Sauveur

С олимпиадой первого дня все было до предельного логично — около тридцати двусторонних листов с различными вопросами и задачами из всех возможных разделов по типу той же молекулярной биологии, цитологии, генетики. Три с половиной часа пролетели для меня незаметно — едва я покончила с последним, двухтысячным заданием — слава Господу, комплексных не было, а вопросы и вовсе были в основном в одну строчку, — время истекло, и дотошная женщина, все то время вгрызавшаяся в нас глазами, казавшимися непривлекательно маленькими под минусовыми линзами ажурных очков, своим абсурдно звонким голосом скомандовала всем отложить ручки и листы на край стола, а две молоденькие ассистентки со сверхзвуковой скоростью пронеслись между рядов, собрав работы в огромные кипы. В аудитории, куда определили меня, сидело человек триста от силы. Страшно подумать, сколько таких помещений было задействовано. А вот следующий день встретил меня в своих лучших традициях крайне паршиво. Той самой многообещающей практикой оказалась, как по заказу всех моих главных недоброжелателей, одна ебучая химико-биологическая лаба. Экспериментальные работы на тему «Неметаллы», «Металлы», «Получение амиака», «Определенные и неопределенные углероды», «Синтез бромэтана и спирта», «Эфиры», «Кетон», «Уксусная кислота», «Мыла и моющие средства». Уже теме к одиннадцатой меня едва не начало мутить, а руки вошли в стадию выполнения работ почти на автопилоте, и, кажется, по сравнению с разливаемой на громовских уроках кистолой, я в этот раз постаралась исправно. Пару часов назад номер встретил меня совсем безрадостно. Унылая серая комнатка, единственной мебелью в которой была огромная двухместная кровать да тумба неподалеку, подразделялась еще и на помещение, отделенное дверью — очевидно, оказавшееся санузлом, — и балкон напротив входной двери, зашторенный темными плотными тканями. Потолок пошел не слишком хорошо замазанной трещиной, задевающей еще угол стены справа. Судя по обстановке в целом, дизайнером ремонта явно была моя тайная сестра с подсознательным сдвигом на заброшенные психбольницы. Такую по истине стремную атмосферу я пока видела только у себя дома. Хотя по уебищности кровати я ее таки превзошла, и грех этим не гордиться. Отзваниваться кому-либо по возвращении было бессмысленно — если в связи с немалой задержкой, произошедшей на практике, мы с химиком прибыли в гостиницу почти в одиннадцать вечера, то и дома вряд ли кто-то бодрствовал даже с учетом того отрыва по часовым поясам. А сейчас я уже почти полтора часа обессиленно валялась на кровати, чувствуя, как ноют кости и как рука дергано расчесывает шею, явно оставляя заметные красные полосы от ногтей. Не одна конференция, после двух этапов которой я вся, как на иголках, погрузилась в режим неспокойного ожидания заветных результатов, не дает мне спокойно спать — в соседнем номере, приходящемся некой семейной паре, которых мы застали возле рецепшна при входе, кто-то неустанно развлекается, и не слишком картонные стены, к счастью, не дают мне узнать, каким именно образом и в каких позах они делают это. Хотя догадаться труда не составляет. Вдруг что-то сбоку меня гудит, и я, приподнявшись на локтях, смотрю на источник звука, тут же повторившегося так же монотонно — свой пуховик, сложенный в идеально ровный квадрат на тумбе. Гудок повторяется трижды, и мой мозг запоздало допирает, что это звонит телефон. На удивление, не мой. Еще более долго доходит осознание, что это громовский — тот доверил мне его, когда отправил подниматься к нашим номерам, а сам решил по-быстрому переговорить о чем-то с охранником — закрадывается теория, что это его любимая людская каста. А я так и забыла вернуть его законному владельцу. На сенсорном экране высвечивается номер, а надпись над ним въедливо-белым гласит «Батон». А я-то думала, что люди, имеющие детей, отрубаются еще вечером, как убитые. Гудки прекращаются на несколько секунд, синхронно с погасающим экраном, а затем снова раздается вибрация, вызываемая все тем же абонентом. Я неуверенно поднимаюсь на ноги с чужим мобильным в руке, глядя на запертый наглухо балкон, дверь которого под моим напором тут же скрипуче распахивается, а промозглый уличный ветер обдает холодом голые коленки и кисти рук, что моментально прячутся в рукава растянутого свитера. По чьему-то весьма опрометчивому решению никакой толковой перегородки между нашими балконами нет. Только непосредственно сами стенки сего металлического «корыта», не внушающие особого доверия. Остается только надеяться, что Петрович в своих лучших привычках не изменяет себе и сычует сейчас над какими-нибудь документами. Потому что у него рассвет жизни должен происходить, судя по всему, как раз в час ночи. Посомневавшись пару секунд зачем, а главное нахуя, все же покрепче сжимаю в руке вроде как угомонившийся пока аппарат, со всеми доступными мне акробатическими способностями силясь переползти эту несчастную загородку, что, к слову, удается не с первого раза. Посадив себе парочку синяков, когда не заметила переднюю стенку соседского балкона, возмущенно замечаю, что наш Месье оставил свой ход на улицу наполовину открытым. Что, совсем уже страх потерял что ли? Думает, что не найдется такой же отбитой Лены, путешествующей по чужим балконам? И это я только с благими — вроде как — намереньями. Совсем уж по-воровски заглядывая в нехило проветриваемый кромешно темный номер, постояла пару минут замерши, ожидая, пока глаза привыкнут к освещению, которого, фактически, не было совсем. Samsung в моей руке уставши погас, и, похоже, остался в долгожданном покое. Завидев очертания кровати слева, крадучись двигаюсь туда, каждый раз, когда пол уныло скрипит под ногами, замирая, как в старой детской игре, и тихо произнося нервное «сука». Однако никаких шорохов заслышано не было, потому