Гори, но не сгорай

      Даичи резко вскакивает, по привычке потянувшись к пистолету, вложенному в прикреплённую к бедру кобуру. Он несколько раз моргает, силясь разогнать остатки сна; взгляд медленно фокусируется на приобретающей точные очертания фигуре, стоящей напротив — и, кажется, не собирающейся никого убивать.       — Прости, — качая головой, хриплым голосом произносит Даичи, проводя ладонью по лицу. Асахи лишь слегка улыбается, кивая: в конце концов, очевидно, что любой человек от неожиданного прикосновения соскочит — спасибо, что не пальнул сразу.       Чёртова привычка, думает Даичи, разминая затёкшую шею. Мышцы неприятно болят от долгого нахождения в неудобной позе, став почти деревянными. Он морщится, потягиваясь; поясница громко хрустит, грозясь прямо сейчас рассыпаться, раскидывая по грязному полу звонко перекатывающиеся позвонки.       Память медленно возвращается. Лучше бы не, лучше бы всё забыть. Но что-то подсказывает, что даже с полной амнезией под рёбрами будет нещадно тянуть, выкорчёвывать. Наживую раздирать и без того развороченную грудную клетку, тыкать в пустоту, где когда-то было громко колотящееся сердце.       Асахи смотрит как всегда понимающе, ничего не говорит и не задаёт никаких вопросов — оно и понятно, что можно спрашивать, когда он проспал несколько часов рядом с едва дышащим Сугаварой. Взглядом невольно мажет по бледному — не такому, как вчера, но всё же — лицу; цепляется за тёмные, фиолетово-синие круги под глазами (Даичи поклясться готов, что белки у Коуши красные и воспалённые), за впалые щёки, за заострившиеся скулы (и жёлтые синяки), за потрескавшиеся губы, с которых сошла вся краска. Смотрит ниже, на открытые руки; на сбитые костяшки, только-только покрывшиеся коростами; на несколько ярких синяков выше, расцветших на внешней стороне предплечья, будто... будто он закрывался от чьих-то ударов руками, выставив в защиту перед собой?       Это не его дело, не его и точка — ему должно быть совершенно всё равно, что там с Сугаварой произошло; ему должно быть всё равно на причину, по которой он так паршиво выглядит. Ему должно быть всё равно до тех пор, пока Коуши не превратился в голодную тварь и не цапнул кого-то из его команды — или, ладно, кого-то из людей, живущих в стенах этой академии. Ему должно быть всё равно, но чёрная пустота в спазме сжимается, изрыгая ком крови — алой-алой, медленно растекающейся по полу, по брошенным костям.       И надо же быть таким идиотом, ругается про себя Даичи. Вчера, когда только сюда зашёл, он долго смотрел на обескровленное знакомое лицо, а затем переводил взгляд на ставший тёплым пистолет в руке. А затем просто думал, глядя в одну точку; думал о многом, обо всём, что произошло; о том, что как хороший капитан, он должен снять чёртов ствол с предохранителя, навести дуло и, не задумываясь, нажать на курок, ломая чужой череп свинцовой пулей. Но если Сугавару убить, то как они узнают о его планах? Коуши нужен, чтобы всё выяснить, предотвратить новые смерти, но Даичи и сам понимает, насколько абсурдна эта идея: мало того, что Сугавара, если захочет, никогда не расскажет, будет упрямо молчать; даже если его пытать, резать ножом, то будет шипеть сквозь намертво сжатые зубы, тихо выть от пронизывающей боли, но не скажет ни слова. А если что-то и расскажет, то как этому можно верить, ведь этот человек очень умён — настолько, что водил за нос японскую полицию несколько лет.       — Идём, — вздыхает Асахи, выдёргивая Даичи из вновь поглотивших мыслей.       