же он, в самом-то деле, пырнул себя, надеясь на лучший исход. Матсукава, вышедший из медкабинета несколькими минутами позже встревоженной и очень недовольной Шимизу, сказал, что ране явно несколько дней и она была зашита подручными материалами, но шов, судя по всему, лопнул из-за какой-то нагрузки. Даичи вслух цыкает, покачивая головой: столько вопросов и догадок, но ни одного ответа. Что планирует Сугавара? Он один или есть ещё какие-то люди? Стоит ли им укрепить защиту территории и быть внимательнее, чтобы случайно не попасться? Или это лишь случайность? Если он очнётся, можно будет устроить допрос. Хотя такой человек, как Сугавара, явно предпочтёт проломленный череп, чем покорно ответить на возникающие в чужих головах вопросы — и о сейчас, и о прошлом. Только вот незадача: Сугавара Коуши скорее всего умрёт.***
Проходя мимо Бокуто, Куроо хлопает его по плечу в знак приветствия, а после двигается чуть дальше, важно усаживаясь на пол. Нобуюки, покопавшись в наваленных на длинный учительский стол вещах, достаёт из-под нескольких автоматов потрёпанную сложенную карту. Он передаёт её в руки Такеторы, который торопливо разворачивает, едва ли не порвав снизу, и кладёт перед собой. Заметив крупное жирное пятно, отлично выделяющееся на белой бумаге, Куроо, вопросительно подняв бровь, оглядывает своих людей, остановившись на неловко улыбнувшемся Инуоке. — Так холодно, — жалуется Бокуто, поёжившись. Куроо хмыкает. Он знал, чувствовал, что на такую вылазку нужно послать кого-то из своих — и сидели бы сейчас со светом, а не дрожали от сквозняка. Плёнка, прилепленная к пустым оконным рамам несколькими слоями скотча, слабо трепыхается после каждого порыва холодного ветра. Луна, взошедшая на небо несколько часов назад, светит ярко, бросая холодные лучи на остывающую после довольно тёплого дня землю, тускло освещая. Хрипы прибившихся мертвецов звучат совершенно приглушённо, словно через толщу воды, создавая хрупкое чувство безопасности, но стоит чуть сильнее его тронуть — рассыплется, звонко осыпаясь. От зажжённых свечей исходит приятное тепло, в которое хочется закутаться с головой, но его недостаточно; Акааши протягивает руку, грея ладонь о маленькое качающееся пламя, едва освещающее карту города, бросая танцующую тень. Ручка касается одного из квадратиков на бумаге, зачеркивая его крестом, а рядом, сверху, вырисовывается короткая пометка «твари», чтобы никто не забыл и не пошёл снова, попадая прямо в ловушку. В конце концов, если Кагеяме и Хинате повезло выбраться целыми и невредимыми — с чужой, конечно, помощью — это вовсе не значит, что кто-то сможет ещё. С другой же стороны, думает Куроо, смотря на квадрат торгового центра, он бы, скорее всего, поступил так же. Если бы он встретил Кенму спустя столько месяцев, а тот оказался серьёзно ранен, сделать выбор между другом и аккумулятором довольно просто. Деталь для генератора можно добыть позже, а вот упущенную жизнь, к сожалению, нет. Завтра придётся снова устраивать собрание, на котором присутствуют только капитаны от каждой команды, решая, что делать дальше. И, что самое главное, кого послать на этот раз. Хоть у них и есть график, по которому ходят на вылазки, тут нужно собирать группу заново. Желательно не из двух человек. И не из тех, кто собачится между собой каждую минуту. На плечи ложится что-то тяжёлое; Куроо вздрагивает, поворачивая голову влево. Лев поправляет положенное на чужую спину одеяло, чтобы не свалилось. Дожидается, пока Тетсуро возьмётся за ткань, потянет на себя, укутываясь сильнее, и только тогда отпускает, с тихим вздохом присаживаясь рядом. Куроо ловит едва заметную улыбку напарника, чувствуя, как, кажется, умирает. Он отводит взгляд, а затем замечает очень заинтересованный взгляд сидящего прямо напротив Бокуто. Растягивает ехидную ухмылку на губах, положив руку на колено удивившегося Льва. Ткань форменных брюк грубая и плотная, на самом Куроо