я наконец дошла победный метр до учительской кровати, присматриваясь. Лицо биолога еле различимо в темноте на фоне чисто-белого гостиничного одеяла, но оно ему не очень-то нужно, потому как свисает верхней частью почти до самого пола, открывая вид на очередную футболку Петровича. Все не перестаю поражаться, как он не мерзнет, когда даже у закутавшейся в колючий свитер меня руки потрясывает не то от ветра, проникающего со стороны улицы и пуще прежнего распахивающего стеклянную дверь, не то от волнения, за последние два дня буквально вжившегося в подкорку мозга. Оставляя мобильник на прикроватной тумбе, вновь окидываю взглядом преподавателя, совсем беспардонно останавливаясь на совершенно беспорядочно запутанных волосах, заставляющих меня отчего-то слабо улыбнуться. Каким-то боком умудрившийся заснуть в очках биолог вызывает во мне какие-то контрастно-разнящиеся между собой чувства, природу которых определить отчего-то выходит крайне смиренно и без особого энтузиазма. В голове все еще перманентно стынет вопрос, заданный Воронцовой, что так ни разу и не отписалась мне за эти пару дней. Когда и как ты это осознала? Удивительно грамотный вопрос, в очередной раз остающийся без четкого ответа. И вызывающий замешательство в том числе и у меня самой. Сие озарение пришло даже непонятно, когда. С одной стороны, что похожее на мелкое подозрение проскользнуло первого числа, когда я потратила полчаса, сидя на полу в коридоре, совершенно впустую осмысляя произошедшее, и параллельно проигрывала в гляделки рыбам в желтом аквариуме, которые и не видели-то меня ни черта. С другой — наверное, где-то посреди недели, что Громов названивал мне, как умалишенный, а я держалась на ногах благодаря одному лишь кофеину, который в итоге попал в руки вернувшейся бабушки, что безапелляционно изъяла у меня сей чудесный продукт, настояв, чтобы я поела и поспала нормально — кого же мне это может напоминать? А в прочем, хочется устало заявить — хуй его разберет. Между нами все происходило так предательски плавно, что сейчас, оглядываясь назад в поисках ответа, понимаешь — момент этот вероломно растянулся, утонув во всеобщем количестве времени. Попросту спутал мне все карты. Однако, как ни крути, понять хоть долю сложившейся ситуации я смогла лишь, когда встретилась с Громовым на остановке под провожающие взгляды Дианы. Так сказать, лицом к лицу с проблемой. Потому что Илья Петрович в данном контексте моего настоящего был именно проблемой и ничем другим. И ситуация меня неслабо огорчала. Я не могла толком думать ни о чем ином, когда он находился рядом. Это изрядно могло бы помешать конференции, если бы не одно «но». Я была бы не самой собой, если бы не могла взять себя в руки и сосредоточиться на чем-то действительно важном, пусть, казалось, почти столь же безнадежном, как дегродская влюбленность в собственного преподавателя. Глубоко вздыхая, потянулась к тонкой, едва ли не ювелирной оправе очков, холодно и блекло сверкнувших на свете по-зимнему далекой луны, однако, только я успела со всей аккуратностью, что только была у меня, осторожно потянуть очки на себя, как на мое запястье через плотную вязаную ткань лениво легла чужая огромная ладонь. Заставляя меня испуганно замереть, как парализованную, и медленно-медленно перевести взгляд на лицо мужчины, чуть заметно приоткрывшего один глаз и, нахмурившись, воззрившегося им на меня. Мне пизда. —Поднебесная… —не слишком-то удивленно хрипло выдохнул он, словно констатацию факта, и заспанно перевернулся на спину, прикладывая другую руку ко лбу. Правая же не дала и намека на то, что отпустит меня. —Ты что, научилась через щели в помещения проникать, как вампир? —похоже, Громову далеко необязательно быть сосредоточенным и выспавшимся, чтобы язвить. Я неуверенно и совсем мягко попыталась вытянуть заключённую в кольцо кисть на себя, но, увы, тщетно. Он вцепился в меня слишком мертвой хваткой для того, кого только что бесцеремонно разбудили. Господи, ну за что? Однако, несмотря на никуда не отступившее замешательство, присущая мне словно с рождения едкость никуда не делась, скажу больше, пробивала-таки себе путь наружу. —Балкон закрывать надо. —бесхитростно заявила, заставляя мужчину иронично вскинуть бровь, а сама в это время, воспользовавшись моментом, все же сняла с биолога очки уже при помощи другой руки, откладывая на тумбочку, за чем с интересом пронаблюдал учитель. —Забыла Вам телефон вернуть, —уже тише пояснила, и Петрович, сжалившись, отпустил мое запястье, садясь на кровати, продолжая с не меньшим лукавством разглядывать меня. —Спасибо, я-то и забыл про него, —мельком глянул на аппарат, даже не собираясь проверить тот, снова возвращаясь ко мне. —Не спится? —Ага, —уныло пробубнила я. Лектор приглашающе похлопал по матрасу, и я, устав думать вконец, приземлилась рядом, рассматривая несуразно свисающие с моих бедер дедовские шорты. Вообще сложно сказать, почему я носила чужую одежду. Хранила чужие фотографии, прочие пустяковые вещи по типу пионерских значков с детским лицом Ильича, дедовские служебные награды, чужие грамоты и дипломы, книжки, портсигары и многое другое. Как, например, недавно добавилась к бесконечной коллекции и парадная брошь Перовой. Все это тянуло чем-то патологически нездоровым. И, учитывая все это, ничтожно мало «моего», собственного. Школьные грамоты, некогда полученные за какие-то идиотские конкурсы, пустяковые олимпиады, даже банальные «за примерную учебу», что класса до шестого валились с прочим потоком в конце мая, несколько кубков, уже даже не помню, за какие такие заслуги, да книги, за которые я рейдом ездила в книжный на другой конец города. Пустая оболочка. Прямо-таки воздушный шарик из детских воспоминаний, готовый вот-вот лопнуть, оставив от себя только грязные ошметки на обшарпанном полу. —Нервничаешь