Sauveur

Готова поспорить, многих из нас взращивали на словах «посмотри на ситуацию с разных сторон».   Очевидная, до боли простая, но зачастую непонятная мысль, правда? Раньше я над ней не слишком задумывалась.   Можно подумать, на ситуацию вообще можно смотреть сугубо, с одной стороны. Сплошной бред, да и только. И сейчас мне было до забавного горько от осознания, что именно так и считало большинство того гнилого поколения, в котором я росла, социализировалась и отчаивалась с каждым днем все больше и больше. Эта фраза преследовала всех нас из уст учителей, родителей, друзей, да кого угодно. Очень опрометчиво не задуматься над ней в полной, заслуженной мере. В наши дни объективно смотрели на обстоятельства единицы, у моих ровесников сейчас вся жизнь — искрящийся комок гормонов, готовый вот-вот коротнуть током. Моим ровесникам куда веселее наблюдать за чем-то захватывающим, объединяться в группы и чувствовать себя от этого сильнее, круче. Сиять улыбками превосходства над теми, кто не успел так же быстро примкнуть в компанию и стал обреченным на уничижительные взгляды, смешки за спиной, издевательства. Бла-бла-бла, даже идти далее по списку как-то тошно. Не зря современные подростки — самое жестокое отрепье Госпожи Вселенной. Очевидно, они эту фразу игнорировали с той же непомерной удачливостью. И я никогда не предполагала, что школа может быть куда более жестокой, чем даже средневековые крестовые походы.   Лицей — главная клоака моей жизни. Уход в мир знаний и отчужденности. Именно здесь происходили все процессы, но только сейчас я задумалась, что задняя часть всегда оправдывает свое местоположение.   Даже смешно.   Мы с Громовым стали всеобщим достоянием за рекордные сроки. Еле прошла половина дня. Зато фотография с ракурса, уж больно похожего на тот, где «застала» нас Анастасия, вышла действительно красивой. Немного смазанной из-за спешки, но все-таки бесспорно красивой. И как прекрасно на ней проглядывал темно-синий пиджак явно неженского кроя на мне через полы пальто! На самом деле снимок рисковал признаться мной профессиональным, ибо даже свет из окон захватывающе подсвечивал клубящуюся в воздухе пыль, которая служила неотъемлемой декорацией нашей компрометирующей позе. Демонстрируемая мне картинка, будучи выходцем из лицейского чата, собравшего в себя весь стёб, дезинформацию и в принципе говно нашего учебного учреждения, чуть пролистнулась вниз. К тем самым тремстам сорока с лишним непрочитанным сообщениям, которые на телефоне Воронцовой горели зеленым оповещением в углу экрана. «Офигеть, я так и знал» «Вот шлюха» «Хоть бы в угол отошли» «А это не староста из одиннадцатого "Г"?» «Охуеть, вот это я понимаю, медалистка» «Если из-за нее биолога уволят, я эту шваль об стенку размажу»   На мой опрометчивый нервный смешок Диана, резко дернувшись, злобно дышит, тяжело вздымая грудь.   —Чего смешного?! Это вообще… —она, активно подбирая слова, взмывает широко руками, в итоге выдавая всеобъемлющее: —как?   Дежавю прямо.   —Да никак, —жму плечами, оглядываясь на пустой коридор. Похвально, однако — Диана примчала в корпус аж за полчаса до начала занятий — где такое видано? —Не знаю, что у вас всех там за всплеск андрогенов. Такое ощущение, что вы видели, как он мне не на голову, а на задницу руку положил.   —Лена, ты дура!? —цепкие руки впиваются в мои плечи с силой, и едва мне удается не покорчиться от боли, взглянув на разнервничавшуюся подругу. —Кому я говорила на чеку быть? —уже с нотками отчаянья в голосе.   Будто эта фотография о моей инициативе свидетельствует!   —Ты почему такая спокойная вообще? Ты в курсе, что это уже не первое обсуждение на тему тебя и Громова? Вы что, решили окончательно в виде сладкой парочки утвердиться, блять? Мало-то было высидок до темноты в одном кабинете и прогулок туда-обратно до дома! Понимаю, конечно, классрук у нас настоящая мечта, но не так, чтобы освидетельствование несло кому-то привилегии от этого!   