Савамура тихо прикрывает за собой дверь, на мгновение зажмуриваясь.       — Скоро придёт Шимизу, — наконец говорит Асахи, но капитан перебивает его:       — Кагеяма и Хината что-нибудь рассказали?       Азумане с грустью вздыхает, неторопливо шагая по узкому коридору, ведущему из медкабинета в просторный холл.       — Да, — поправляет длинную прядь волос, вылезшую из растрёпанного пучка, — они сказали, что Суга спас их от стаи. Возник из ниоткуда, цитирую, как супергерой, порешал мертвяков и помог выбраться живыми.       Даичи сильнее хмурит брови. А что, если Сугавара всё и правда подстроил? Слишком ладно и хорошо складывается — в его, конечно же, сторону; как всегда так, что не к чему придраться. Полез в сердце стаи, рискуя собой — буквально — спас нерадивых идиотов, попавших прямиком в его же ловушку, навесил лапшу на уши — и всё готово.       — Нет, Даичи.       — Я ещё ничего не сказал, что нет-то?       — У тебя на лице всё написано, — Асахи пожимает плечами, — иногда совпадения и есть совпадения. Чем больше будешь искать какой-то скрытый смысл, тем сильнее накрутишь себя.       Но спасёт чью-то жизнь.       В холле слышится какой-то шум с улицы. Рука сама тянется к кобуре.       — Тсукишима и Танака были за воротами, — объясняет Асахи, замечая, как капитан напрягается, — часа полтора назад где-то. За ночь тварей пришло многовато, пришлось расчищать. Сейчас только убирают тела.       Даичи трёт переносицу. Оглушительная реальность снова обрушивается на голову, прибивает к земле. Кроме Сугавары, подозрительно оказавшемуся в этих стенах, есть ещё и вечно голодные твари, бродящие за забором в поисках живого мяса. И то, что за такое огромное количество времени, что они живут тут, не повстречалось стада — невероятная удача. В последнее время мертвецов, что прибиваются к забору, становится всё больше и больше, из-за чего часть вещей всегда собрана, чтобы можно было как можно быстрее уйти, убежать подальше от неминуемой смерти, холодом дышащей в спину.       В конце концов, если с группой тварей или небольшой стаей и можно что-то сделать, то стадо — погребающая под собой всё живое сила, прущая прямо; сила, которую нельзя остановить, только стать её частью; только быть разодранным на части гниющим зубами, захлебнуться собственной кровью, булькающей в горле.       Нужно взять себя в руки. Не обращать внимания на Сугавару, сделать вид, будто его здесь нет, как не было много-много месяцев; представить, что он мёртв.       Взять себя в руки и начать решать новые проблемы. Снова созвать собрание, собрать новую команду для вылазки. В конце концов, кроме сгоревшего генератора, у них ещё и медленно заканчивающиеся припасы — пуль и патронов, к примеру, осталось всего ничего.       А пустота заливает всё вокруг кровью, алым следом чертит дорогу, ведёт прямиком в медкабинет. Ведёт прямиком к убийце и лжецу, нитью завязываясь вокруг пальцев.

***

      Кровь, подсыхая, начинает неприятно стягивать обветренную и огрубевшую кожу.       Дрожь поднимается вверх по позвоночнику, будто толстый червь. Извивается; склизкое и жилистое тело сжимается, толкаясь дальше. Холодно. От виска катится прозрачная капля пота, разбивается о душку треснувших очков, исчезая под.       Перед глазами гниющая морда мертвеца, голодно клацающего челюстями — будто кости дробит; чавканье и вязкая кровь, льющаяся из смердящей пасти, словно раздирают ещё трепыхающееся, борющееся — но с медленно угасающим сознанием — мясо. Он так глупо упустил момент, позволил твари подойти совсем близко. Настолько, что мертвец, протянув разодранную, разлагающуюся руку, положив её ему на плечо; обернулся как раз в тот момент, когда тварь начала склоняться, чтобы впиться зубами в шею, прокусывая артерию и пуская яд в кровь.       