из-за проверки? Очередное мертвецки тихое «ага» заглушает рев какой-то машины, пронесшейся по проспекту, к которому вела первая арка из двора, где и обосновалась наша серая — во всех смыслах — гостиница. Ну, впрочем, мне еще мешают неугомонные соседи. Но ему об этом знать совсем не обязательно. А вот в отличие от меня, Громова это как будто не волновало от слова «совсем». Будто у него прямо-таки каждый день проходит в компании нервозных учениц, одёргивающихся нескончаемым роем мыслей насчет судьбоносной — для этих самых несуразных учениц — научной олимпиадой. Хотя, то, что растрёпанный Илья Петрович потянулся за пачкой сигарет и стеклянной пепельницей, предварительно на всякий случай все же поинтересовавшись, не против ли я, заставляет хотя бы капельку усомниться в этом. Впрочем, очевидно, его не дергает настолько сильно, как меня, попросту из-за того, что я в него каким-то образом все же заселила некую веру. Которой сама же лишена. —Ну ничего, это пройдет. —Очевидно, когда результаты будут уже объявлять. —парирую я, ежась от холода. Ума не приложу, как биолог еще не подхватил воспаление легких с таким проветриванием. Тот смеется, выдыхая едкий дым, что от ветра улетает куда-то за наши спины, врезаясь в стену. —И всё-таки, —возмущенно начинает Громов, поднимаясь на ноги и делая несколько шагов к балкону, а затем на босую ногу, как и я пару минут назад, наступает на усыпанное снегом дно, глядя в сторону моего номера. Затем снова возвращается в комнату, застревая в проходе, —Дина Аверина, ты как перелезла-то? Улыбаюсь, закидывая ногу на ногу, и пожимаю плечами. —Как видите, отсутствие уроков физкультуры идет мне на пользу. —Так и быть, прощаю за прогулы у Крюкова. —все же возвращается ко мне, предварительно любезно прикрыв балкон — ну точно телепат, — отзеркаливая мое выражение лица, и почему-то выглядит ехидствующим. —Вообще-то я не прогуливаю. Вадим Николаевич меня к заполнению журнала обычно припахивает. —А иногда и на прогулку до библиотеки отпускает. —лыба химика становится шире, а я закатываю глаза, одними губами шепча проклятие. Всё-то ты знаешь, Кошатник. Неожиданно мужская рука протягивается куда-то мне за спину, и я резко дергаюсь, ойкая, когда под нехитрой манипуляцией Петровича с щелчком зажигается светильник совсем рядом с моей головой. У меня в номере почему-то похожего нет. Вечная дилемма архитектурных решений преследует меня постоянно, да? —Так как насчет валерьяночки? —наблюдаю, как химик, едва не пришибив к чертям мои ноги, открывает полупустой ящик тумбочки, доставая стеклянную баночку и вызывая у меня лукавую улыбку. Мне бы лучше сигаретку и парочку мальчиков-стриптизёров для полного расслабления. —Давайте прогуляемся, —неожиданно для себя самой выдаю, тут же настороженно замирая и смотря на биолога с таким непередаваемым удивлением, будто это он сейчас такую ересь сморозил. Потому что у него лицо, напротив, особенно спокойное и даже умиротворенное. Лена, ну блять… —Почему бы и нет. Чего? —Что? —Громов непонимающе поднимает брови, растерянно гладя в мои уебищно широкие глаза. —Мне нужно было отказаться? —ухмыляется, помахивая ладонью перед моим лицом. —Поднебесная, ты все еще тут? —Э-э, —ну да, сука, молодец, Поднебесная, более красноречивого ответа не придумаешь. Несуразно киваю — чему киваю-то, блять? — поднимаюсь на ноги, и, сделав пару шагов к балкону, останавливаюсь, и рассеянно меняю сбившийся курс на дверь под аккомпанемент надрывных попыток биолога сдержать дикий ржач. —Не потеряешься? —иронично высовывает голову из номера, когда я уже стою у своей двери в коридоре, откупоривая её. Ну, не настолько же я бесполезная. —Постараюсь. —гляжу на левое запястье лектора, находя минутную стрелку циферблата — о Пресвятая Богородица, он даже спит в своих сногсшибательных часах! —Выйду через четыре минуты. —Ого, быстро. Напоследок улыбаюсь, ныряя в темный проход комнаты, и бегом направляюсь к стулу, стягивая с того джинсы. Неужто моя бессознательная тупость способна на что-то хорошее? * * * На удивление, да, способна. Охранник по нашему выходу даже проснулся и слегка охренел, но проводил глазами в уступчивом молчании до самого выхода за двери гостиницы. А Петербург, пусть и темной зимней ночью, но все еще невозможно красив. Конечно, после наших нескончаемых рядов разваливающихся на глазах гаражей и унылых потертых сталинок буквально любой не настолько опостылевший вид вызовет радость, но набережная Мойки била все рекорды моего восхищения. В отличие от нашего Мухосранска, творение Петра ночью не погружалось в режим сна, и, кажется, бодрствование здесь поддерживалось ежечасно. Огромным тому доказательством стал великий Невский проспект, на который мы выбрели, миновав университет Бонч Бруевича и музей Герцена. Как говорил еще Гоголь, как чисто подметены его тротуары и, боже, сколько ног оставило на нем следы свои! Проспект всеобщей петербуржской коммуникации не выцвел даже спустя три века. К сожалению, в наши дни гувернантки, бледные миссы, обладатели роскошных усов и сюртуков, градоначальники на Невском сменились огромными толпами, преимущественно, молодежи. Раскуриваемый вейп противно забился в легкие, когда одна из таких компаний прошла мимо нас, громко матерясь и неся в руках темно-зеленую стеклянную бутылку. Их громкий смех резал уши, и я искренне посочувствовала постояльцам дорогих отелей, бок о бок расположившихся вдоль всего проспекта. Громов идет рядом почти тенью, и о его присутствии напоминает лишь силуэт, чудом попадающий в границы моего бокового зрения, да запах сигаретного дыма, греющий мне не только лицо. Удивительно, что любовь к этому запаху вообще смогла прижиться в ханже мне. Дед курил те же сигареты пять лет, что я пробыла рядом с ним, и в те времена они пахли для меня мерзко и слишком крепко. И сейчас, столько же лет