Я невольно поднимаю брови, отчего девушка, немного опомнившись, хватку ослабляет.   —В смысле не первое? —она, мрачно спрятав глаза, похоже, осознает, что сказала что-то лишнее. —Воронцова, —мой тяжелый взгляд.   —Да там херня сущая, реально… Сначала шуткой — было им же надо куда-то выдавить свою желчь, —отмахивается, будто это что-то неважное. Ну конечно. Неужели так сложно было мне хотя бы сообщить? Она же прекрасно знает, что меня в этом ебаном чате нет и не было в помине — как сейчас оказывается, к огромному несчастию. Знала, что я в чужому вниманию не привыкла, и что сильно теряюсь, если таковое неожиданно проявляется.   С другой стороны, если уж не сказала, значит, правда могло быть чем-то ерундовым. На деле — мало ли идиотских пошлых шуток насчет учителей сотрясают стены школы. И все же обидно вот так оказаться от всего в стороне и узнать в последний момент. Тут никакие оправдания рубец горечи не сгладят.   —Ну и пусть балаболят. Через час никто и не вспомнит об этом дебильном посте. Норская у нас интриганка. На аттестат себе соберет и успокоится, —простодушие и святая невинность, Поднебесная.   Под вразумляющим, но забитым взглядом подруги я решила спихнуть все на подростковый фонд, несформировавшуюся психику большинства на ряду с полной неадекватностью и простым животным желанием к чему-то приобщиться. Мой разум показательно взрослого человека сам строил мне козни, толкал в лопатки на тонкий лед и откладывал подальше от мозга понимание о том, какая на самом деле произошла катастрофа в моей тихой повседневности.   Откладывал ровно до момента, пока я не попала в поле зрения одной небольшой компании в коридоре. Из девочек. И тут же стало до тошноты противно. Оглядки, тупые перешептывания и противные смешки. Девятиклассницы. Безответственные, ничего не понимающие, но мнящие себя взрослыми и привлекательными. А потом следующая компания, и следующая. И так вплоть до самой толпы. Особенно остро интуиция и подкожные социофобные радары ловили взгляды парней. Какие-то скользкие и излишне внимательные. Я никак не могла отделаться от ощущения, что все на меня смотрят. Противно. Буквально не знала, куда себя деть. Меня тошнило, и, казалось, я вот-вот упала бы в обморок. Но Воронцова следовала со мной рука об руку, отчаянно пыталась выразить соучастие и поддержку — это, на самом деле, помогало. Сердце, перенапряженное и буйное, потихоньку замедлялось, стоило нам заговорить. Что-то абстрактное и неважное — начиная с расписания и заканчивая описанием университетов или пересказом мне подругой очередного сериала. Это способствовало тому, чтобы я хоть как-то смогла успокоиться и отвлечься; весь лицей бубнил, и это по-настоящему пугало. Попытки выглядеть как можно более спокойной, может, и увенчивались маленьким успехом, но на внутренней стороне отражались крайне пагубно. Однако я все это время Диану опрометчиво недооценивала. Порой упускаешь тот нерушимый факт, что долгое общение раскрывает страницы жизни оппонента не только для тебя, но и для него самого. Я совершенно забыла, насколько хорошо меня изучила подруга. Насколько тонко эта бестактная забавная особа помнила грани моего характера наощупь. Почти все, их значительное большинство.   Громогласное «Кастилия и Сантьяго» в ухо пришлось выслушивать с самого утра, кто бы мог подумать.   Вася пришел только к четвертому уроку. Мы с Дианой застали его в коридоре первого прямо возле турникетов. Мне хватило только банальной встречи взглядов, чтобы, наконец, впервые за сегодня искренне не сдержать довольной улыбки. Не успела я опомниться, как руки парня сомкнулись у меня за спиной, а измученный болью лоб врезался ему в грудь.   —Чайна, тебя жизнь ничему не учит? Аж на том же месте, женщина, отлепись от парня, хватит люд смущать, —заворчала сбоку подруга, отчего отцепился Косеррин, но не я. Тут такой аукцион невиданных нежностей от нашего ледяного мальчика, как не ценить момент-то! Carpe diem, в конце-то концов.   —Она у нас на этой неделе отжигает, —протянул сверху одноклассник, и я со вздохом оторвала от него свои культяпки. Редкие души заблудших в сие пространство учеников, держащих направление, видимо, в столовую, немного растерянно оглядывали происходящее. —Елена, —довольно улыбнулся парень, отчего мы с Воронцовой буквально вытянули лица. Знаменательный день, ей-богу. Хоть кому-то сегодня весело, —Вы, я погляжу, засветились не по-детски.   —Это Норская меня засветила. Видал, какие у нас в школе отличницы промышляют?   Божечки, да тут аж силы на шутки возродились.   —Да несложно догадаться, что это она.   —Правда?   —Да ладно, Поднебесная, уж я тебя знаю. Кто в начале года говорил, что с Петровича песок уже горстями ссыпается? Чтобы ты — да против школьного устава? Хоть стреляй, не поверю.   Диана, по-отцовски закинув руку мне на плечо, иронично хохотнула на моменте про песок. И ведь помнят еще, твари! Сейчас эта дамочка, зуб даю, зубы скалит, зная, что я свое мнение уже невольно пересмотрела, в кардинально другом направлении его расположив.   —Ну, слава Христу, —поковыряла плитку мыском берца, —хоть один человек в этом стаде мыслит рационально, помимо Дианы.   —В эту хрень поверят только конченые идиоты, —стягивая с себя куртку, Василий немного удивленно поднял брови, встретив мой хмурый взгляд. Воронцова его в солидарности переняла:   —Ты даже не поверишь, какие феерические дебилы обитают в нашем лицее.   Уроки тянулись медленно, почти нескончаемо, и мне было не по себе оттого, что я была на первой парте. Так или иначе, чужой взгляд все время цеплялся за мой затылок. Разговоры с моими задушевными и просто чудесными Косерриным и Воронцовой, естественно, не могли не скрасить полное отчаяние капелькой элементарной радости, и все же ситуация по-прежнему оставляла желать лучшего. Единственное, что я поняла, так это то, что конкретно мой класс, а то есть ничтожно малые по количеству десять человек, еще не до конца решил, как ко всему происходящему относиться. Осведомлены они, в общем-то, были безоговорочно. Два плюс два складывались в неловкие и пристальные взгляды исподтишка и полное молчание. И биология, как проклятье, мозолила глаза в расписании. Шла я туда неохотно. А если честнее — уж лучше б я сдохла, чем попала в кабинет. Но я за период перемен слишком многое решила обдумать с холодным умом, как привыкла обычно. Мне все же интересно было, а в курсе ли эти сплетники, что я во все это с истинной доброты подруги неплохо посвящена? А в курсе ли о слушке сам мой благоверный? Весь день ко мне кроме Воронцовой и Васи никто не подходил. Абсолютно. Даже словом не обмолвился — я только подкожно чувствовала на себе это склизкое внимание. Выходит, я могу утверждать, что шлюшистость меня пока что якобы не преследует с их ракурса, так? Да и стоило определиться со своим поведением. Раз я пока якобы в неведенье, стоит ли что-то менять?   Заходя в полупустой проклятый кабинет, я уже четко для себя решила все. Начетрила круг белым мелом. За его границу — уже ни ногой. Даже откинула от себя настойчивую беспомощную мысль сесть за последнюю парту, которая всю жизнь пустовала в самом конце кабинета, и так соблазнительно стояла там, что стоило больших усилий отказаться. Но это вызвало бы вопросы. Недопонимающие взгляды со стороны Ильи Петровича и ожидаемое возбуждение среди одноклассников. К конце концов, я Елена Поднебесная, или нет? Я чертова отличница и гордость лицея. Я отчаянная попытка соответствовать своему комплексу отличницы и бесконечным ожиданиям преподавательского состава. У меня вся жизнь —выгравированная четкая система. Так с черта ли эту систему перестаивать из-за какой-то фотографии? Я надежда своего потока, как любили называть меня некоторые руководители, претендентка на золотую медаль и неотъемлемая школьная пыль, покоящаяся на всех поверхностях в корпусе. Я никогда не была причиной чьих-то увеселений и взбудораженного препирательства. Это не испортит ни один шепоток. Ни один мужской пиджак. Ни одна Норская.   