Это была бы такая глупая смерть, думает он, растирая до красноты кожу. Такая глупая и ничего не стоящая. За такой конец Ямагучи отдал свою жизнь?       Тсукишима зажмуривается до белых пятен, трясет головой, пытаясь выбросить навязчивые мысли прочь из головы. Но они там; пустили корни глубоко в подкорку, оплели мощными стеблями тонкую душу, медленно-медленно прорастая сквозь. И дыры эти кровоточат, болят, зудят. Чувство вины не убирает рук от горла, сжимая в тисках. Столько времени, столько времени, но для него будто мир замер и произошло всё только вчера, если вовсе не несколько часов назад. Идиотский Ямагучи. Может быть, Кей вовсе не хотел, чтобы за него принимали пулю. Может быть, он не против был сдохнуть тогда — жаль, конечно, что от руки этой чёртовой поехавшей девчонки, но. Но он был не против. Он бы получил пулю, истёк кровью и отправился кормить собой червей и личинок, сливаясь с землей, становясь с ней одним целым. А Ямагучи, этот солнечный придурок, жил бы дальше — от него же даже команде толку больше. Сам он, Тсукишима, может только язвить, но Тадаши никогда не скажет грубого слова и не отвернётся — найдёт подход ко всем, очарует лёгкой улыбкой и треклятыми веснушками, поддержит и поможет найти выход даже в той ситуации, когда кажется, что выхода-то и нет.       Он открывает глаза и смотрит на свои руки, не моргая. Сердце сжимается до крошечного комка.       Ему кажется, будто кровь на его руках вовсе не мертвеца, а Ямагучи. Что она не чёрная, мёртвая, а алая — и замарался он в ней не спасая себя от укуса, а останавливая кровь друга; что она всё ещё тёплая.       Ему кажется, будто действительно сходит с ума.

***

      Куроо в очередной раз закатывает глаза и едва удерживает себя от того, чтобы громко не цыкнуть, с головой выдавая своё раздражение. А ещё лучше подняться на ноги, сделать пару шагов вперёд — и хорошенько врезать крепким кулаком по лицу Савамуры Даичи. Чтоб тот сначала начал думать, а потом только действовать.       На плечо ложится тёплая ладонь Льва, стоящего за спиной — то ли как жест поддержки, то ли как попытка сдержать своего капитана от очередного мордобоя. Но этот был бы определённо заслуженным. Они, в конце концов, должны думать о живых, а не тех, кто в могиле.       Даичи устало трёт переносицу:       — Я отправлю несколько людей за всем необходимым, сказал же.       — Ты уже отправил, — хмыкает тут же Куроо, растягивая на губах усмешку, — и твои ребятки крупно проебались, я это повторяю ещё раз — в какой, кстати? В десятый или двадцатый? Лев?       — В третий, Куроо-сан, — со вздохом отвечает Лев.       — Не суть, — отмахивается Тетсуро, снова обращая всё своё внимание на Даичи, — твоим мальчикам вообще что-то доверить можно?       — Все совершают ошибки, — щурится Савамура, стрельнув уставшим взглядом по стоящему за спиной Куроо Льву, — твоя команда тоже не идеальна. Мои люди не сделали ничего не поправимого.       — Да что ты? — усмехается снова, прикусив нижнюю губу, но чувствуя, как злость огнём вспыхивает в груди, грозясь спалить весь этот кабинет, некогда бывшим директорским, а теперь отведённым для собраний, до пепла.       — Вы, насколько я помню, тоже пару раз вернулись с пустыми руками, — приподняв бровь, не менее едко отвечает Даичи, — в один из которых Такетору буквально притащили сюда на руках, потому что сам он идти был, увы, вообще не в состоянии — и говорить, собственно, тоже.       Куроо в ответ молчит, с силой сжав зубы. Полтора месяца назад и правда на вылазку за едой отправили часть его команды. И Тетсуро ожидал какого угодно финала, но только не виновато улыбающегося Инуоку, висящего на нём мешком Такетору и злого, как тысяча чертей, Яку. И почти пустых рюкзаков.       Яку рассказал, что в магазине, оказавшимся на удивление большим, они решили разделиться, а затем потеряли Такетору — прикидывали разные сценарии, и, услышав шум разбивающегося стекла, эхом растекающегося по стенам, сразу же помчались на звук, готовясь к новому сражению. Яку хмурился и, судя по всему, проклинал товарища как только мог, но, разведя руками, едва ли не воскликнул: «он выжрал половину алкомаркета! половину, Куроо, я даже не шучу, прекращай ржать-».       Лев назвал это чёрным днём в истории их команды. Куроо, испытавший не только испанский стыд, но и сначала побелевший, а затем покрасневший, в принципе, полностью с ним согласен. И запретил кому-либо вспоминать это — в его присутствии, по крайней мере. Бокуто жаловался лишь на то, что Такетора не припас лишнюю бутылку ему, но поймав серьёзный взгляд не менее серьёзного Акааши быстро закрыл рот и, видимо, пообещал никогда не пить. Акааши на это лишь тяжело вздохнул.       Однако, проносится в мыслях Тетсуро, этот случай совершенно другое — ситуации настолько сильно отличаются, что их даже примерно ставить на одну линию невозможно. Когда накосячил Такетора, у них не было вероятности всей академией передохнуть к чертям собачьим.       А теперь очень даже есть.       — Так что в чём твоя категоричность? — продолжает Даичи, чуть подумав. — Отправлю Нишиною, например, или Танаку. Если ты так рвёшься в бой, присоедини кого-то из своих.       — Идём только мы, — скрестив руки на груди, отвечает Куроо, — минимизация рисков. Нет, я понимаю, что проёбываются все, но что сделали палочки твикс? — он в упор смотрит на Даичи, чувствуя, как пожар внутри становится ярче, опаляя лёгкие. — Я тебе скажу, что они сделали, если ты сам не понял. Притащили Сугавару, — хлопает в ладоши, — браво, венец благоразумия.       — Сугавара здесь вообще не причём, ты-       — Не причём? Не причём, мать твою? — Тетсуро его перебивает, повысив тон.       — Куроо-сан-       — Тихо, Лев. — шикает он на напарника и вновь поворачивается к Даичи. — Ты на складе давно был? Там пусто. У нас нет ни оружия — ты, прости, зубами и когтями собираешься от мертвяков защищаться, Росомаха? — ни воды, ни еды, ни, блять, лекарств и вдобавок сдохший генератор, — он проводит по волосам рукой, зачёсывая спутанную и отросшую чёлку за ухо. — Зато теперь есть Сугавара. И мы должны потратить оставшиеся крохи на того, кто если не умрёт сейчас, то через пять минут.       — Мы с тобой решаем кого отправить на вылазку, не впутывай его-       — Нет, это всё и относится к вылазке, — Тетсуро облокачивается на спинку стула. Он мажет взглядом по сцепившему в замок руки Асахи, а затем по внимательно наблюдающему за спором Оикавой. — Ради него ты жертвуешь другими. Если, например, кому-то более живому потребуются лекарства? То что? Мы потратим их на будущий труп и святую надежду, а другого человека оставим подыхать. Я вот что-то не готов так подставлять остальных. Приоритеты и мораль, Даичи, у тебя что-то очень страдают.       — А что насчёт твоей морали? — хмурит бровь Савамура, начиная злиться. — То есть, ты бы просто бросил живого человека истекать кровью, зная, что можешь хоть как-то помочь? Спасти жизнь? Это ты называешь приоритетом? Есть шанс, что он выберется — и вот тогда я бы посмотрел, как ты повторишь всё то же самое, что и сейчас, но глядя ему в глаза.       — Сугавара умнее тебя и он это отлично поймёт. И сейчас, вероятно, тоже понимает. А вода? Ты хоть представляешь, сколько её ему сейчас надо? Её найти труднее, чем пожрать и на пострелять. Или ты забыл, как зимой снег всей академией жрали? Да, давай потратим абсолютно всё, чтобы в следующую минуту он кого-то укусил, а чего нет? — разводит в недоумении руками. — Давай перезаразимся все, превратимся в тварей, тогда уж точно не нужно будет ни еды, ни воды, ни патронов, вообще нихуя.       — Успокойся-       Куроо ехидно усмехается. То, что делает Даичи — сраный абсурд. У них буквально пустой склад — несколько бутылок воды на несколько команд, около десяти банок консервов и почти полное отсутствие пуль и патронов. Если мёртвый генератор они ещё пережить смогут, то без всего остального — очень вряд ли. А лекарств — таких, как кровоостанавливающее, бинты, противовоспалительное — и вовсе одна аптечка. И Даичи хочет потратить эти ценные крохи на человека, что уже одной ногой в могиле; да какой одной — если верить Шимизу, то всеми двумя. Остатки воды и лекарств могут потребоваться кому-то, кто намного живее, а попытки спасти Сугавару сейчас — то же самое, что лечить заражённого. Человек будет медленно умирать, пожираемый ядом, а вы — надеяться, что ему вот-вот станет лучше и чёртова зараза отступит, а от укуса останется лишь шрам, но это ведь не так. Даичи нужно принять оглушающую реальность, смириться и не подводить абсолютно всех.       У них нет ресурсов на Сугавару.       Да, это сложный выбор, Куроо понимает, но: разве Сугавара не ушёл из академии, не стал сам по себе? Он больше не часть их «общины», тогда какой вообще смысл? Разве, в конце концов, Сугавара не предал Даичи?       Это чистой воды безумство.       — Может быть, — Тетсуро шумно выдыхает, — тебе стоит хоть немного подумать головой, а не головкой, капитан Савамура? Так его защищаешь, ты-       Даичи, в мгновение подскочив на ноги, подлетает к ухмыляющемуся и не менее злому Куроо, хватая его за грудки до тихого треска ткани клетчатой рубашки.       — Даичи!       — Куроо-сан! — восклицает в унисон с Асахи Лев, готовясь к защите, но Тетсуро жестом руки велит ему ничего пока не делать; Хайба, широко распахнув глаза, переводит взволнованный взгляд с одного капитана на другого.       Воздух искрится, идёт мелкими молниями, трещит электричеством. Кожу покалывает; сердце гулко колотится внутри, разгоняя ярость по венам — так, чтобы захлебнуться. Сгореть в огне, не выбраться.       — Закрой. Свой. Рот. — выплёвывает ему в лицо Савамура, склонившись чуть вперёд — глаза у Куроо лихорадочно блестят; он напряжён, словно кот, готовый кинуться на врага с выпущенными острыми когтями — расцарапать до кровавой каши, впиться клыками в глотку.       Резкий удар о стол заставляет вздрогнуть всем телом и обернуться на звук.       Оикава сжимает и разжимает руку в кулак.       — Заткнитесь, — вклинивается он, — оба. Орёте, как кошки весной. — нахмурившись, встаёт со своего места, направляясь к двери. — Нас, блять, не твари сожрут, а мы сами друг друга перебьём. Вы жопы остудите, пока на вылазку иду я и вся моя команда. — и перед тем, как выйти из кабинета, бросает тихо: — Герои нашлись. 