спустя, почему-то они мне полюбились. Впрочем, причина вполне ясна. И тем не менее, пассивное курение доставляло мне странное удовольствие лишь, когда рядом был Месье Кошатник. В то же время переслащённый едкий запах электронных сигарет вызывал у меня едва ли не рвотный рефлекс. Поэтому я сдвинулась от компании чуть ближе к биологу, настолько опрометчиво, что наши плечи почти касались друг друга всякий раз, что мы делали новый шаг. И если Петрович этому не придавал ровно никакого значения — так, по крайней мере, выглядело, — то мне становилось неловко, даже беря в расчёт, что я всячески старалась отвлечься от этой ерунды на восхитительные виды главной артерии Петербурга. Совсем скоро мы вышли на канал Грибоедова к Казанскому собору, который тут же белым миганием на экране запечатлелся на мой фотоаппарат, лишь чудом державшийся сейчас на легком морозце. На вопросительный взгляд спутника пришлось лишь костенело пожать плечами, облокачиваясь о перила набережной позади. —У меня фотоотчётность перед Воронцовой. —Банковский мост, ставший местом нашей остановки, был почти безлюдным, за исключением нескольких человек, прошедших по нему и удалившихся в дворах «колодцах». Грифоны в тусклом свете фонарей подсвечивались золотым, намертво вцепившись в чугунные подставки мощными лапами. Химик умиротворенно разглядывал заледенелый канал, едва не лёжа на перилах. Голуби внизу сновали по нему, что-то поклевывая и суматошно взлетая на несколько сантиметров вверх всякий раз, когда задевали друг друга крыльями. —Она уже жаждет поскорее вернуть тебе обязанности старосты. —хохотнул мужчина, туша окурок о заснеженный чугун ограды, что оставил после себя серую впадину, и ну о-о-о-очень сексуально выдыхая сизый дым. Я настолько засмотрелась, что не сразу сообразила, что он говорит. —Так она вам писала? Громов кивает, поворачивая голову ко мне. Господи, он таким уставшим выглядит, что мне даже неловко за свои дурные порывы становится. Остается только надеяться, чтобы мне не пришлось тащить его тушу обратно на себе. Хотя я, конечно, не то чтобы против — очень даже «за», вот только, боюсь, мой далеко не высококвалифицированный в сфере спорта организм и собственное бренное тело еле-еле осиливает. Второе станет для него летальным. —Да причем какие поэмы пишет, —он восторженно вскинул руки к черному небу, —прям как от лица персонажей Достоевского, клянусь. Столько страданий встречал только у него. А мне, сучка, даже не отписалась. —В её духе, —окончательно схожу с ума, усаживаясь на перила и чувствуя, что стоит мне хоть немного ослабить хватку рук на них, и мою спину ждут страстные поцелуи со льдом, да еще и вплоть по дробления позвонков. Но мне отчего-то сидеть так по-настоящему легко, почти невесомо. Лектор отвлекается от тупых и шумных птиц, опасливо наблюдая за тем, как я в таком скверненьком положении еще и ногами качаю. Малолетка во мне с некоторых пор значительно перевешивает адекватную девушку. —Она что-нибудь писала насчет собрания во вторник? —Только о том, что «отказывается ещё хоть раз ступить за порог этой секты». —едва улавливаю слова, пристально вцепившись глазами в его ехидную улыбку. К качанию ногой прибавляется и корпус, и лицо учителя приобретает новое странное выражение из смеси настороженности и прежнего лукавства. В Питере относительно «тепло». Настолько, чтобы я спокойно ходила в пуховике с вдребезги расфурыченной молнией, красующейся своими кровавыми внутренностями, а Громов и вовсе ходил в одной водолазке, и прохожие смотрели на нас, как на конченых. Впрочем, я немного рада — в следующий раз, по возвращении, такую погоду мы встретим ближе к апрелю. Все-таки зима у нас длится совсем не три месяца, а все пять, если не шесть. Фонарный столб рядом тихо трещит, с каждой секундой будто млея все больше и больше. Мимо активно ездят машины, оставляя после себя серую жижу из талого снега и выхлопные газы. С каких-то пор находится рядом с Громовым — самое приятное, что мне приходилось испытывать в жизни. С пор, видимо, давних. Я знаю о нем подозрительно много для ярлыков «учитель-ученица», но релевантно мало для легитимной дружбы. А вот он хуй знает что-то обо мне. Хотя я не могу быть уверена, но из доступного незаметная папка под названием «Поднебесная» у него в сознании должна быть издевательски мала и засунута в самый угол рабочего стола. В ней от силы найдется краткая история моей семьи и мое положение противной отличницы-консервантки среди окружающих. На фоне этого, мое знакомство с многими его родными и знакомыми, посиделки у него дома и нападки жирного кота — едва ли не Эверест среди равнины. Но самое противное в этой ситуации, что рассказать мне ему совершенно нечего. Громов — человек, у которого за плечами целая жизнь, а впереди — еще одна — если не две, — такая же. А у меня из интересного пока разве что школа. И «интересная» она с огромной натяжкой. Примерно с такой, с какой у меня в журнале стоят пятерки по злоебучей информатике. Скажем так, с тяжелой руки Хромосова. —Вы до этого бывали в Петербурге? —мои резкие беспричинные смены тем уже совсем биолога не смущают. —Ни разу. —Что, четыре года учились в Москве, и не побывали в Питере? Всего-то шестьсот километров. —Ну, —его глаза вновь задумчиво опускаются на мою ногу, отливая золотым благодаря чудесному литому фонарю, —Я тогда был примерно, как ты сейчас. В том плане, что главным времяпрепровождением у меня стала учеба. Хрен бы меня вытащил из общежития, Саня тому свидетель... Ну, что ты так удивленно на меня смотришь? Да, три года своей жизни я был паинькой и заучкой, —мужчина смиренно — хотя больше словно извиняясь — поднимает руки к небу, пожимая плечами. За заучку и паиньку даже не обидно. Я убираю улыбку в шарф, наблюдая за скачущим по мелкой снежной корке воробьем. —Почему именно в университете? —Узнал, что