обычные подранные в нескольких местах джинсы, найденные в каком-то магазине пару месяцев назад. И одеяло — оно ведь большое, глупый Лев, мог бы и на себя накинуть часть, трясётся ведь похлеще Такеторы и Бокуто вместе взятых. Акааши, в очередной раз устало вздохнув, кладёт ладони на щеки Котаро, мягко поворачивая в сторону, где находится карта. Приподняв край одеяла, Куроо слегка толкает Льва, привлекая внимание к себе. Хайба несколько раз моргает, не понимая, чего от него хочет капитан, на что Куроо, цокнув языком, кивком головы показывает, чтобы промёрзший насквозь напарник перестал страдать героизмом — или дебилизмом — и тоже накрылся. — Куроо-сан... — шепчет одними губами, подавшись вперёд и застыв. — Лев. Слушая рассуждения Такеторы о том, как можно построить новый маршрут и куда вообще стоит наведаться, чтобы найти искомое, Куроо ощущает, как одеяло приподнимается сильнее, впуская холодный воздух; по спине идёт дрожь, а в следующее мгновение к нему прижимается горячее тело Льва, пышущее жаром даже сквозь слои одежды. Нервно закусывает губу, а сердце разгоняется сильнее, пытаясь выломать рёбра. Лев ведёт плечами, но уже не от холода, и Куроо облокачивается на напарника сильнее — теснее — но стараясь даже не смотреть в его сторону. Трепет, зародившийся в груди, растекается, становится вязким и тягучим. Яку, кинувший в них ещё один недовольный взгляд, раздражённо закатывает глаза.***
Штормом сметает, раскидывая обрывки истерзанной души вокруг. Стоит перед белой дверью. на которой в некоторых местах виднеются давно засохшие кровавые разводы, застывшие чёрно-коричневыми пятнами. Для чего он тут? Задаёт этот вопрос себе снова и снова, повторяет, что нужно развернуться и уйти обратно к себе на этаж, а там лечь спать, потому что с утра нужно будет что-то решать с новой вылазкой, но не сдвигается с места. Только сильнее сжимает руки в кулаки; ногти впиваются в ладонь, оставляя саднящие следы, но не такие, как в раскуроченной воспоминаниями груди. Мысли продолжают ломать кости; кажется, будто в тишине, нарушаемой лишь хрипами с улицы, слышен треск. Перекатываются как тяжёлые валуны, прижимают к земле. Для чего он тут? Вытрясти всю правду? Взглянуть ещё хоть раз, пока Сугавара не умер и не обратился в мертвеца? Даичи опускает взгляд вниз, обхватив ладонью ручку двери. Или, может, убедиться, что он уже сдох? Что больше никому не причинит зла? Что чудовище наконец получило то, что заслуживает, то, от чего уходило так долго? А если он всё ещё дышит, из последних сил цепляясь за жизнь, убить своими руками? Убить, как того требует возмездие, как того требует грызущая справедливость? Отомсти, шепчет внутренний голос, отомсти за тех несчастных и за себя, за своё разорванное в клочья сердце. Отомсти за предательство, ты же так верил, так верил, что никогда не допускал в его сторону и капли сомнения. Пригрел монстра, дал ему сбежать. Отомсти за всё, это ведь та же тварь, пусть и с бьющимся в груди сердцем, но подойди ближе — и вцепится в шею зубами, вырывая кусок, глотая солоноватую кровь, хлынувшую из повреждённой артерии, оставляя захлёбываться. Выпусти клокочущую внутри ярость, что копилась так долго, дай волю обжигающей ненависти. Тварь нельзя исправить, ты ведь знаешь, она навсегда останется тварью, разлагаясь на глазах. Здесь гниль всё та же, просто она там, внутри, под кожей; вскрой, надрежь, проведя наточенным лезвием ножа вдоль, и вместо запаха железа почувствуешь её; вывалится смердящими кусками. Взглядом цепляется за пистолет, убранный в набедренную кобуру. Глубоко вздыхает, отсчитывая до десяти. Кровь гудит, пульсирует в висках, а в ушах оглушительно звенит, заглушая хруст собственных костей под ногами и хлюпанье судорожно сжимающегося сердца, грудой мяса валяющегося на грязном полу, раздавленное. Что ты сделаешь? Что ты выберешь? Даичи жмёт на ручку, скрываясь за дверью. Сделай, что должен. Тварям место в земле.