***

      Дверь автомобиля мягко закрывается за спиной Ханамаки. Он с тяжёлым вздохом окидывает оценивающим взглядом торговый центр, расположенный в соседнем районе — и в котором никто из академии не был около полугода, прикидывая, что может ждать внутри. От мертвецов до выживших — несмотря на то, что варианты никогда не меняются, перспективы столкновения с теми или другими ни разу никого не радует.       Шаги отскакивают от голых стен. Под подошвой армейских ботинок шуршит мусор и поскрипывает разбитое стекло. Чем дальше от входа, тем становится темнее; щёлкают фонарики.       — В общем, — Оикава останавливается у неработающего эскалатора, — ищем самое необходимое. Территория довольно большая, поэтому предлагаю разделиться, — задумчиво рассматривает этажи, — Макки и Маттсун, вы на самый верх. Тут раньше был кинотеатр, возможно, в залах обнаружится что-то съестное — плюс, если верить вот этому, — кивком головы указывает на вывеску с названиями магазинов и их расположением, — там был общепит и пара кафе. Куними и Киндаичи, вы здесь, на первом этаже. Яхаба и Ватари, второй ваш. Все всё поняли?       Он дожидается кивка от каждого, а затем замечает вопросительно вскинувшего бровь Иваизуми и, уже зная, что тот спросит, опережает:       — А мы, Ива-чан, отправляемся в самое романтичное место. На парковку.       — С тем, какой ты громкий, вся парковка и сбежится.       — А вы не шалите, — пожимает плечами улыбающийся Ханамаки, делая вид, что не замечает пронзающий взгляд Иваизуми и чуть стушевавшегося Оикаву. Если Хаджиме мог метать взглядом молнии, то он, Такахиро, уже был бы горсткой пепла у капитанских ног.       — Будьте осторожны, — проигнорировав шутку друга, напоминает Тоору, — встречаемся здесь примерно через час-полтора.       Тихо.       В торговом центре подозрительно тихо. Яхаба напрягается только сильнее, за каждым поворотом ожидая или нацеленный на голову ствол, или мертвецов. Пистолет находится в расстёгнутой кобуре, заранее снятый с предохранителя.       — Возможно, мы тут и правда одни, — говорит рядом шагающий Ватари, — кроме капитана и Иваизуми-сана. Вряд ли среди выживших найдётся много отчаянных спуститься в самый низ.       — Прямо в ад, — соглашается Яхаба, — символично.       Парковки обычно всегда кишат мертвецами, будто загноившаяся рана червями. Под землёй темно, но достаточно брошенных машин, в которых хоть немного, но есть чем разжиться. Но твари там особо тихие, будто впадают в какую-то спячку; стоят на месте, словно замершие — или лежат на полу, всегда готовые разжать свои челюсти, если почувствуют рядом мясо.       Голые манекены смотрятся жутко. Они словно наблюдают за каждым шагом, за каждым вздохом. Виднеются белыми силуэтами в темноте; будто сейчас наведёшь свет фонарика, а там, вместо безликой головы, гниющая морда.       Яхаба принюхивается; запаха разлагающегося мяса тоже нет.       Может быть, Ватари прав — и они, их команда, тут одни.       Скрип стекла под ногами разрезает пронзающую тишину. Нельзя верить этому спокойствию, оно обманчиво, а потеряешь бдительность хоть на секунду и можешь просто умереть. Подвести своих и глупо прекратить свой путь после всего, что уже было пережито.       Разрушенные стеллажи грудой валяются, пустые полки, набросанный на пол мусор. Везде одно и то же. В каких-то местах Яхаба видит тёмные пятна — на стенах, на полу; давно засохшая кровь, впитавшаяся в бетон, будто вечный след, памятник тому, кто потерял тут жизнь. Наверное, уже не осталось чистых, незапятнанных мест — замерших во времени, нетронутых, лишь покрытых слоем пыли. Мест, где можно почувствовать себя как прежде, до всего этого: до чёртовых мертвецов, до сошедших с ума выживших, до катастрофы. Мест, где можно закрыть глаза; где воображение дорисует разговоры людей и шум машин за окном.       — Мы обошли весь этаж, — осматриваясь, произносит Яхаба, — из полезного тут только вот этот, где всё для дома, и электроника напротив.       — Может, нам разделиться? Ты пошаришь в бытовом, я — посмотрю, может, генератор отыщется. Или ещё что-то полезное.       — Чай тебе точно никто не нальёт, — посмеивается Яхаба, — окей. Они совсем рядом, если что-то будет, то просто скажи, сложно даже шёпот не услышать.       — А я-то надеялся на накрытый стол с эрл греем и пончиками.       — Если только в тарелке будут чьи-то кишки.       — Фу, — не без улыбки кривится Ватари, — умеешь же аппетит испортить. Я пошёл, скоро увидимся, — и, отсалютовав напарнику рукой, направляется в соседний магазин.       Яхаба смотрит на его удаляющуюся спину, а затем на гуляющий свет фонарика в темноте. И с тяжёлым вздохом разворачивается, переступая разбитую витрину, чтобы попасть внутрь.       Рюкзак, в который накиданы разные бытовые безделушки — больше для декора, чем что-то полезное (хотя вилками, в принципе, можно убить) и пара грязных полотенец, чуть давит на плечи. Спина неприятно хрустит, когда Яхаба вытягивается во весь рост и разминает плечи.       Ещё раз окинув разграбленный магазин, он принимает решение пойти сначала к напарнику — а затем, скорее всего, к точке сбора. Или помогут кому-то, чей этаж вылизать тяжелее.       Что-то он долго, думает Шигеру, в электронике так тщательно осматриваться-то не надо, почти ничего не работает без электричества, если только что-то на батарейках, но такого мало. Хотя от электробритвы не откажется, наверное, никто.       — Ватари, ты всё? — громко спрашивает, облокотившись на витрину.       Хмыкает, не дождавшись ответа.       — Ты закончил? — спрашивает ещё раз, но только громче. — Эй?.. Ватари?..       Слишком тихо. Он, может, просто не услышал, твердит одна часть разума, а вторая сразу же начинает вопить, что не услышать невозможно. Тут отличное эхо, никакого рупора не нужно. С другой стороны, пытается успокоить разбушевавшийся разум Яхаба, если что-то случилось, было бы тоже отлично слышно.       Может, это он глухой — и не услышал какое-нибудь очередное угуканье напарника?       — Пранкануть меня решил, да? — ворчит себе под нос, переступая через витрину и снова оказываясь в лабиринте из магазинов. В пару шагов преодолевает расстояние до электроники и, переступив порог, на мгновение останавливается, пытаясь глазами выцепить фигуру Шинджи. — Чел, правда. Это не смешно, заканчивай.       Тишина пронзает тело дрожью, забирается внутрь, глубоко под кожу. Сглотнув вязкий ком слюны, вставший поперёк горла, начинает медленно — осторожно — идти вперёд. Уйти в другой павильон Ватари точно не мог, не предупредив — а если бы и ушёл, то на всём этаже всё равно превосходная слышимость. Значит, он должен быть где-то здесь.       Темнота идёт мушками, искажается.       Эта очень, очень идиотская шутка. Почему нельзя разыграть как-то по-другому?       Перебирая одно ругательство за другим, он не сразу замечает, как во что-то наступает. Останавливается. И, нахмурив брови, наступает ещё раз. Мокро и склизко. Опустив свет фонарика себе на ноги, крупно вздрагивает; и дураку понятно, что это, но всё равно присаживается, трогая лужицу указательным пальцев. Алая, живая; ещё не засохшая, но уже покрывшаяся плёнкой.       Страх заставляет подняться нарочито медленно, так, чтобы не проронить ни одного звука; рука тянется за ножом, перехватывает удобнее. В голове начинают метаться множество мыслей, разбиваясь друг о друга; не получается сконцентрироваться на чём-то одном. Шаг вперёд — свет освещает кривой, но тянущийся дальше кровавый след — смазанный, значит, скорее всего, человека волокли — или он полз. Ладони мелко трясутся. Но если что-то произошло, он не мог, просто не мог не услышать, это просто невозможно.       Темнота беззвучно смеётся; Яхаба аккуратно переступает через разбитый телевизор и сворачивает налево, в самый конец магазина. Он ведёт фонариком вдоль оставшегося следа, натыкаясь на чьи-то ноги. Собственное тело прошибает страхом, ледяным копьём, вонзившимся прямо в сердце. Сжав сильнее ставшую тёплой рукоять ножа, он наконец подходит ближе, освещая сидящее у стены тело.       Испачканные в пыли берцы со сбитыми носками; чёрная военная униформа, залитая блестящей на свету кровью — под телом тоже образовалась небольшая лужа.       Остекленевшие карие глаза смотрят вникуда, сквозь — Яхабе кажется, что он сейчас не просто упадёт, а провалится сквозь бетон. Слабость растекается от колен по всему телу; он, не моргая, смотрит на до ужаса знакомое лицо, а в ушах слышится лишь громкий звон.       А затем замечает перерезанное горло.