такое защищать диплом, —корчится, и я в смехе отшатываюсь, едва не теряя хватку на перилах. Рука лектора моментально цепляется мне за голую щиколотку, а вторая тянется к руке, резко замерев в паре сантиметров от меня, когда ее обладатель осознает, что я передумала разбиваться. —Ну-ка, милая, слезай. Не доводи старика до инфаркта. —аккуратно тянет меня к земельке, и я, не отойдя ещё от ступора, слезаю, отряхивая джинсы от снега. —Судя по тому, что вас приняли в университете Москвы, и основываясь на уровне образования нашего региона, вы и в школе должны были корпеть и чахнуть над учебниками круглыми сутками. Петрович хмыкает, утягивая меня за плечо далее вдоль набережной. Что-то мне подсказывает, нихуя мы не выберемся так просто из нашего ночного путешествия. В его губах появляется очередная сигарета, возле которой кратко чиркает мелкий огонек зажигалки, за чем я с укором наблюдаю, и химик, замечая моё осуждение, слабо улыбается одним уголком губ. —Что, всё ещё жаждешь активировать договор о дне без курения и мыслей? Ох, а я уже и забыла об этом! И кто из нас, спрашивается, старик. —Ещё бы. —Как-нибудь устроим. Что насчет двадцать восьмого января? Киваю, не акцентируя должного внимания на этой странной на подбор дате, внимательно наблюдая, как он затягивается. Улицы на миг становятся очень тихими, и, возможно, мне только кажется, но мы будто совершенно одни здесь. И этот момент интимнее любой постельной прелюдии. Сейчас волнительная конференция, отсутствие весточки от Дианы, назревающий конфликт с Норской, головоломки Васи и все остальное отходит на второй план. Сейчас я вижу перед собой только Громова. Будто вся Вселенная опустела, дав нам немного пространства и спокойного дыхания, крошку живительного кислорода иглой вогнала в легкие, как вакцину. Впрочем, моё дыхание не такое уж спокойное. Бражники настолько сильно колотятся о стенки сердечной мышцы, что она, кажется, вот-вот разлетится на части. —Поднебесная, у тебя есть любимые актеры? —неожиданно выдает биолог, и я, смаргивая, недоуменно отнимаюсь от разглядывания его губ, смотря в глаза. —Что? —Актеры. —повторяет он, вглядываясь мне в лицо. —Актеры? —Боже, что за тупые повторения. Мнение о моем интеллекте у Петровича, похоже, скоро опустится на самое дно Мариинской впадины. В глазах напротив бесята водят хороводы, разжигая для меня костры. Надеюсь, не инквизиционные. —Актеры, —ну, прекрати, я и без этого знаю, что тупая. —Ну… Вы же знаете, у меня старперские вкусы, —нервно прикусываю губу, смотря на него исподлобья. Хочешь — не хочешь, а переубедить я всё же пытаюсь, попрошу взять в учет на заседании суда с делом о доведении его до самоубийства. И все же, сто десять — число заманчиво красивое. —Знаю, и уважаю их. —говорит, будто это совсем не смущающее. Блять, ну чувак, зачем такие вопросы, на которые я случайно могу заболтать тебя до смерти. —Вы уверены? —Там что-то экстраординарное? —лектор аж в заинтересованности придвигается ближе, и воздух из легких окончательно выбивает. Опять твое давление. Ну ла-а-адно, уломал. И только попробуй мне потом поныть, что я сломала тебе психику. —Много интересных актеров, которые мне нравились… Там и советский кинематограф, и зарубежные фильмы двадцатого века, несколько фильмов двухтысячных, —по пальцам загибала, пытаясь добить терпение Громова. Хотя ему, похоже, это скорее доставляло особое удовольствие. —про девятнадцатый век тоже есть… —Господи, ну откажись ты от этой затеи, бес! Но мой мучитель пытливо молчит, и я со вздохом осознаю, что сейчас прорвет клетку моего самообладания сферы кинокритики и киноискусства. Напрягаю извилины, вспоминая свои депрессивные вечера перед коробкой телевизора. —Короче, из любимых Марлон Брандо, Вуд в «Цыганке» мне особенно понравилась, Энн Шеридан, Моника Беллуччи, Мэрилин Монро… —остается только надеяться, чтобы Илья Петрович хоть одним глазком глянул когда-то в юности даже один из их фильмов. Потому как сама бабушка утверждает всю странность моего вкуса едва ли не фирменной печатью. —Мэрилин Монро? —отчего-то последнее имя интересует его особенно много. —Интересный выбор на фоне остальных. То есть сыгравшая в аж двух фильмах очевидную «грешницу» Беллуччи тебя интересует куда меньше, да? —Да я её фанатка всем телом и душой. —в шутку горделиво поддергиваю подбородок. —Небось и фильмы с ней все пересмотрела. —Естественно. —Почему именно она? Его вроде бы очевидный вопрос заставляет меня удивленно поднять взгляд с мысков ботинок, и с невиданным возмущением вздернуть указательный палец вверх. Ну всё, меня уже не остановить, сам напросился. Не учили не наступать на грабли — получай по ебалу. —Вообще-то, многие утверждают, что, урожденная Нормой, Мэрилин была обычной артисткой, не брезгующей употреблением психотропных и непотребным образом жизни. Конечно, она намеренно создала и закрепила у общества особый, так сказать, закоренившийся стереотип типичной блондинки, хотя на деле она шатенка. Кстати, в жизни она очень любила читать. Но все-таки многие опрометчиво упускают факт о ее не очень-то детском детстве, а это очень важная стадия её жизни. Монро пришлось сменить более десяти приемных семей, и при том она несколько раз подвергалась попыткам насилия со стороны новоиспеченных отчимов, что уж говорить о рабочем харасменте в последствии. В сороковые она стала моделью, а также начала сниматься в эротических календарях. Однажды один из внимательных поклонников заметил между картинкой календарей и дебютирующей моделью сходство, и едва не разгорелся огромный скандал, так как по тем временам это фактически приравнивалось к порнографии. И кстати, родная мать пыталась задушить ее подушкой! К тому же, многие кинематографы часто эксплуатировали её, оскорбляли и постоянно контролировали. Совсем не удивительно, что в конце концов у неё случился психический срыв. И да, её смерть пусть и много где оговаривалась, как «вероятное самоубийство», однако вскрытие и экспертиза показали, что никакого отравления барбитуратами не было, а значит, это вполне сойдет за сокрытие убийства. Выпалила все на одном дыхании. А вот и грандиозный момент — самое время покраснеть не хуже августовской брусники и провалиться куда-нибудь под бетонный асфальт метров, эдак, на двести. К сожалению, выполнился почему-то только первый пункт. Это дьявол меня нарочно изводит, падла! И оттого не менее внимательно вникает в весь тот бред, что выплевался из моего поганого рта. А вот глаза смотрят то ли восхищенно, то ли презрительно-насмешливо. Ночная темень нихуя не помогает мне увидеть толком, и лишь подогревает нервозность и склонение ко второй теории. —Не молчите, —с полным отчаяньем снова примагничиваюсь к кованой ограде набережной, жмусь к этому железу, как к родному, —говорите уже, что я воскресшая старуха из шестидесятых. —Да я… —впервые слышу, как Громов запинается. Кое-чья прекрасная рука вновь ложится мне на плечо, и я пуще прежнего напрягаюсь всеми мышцами своего тела, даже челюстными, и судорожно пытаюсь почувствовать выбившийся из бронх воздух. —Охренеть просто, Поднебесная, ты прям в архивы что ли залезала? Господи, да убери ты уже свою лапу, напрягает же! —Документалки. —совсем умирающе пищу, вожу глазами по всем поверхностям, лишь бы найти что-нибудь, на что отвлекусь от его гребаной прекрасной ладони, которая как будто не через тонну одежды невзначай легла, а аж под кожу залезла. —Поразительно. —улыбается в усмешке, снова затягиваясь. —Нет, Поднебесная, я не понял, а почему ты у меня уроках молчишь, как язык отрезали? Да тебе дискуссии вести нужно. Прирождённый оратор и собиратель архивной пыли! —С вами не подискуссируешь. —Да ладно? Киваю, и улыбка наконец пересиливает мои инфантильные терзания. —Значит, придется дать тебе повод. —задумчиво кивает аж несколько раз, подтягивая меня ближе каким-то очень странным, мимолетным движением, настолько призрачным, что оно закончилось раньше, чем я успела вообще осознать не затянувшееся существование. —Да ну Вас, Илья Петрович. Я тогда вообще ходить к вам перестану. Мужчина раскатисто смеется, запрокинув голову, и пепел с его сигареты разлетается по воздуху, несколько остывших частиц путаются в моих разметавшихся и лохматых волосах. Даже не помню, с какого момента перестала заплетать их в хвост. Странная и нездоровая привычка ощущать в голове постоянное стягивание резко отступила в тень нового, слишком навязчивого желания ходить придурошно растрепанной перед Громовым. В частности, это и его вина тоже. Тянутся же у него руки даже сейчас их взъерошить. Неловко пытаюсь прилизать этот кошмар у себя на голове после его телодвижения, смотря в небо. Полная луна давно ушла из зенита, сейчас скромно сдвинутая куда-то ближе к закрытому домами горизонту. Который час мы уже шляемся? Кнопочный аппарат не сразу отзывается на нажатие клавиши, лишь, запоздало пропищав, открывается с третьего раза. Уже почти половина восьмого. —Мы успеем вернуться в гостиницу? —пересохшее горло слегка першит, и по окончании фразы приходится взять паузу на откашляться в рукав пуховика. Ловкая мужская рука вновь подталкивает меня на поворот, я уже совсем теряюсь, не стараясь даже посмотреть на железную табличку на домах. Да я, признаться, пойду за ним сейчас хоть в преисподнею, её адрес мне уж точно не пригодится. Химик глядит на наручный циферблат, прерывая жизнь окурка ботинком. —Думаю, нет. Питер — не наш город, за два часа даже не объедешь, не то что обойдешь. Прибыть нам желательно часам к двум. Как насчет экскурсии по крышам? В бар не поведу в любом случае, даже не настаивай. Ха-ха, блять, очень смешно. Не приведи Господь мне еще хоть раз выпить при тебе что-то крепче воды из-под крана. —Экскурсия по крышам? —уж слишком весело улыбаюсь, чувствуя, как трескаются замерзшие губы. —В «Следствие вели» как раз был такой сюжет. Биолог ехидно улыбается, такое ощущение, что ему и вправду льстят мои слова. И это немного пугает на грани с безудержным смехом. Медленно склоняется, настолько близко находится ко мне, что я едва не касаюсь носом воротника его водолазки. С упоением вдыхаю одеколон вперемешку с табаком, блаженно прикрывая глаза. Эротишный шепот в ухо: —Готов поклясться, что твою мумию на чердаке никто не найдет. Смеюсь как ненормальная, избегая из последних сил соприкосновения с его плечом. —Звучит обнадеживающе. * * * Забитое донельзя фойе с замиранием слушало приговоры цокающей женщины в отвратительных вульгарных очках. Ее сухой голос, ходуном ходивший между микрофоном и колонками, еле заглушал общий гул помещения, выливающийся во что-то громко-второплановое. Первые минуты, пока женщина просто осиливала небольшую лестницу на трибуну со своими шпильками, уверенно сжимая в руках папку и флешку, я не поленилась окинуть окружающую толпу взглядом, абстрактно оценить. Удивительное количество таких же скучных приведений, как я, корпевших над учебниками не первый год. Какие-то были куда более коммуникабельными — оперативно сбились в болтающие без умолку островки, не особо сомневаясь в результатах олимпиады и лабораторной. Другие же стеснительно или угрюмо прибились к стенам и своим педагогам, внимая каждому жесту вещавшей о значимости прошедшего мероприятия обладательницы ужасно длинных не по возрасту каблуков. Я стояла где-то в кульминации всего этого хаоса из гвалта, немного отбившись от своего благоверного парочкой нерадивых человек, но в ушах стояла звенящая тишина. Жидкий взгляд так и замер на высвеченном на проекторе списке, стоило только моему имени оказаться обнаруженным. Вот какой-то парень небрежно задевает меня плечом, заставляя отшатнуться. Спешно извиняется, скрываясь в море людей позади. Я его не замечаю. Темные, склизкие щупальца скользят под тонкой тканью блузки, унося мою исхудалую, ничему не противящуюся душу подальше от всего этого. В какую-то странную пустоту, будто тебя только что оглушили ударом обреза по затылку, раздробив черепную коробку. Второе место. Унизительно. Женщина с трибуны, оглашая звучные результаты, благодарит за участие, поздравляет, просит выйти к ней за дипломом. Оказываюсь близ неё как в тумане. Рассредоточено замечаю нерадивую камеру, только когда от той уже сияет вспышка. Женщина ещё что-то говорит, невзначай придержав мое плечо, но я совершенно не слушаю. Для меня нет ничего хуже второго места. Взгляд то и дело цепляется за список, стоит мне только вернуться в будто сгущающуюся с каждой минутой толпу. На первом месте гребаный москвич. У нас совершенно равные баллы по олимпиаде, и лишь ебучая лаба отделила меня от заветного первенства всего на двадцать один балл. Это всего-навсего каких-то три задания. Отвратительно осознавать это. Теплые ладони Громова находят мои холодные плечи, огораживая от всё время дергающихся неугомонных подростков. Почти не понимаю, что вдыхаю родной запах, уткнувшись носом ему в ключицу. Чужие пальцы мягко ложатся на мои запутанные волосы, и я пытаюсь всего на минуту закрыть глаза и вдохнуть. Какого черта это москвич вообще забыл в Петербурге? Многие утверждают, что самым отвратительным результатом является четвертое место, «деревянное», чуть-чуть не дотянувшее до тройки на пьедестале. Но для меня в любом случае, самым несчастным является второе. Мне было бы куда приятнее оказаться на третьем. На десятом. На двухтысячном. Я бы подумала: «ну ничего себе, а я, оказывается, немного умная». Какая же та жалкая, Поднебесная. Вот, что я думаю сейчас. Не знаю, виной тому влияние момента, или так должно быть всегда. Очередная бесполезная недо-победа, внушаемая пиком славы и счастья. И первая безнадежно-дурацкая олимпиада, где я, привыкшая к первым местам, оказываюсь окунутой в самое дерьмо. Я привыкла везде быть первой. В школе, в городском этапе олимпиады, где угодно. Идя на любой конкурс, оглядываться и скучающе понимать: и какая тут может быть конкуренция? Очередные неоправданные ожидания. Бабушкины. Ильи Петровича. Дианы. Мои собственные. И самые наивные из всех. Счастье здесь лишь в том, что я никогда не умела плакать. Иначе бы водолазка Громова была уже насквозь противно-мокрой от моих душевных терзаний. У гнилого сердца все же есть какие-то плюсы. Это способно вызвать горькую ухмылку. Ничтожество, возведенное в абсолют. * * * Машинная игла упорно стучит по железу, едва не разрезая воздух, и вдруг заедает с противным шуршанием, зажевав ткань. Я с остервенением повторно жму на педаль, пытаясь вытянуть ткань на белый свет, но, высокомерно игнорируя надрыв машинки, черная синтетика лишь сильнее заезжает в незваные гости к челноку. Начинаю вспоминать, почему так ненавидела школьную технологию и почему буквально ликовала, когда наш трудовик вальяжно пошел по запоям. Горящий экран компьютера язвительно вырисовывает ровные столбики электронного журнала, красуясь множественными позорными «хорошо», за мучительные предыдущие месяцы, вылетевшие по всем предметам лектора, которые только встречались в расписании. А ведь я не обращала на это никакого внимания прежде. Сейчас же даже эти несчастные пиксельные цифры будто разъедаюсь воздух противными насмешками. Эти три дня домашней самоизоляции от социума давались мне нелегко. Апатия настолько накатила, что даже инфантильная и неугомонная обычно Диана уступчиво замолкла и на сии постконференционные дни, стараясь как можно меньше нервировать меня. А я… А я, в общем-то, пропустила пятницу из-за задержавшегося рейса, и даже об этом не нервничала. Она утонула в безмерном потоке времени, не подразделяясь ни на один особый период. Со мной такое было впервые. Я впервые почувствовала настоящее облегчение, переступив пород квартиры. Впервые поняла, что мне лень делать домашку. Что мне вообще все лень. Едва выдернув ткань из разъема благодаря заднему ходу металлолома, критически оглядела разошедшийся идеально ровный шов, что я еле силилась прошить. Потрескавшийся неровный потолок встречает мой злобный мученический рев. Выскочившая из ушка нитка усилием трясущихся рук далеко не с первой попытки попадает обратно на положенное место, и, только я успеваю до упора нажать педаль правым мыском, так сильно, что стены буквально дребезжат от громкости звука, как что-то с тонким звоном отлетает в сторону. Я снова дергаюсь, останавливаясь, и глядя на ебаную иголку. Без кончика. Кто-то у нас явно нарывается на свалку, да? —Не думала, шо всё настолько плохо, —скрипит за спиной дверь, и я оборачиваюсь, лицезря в проёме лицо родственницы. —Я уж подумала, ты тут ракету запускаешь. —бабушка проходит вглубь комнаты, прикрывая деревянную стесанную по углам дверь за собой, и приземляется на край моей впервые заваленной горой хлама кровати, сосредоточенно смотря на швейный аппарат. Устало выдираю синтетику из-под сломанной иглы, отчего отваливается еще и лапка, небрежно кидая на пол и едва подавляя в себе желание разодрать эту злоебучую не сшиваемую юбку. —С чего ты взяла? Бабуля усмехается почти снисходительно, проводя сухой окостенелой рукой по смятому у изголовья покрывалу. —Тебя за швейную машинку не загонишь под дулом пистолета. Глаза непроизвольно закатываются на настолько очевидный и попадающий в самую точку факт. —Преподавательская чуйка? Та хитро усмехается, гордо вздергивая подбородком. —Старческая. Неловко подпираю щеки руками, просверливая в «Подольске» раскалённые дыры ненависти. Господи, как же меня всё бесит. —Второе место. Любой другой на твоем месте бы скакал до потолка от счастья. —Только не с комплексом отличника. —И это повод морить себя голодом? —прослеживаю ее осуждающий взгляд, упавший на тарелку с давно остывшим едва тронутым рассольником. Чувствую вину, отодвигая тот подальше от края стола. —Дисквалификацию кофе не прощаем, —пытаюсь пошутить, но глаз лишь сильнее начинает дергаться, и я тру его тыльной стороной ладони, оборачиваясь обратно к допотопной швейной машинке, что еле-еле осиливает десяток-два стежков без заминки. —Какого вообще года это чудо руки Мандерспергера? —Годов девяностых. —равнодушно пожала плечами на сторонний вопрос. —Ленуль, я могу чем-нибудь тебе помочь? Разве что подать мне кухонный нож и убедиться, что я режу вены вдоль, а не поперек. —Разве что помочь мне пристрочить эту злосчастную молнию. —сонно вздыхаю, откидываясь на жесткую спинку деревянного стула и врезаясь взором в экран шайтан-машины, заставляющий остервенело сильно клацнуть мышкой на значок выключения. —Ну уж нет, —смеется бабушка, рассыпая по лицу десятки морщинок, и я слабо улыбаюсь, глядя на нее, —если конечно ты не хочешь, чтобы этот металлолом оставил меня без руки. —Если бы она не ломалась так часто, то сохранила бы мне еще немного нервных клеток. А может даже последние крупицы желания существовать в этом бренном мире. —Мне ее твой дедушка подарил на нашу жемчужную свадьбу, —неожиданно произносит она, пальцами сминая какую-то вязаную салфетку в руках, и я внезапно расслабляю мышцы лица, забывая о былой раздраженности и смотря в давно выцветшие глаза. —Прямиком с подольского завода — и к нам в дом. Хорошая машинка, —она как-то печально улыбается, оглаживая чугунную поверхность сухой ладонью. —Правда я на ней и не шила-то почти. Зато все соседки сбегались к нам уже не только из-за городского телефона. Господи, дед, неужели ты не знал, что у нас в семье нелюбовь к шитью передается из одного поколения в другое? —А ты ему что подарила? Спасательный круг? —старушка хохочет, и, похоже, это проскакивало тогда у нее в мыслях. Они там троллили друг друга что ли? Вот я, похоже, и нашла для себя эталон семейного счастья. —Лодку. Мои брови удивленно подлетают вверх. —А где она сейчас? —Так до сих пор стоит у помоста, —пожимает она плечами, спустя мгновение так же неуверенно смотря на меня. —Он разве тебе её не показывал? Хмурюсь, напрягая свою последнюю крохотную извилину, надрывно пытающуюся мыслить за все бесполезные полтора килограмма серого желе. Конечно, к морю он водил меня настолько часто, что дальний вид из окна на него какое-то время ещё натирал глаза, но чтобы показывал какие-то свои лодки — о существовании которых я вообще не знала до сего момента — хоть убей, не помню. Что довольно странно для моего помешанного на теме мореплаванья дедушки. Отрицательно качаю головой, и бабуля всё более скептически смотрит на меня, щурясь. —Ладно, суну-ка твой суп в микроволновку. И только попробуй не съесть — насильно ведь в глотку залью, —шутливо грозится, поднимаясь с кровати и прихватывая полную тарелку, а я благодарно смотрю ей вслед до момента, как силуэт родственницы не исчезает за косяком. Нахожу в себе силы заглянуть в ящик тумбы и извлечь оттуда другую иглу, коей вскоре спустя долгие две минуты сменяю первую. Понимаю с грязного пола брошенную юбку, принимаясь перезаряженной машинкой все-таки пришить эту блядскую молнию, и, едва успеваю осторожно прокрутить ручку три раза, как по всей квартире громко раздается мелодия телефонного звонка, нога от неожиданности зажимает педальку, и резкий шов съезжает аккурат с моими руками, чуть не ставшими жертвами кровавой бойни с до боли близкой иглой, до которой мне сильно повезло вовремя одернуться. Да твою гребаную мать! Кого там приперло звонить так вовремя-то, сука?! Пол чуть ли не проламывается агрессивно-тяжелыми ударами моих ног по паркету, прошагивающими до стационарки, и трубка не очень трепетно сжимается в моей руке. Женщина, перепугавшаяся моего слишком злостного «слушаю», нервно лепечет в трубку про видимую ошибку номером, и аппарат с звоном опускается обратно под больно осуждающим взором насмешливой бабушки, выглянувшей из кухни. Неловко мнусь под ним, застряв возле избитого телефона. —Крушишь квартиру? Тяжелый вздох как согласие. —Ленуль, —она делает глубокий, вдумчивый вдох, подбирает слова, —знаю, что меня ты слушать вряд ли станешь, но все-таки на деле ничего трагичного не произошло. Вот шо, поговори об этом со своим Ильей Петровичем, —она заверительно кивает, усмехается в глухо работающий телевизор в углу гостиной. Он как бы не мой, бабуль. —Психолог во мне давно умер, поэтому я ничего дельного не посоветую. Просто знай, что второе место на самом деле результат твоих огромных стараний, а не показатель приписываемого унижения. —Результат огромных стараний — это золото. —Еще чего удумала! —сухая ладонь нежно оглаживает мою щеку. —Я в твое время не могла толком два предложения в сочинении связать, а эта выбилась почти в центральную олимпиаду, заняла призовое место, и говорит, что глупая. —та самая рука щипает кожу, заставляя меня наконец улыбнуться, как нормальный человек. Родственница еще немного молчит, рвано оглядывая мое лицо, а затем со стороны кухни раздается звонкое пищание микроволновки, оповещающей, что мой несчастный суп уже начал светиться от микроволн. Она мягко улыбается. —Ну-ка, давай, попу в кучу собрала — и пошла обедать. И шоб кислой мины я больше не видела. Немного отойдя, набираю в легкие столько воздуха, сколько позволяет мне организм, прикрываю веки. Поговорить с Ильей Петровичем и расслабиться. Легко сказать, когда не у тебя завтра встреча со всеми шестерками Насти, шило-в-жопе Воронцовой, Васей, которому я все еще должна злосчастный шифр нашего с ним общего мучения и новоявленной любовью в виде Громова. И все же моя бабушка — удивительный человек. Ничего не сказала, а уже заставила меня успокоиться. И понять, что завтра будет в разы труднее.