И все мои стальные убеждения подтверждаются, когда, боковым зрением завидев движение, Громов отвлекся от документов и мазнул по мне мимолетным взглядом. Я ему приветственно и четко кивнула.   Я Поднебесная, суки. Которая всегда за первой партой.   Одного этого жеста и его незначительной полуулыбки хватило, чтобы все встало на свои места. Он не в курсе. И не должен быть.                                                                              * * *   К концу занятий у меня почти улетучился налет того отвращения и страха, Воронцова проводила меня вплоть до подъезда, хотя ей было абсолютно не по пути, и не поскупилась проторчать около него еще минут десять с разговорами прежде, чем я пригласила ее войти хотя бы на чай. В итоге бабушка, мигом встрепенувшись, загрузила в девушку полхолодильника, все время хохоча, что я не ем почти ничего. Зато Диана явно радовалась — поклялась, что ради такого гастрономического шедевра, как бабушкина лазанья, готова приходить, дословно, «подъедать за Чайной» хоть по два раза на дню.   —О, а я уже и забыла, как у тебя тут стрёмно, —восторгалась девушка, пропускаемая в мою комнатушку. Обвела взглядом стены и потолки, внимательно вгляделась в каждый уголок, и, похоже, осталась довольна. —Класс, за два года абсолютно ничего не изменилось. Даже кактус все еще вялый, заморила ты его голодом, тиранка, —потреб надзор не смог не доебаться даже до несчастного росточка на подоконнике, которого уже давно было бесполезно реанимировать, а выкидывать жалко.   —Оставь цветок, я жду, пока он расщепится и можно будет ссыпать прах в урну, —ударила по ее руке, мигом отцепившейся от тюля. Я по-настоящему гордилась Дианой — настолько расчётливо и уступчиво подбирать темы, чтобы меня не нервировать лишний раз, стоило еще уметь. И за это я была поистине благодарна.   Сейчас, глядя на нее, я понимала одну простую истину, до которой, пожалуй, каждый человек должен в своей жизни дойти кропотливыми, маленькими шагами. Только сейчас я в полной мере осознала, что дружба не всегда обует. Не всегда оденет и не всегда прокормит. Но уж точно согреет. Настоящая дружба не должна давать ничего материального. Ничего лицемерно счастливого и ничего по-настоящему отрицательного. Она должна петлять. Должна в сущности просто не существовать ни для кого больше. Настоящая дружба — это нечто настолько высокое, просветленное, что ни один человек не может дотянуться до нее, чтоб хотя бы глянуть. Сколько раз мы слышали обсуждение нашего дуэта. Сколько раз учителя упорно тыкали нас носом в пол, говоря, что Воронцова использует меня только ради хороших оценок и неодинокого времяпрепровождения. Мы, и вправду, смотрелись комично и нелепо. Тихоня-отличница и натянутая хорошистка последних лет, кое-как учащаяся, но умеющая своим врожденным обаянием и острым языком красиво выкрутиться из любой жизненной ситуации. И в два раза больше раз она доказывала всю правдивость, истинность наших взаимоотношений. Доказывала, что это гораздо более духовная связь.   Такая дружба вне времени. Никогда не вспоминаешь, с чего она началась, никогда не думаешь, что это может закончиться. Просто исключаешь возможность. Такое не заканчивается и не забывается. Такое сохраняется, даже если вы навсегда разойдетесь по разным полюсам, если ляжете на параллельные прямые. Диана была солнышком. Пламенным, пылающим и никогда не пепелящимся. Я на ее фоне — унылая далекая звездочка в тени, не имеющая даже имени. Но эта огромная звезда всегда нужная, несмотря на свою бесящую простоту, наивность и яркость. И понимаешь ты это среди леденящей зимней ночи, когда хочется увидеть хотя бы лучик, чтобы он ненароком коснулся плеча, осветил улыбкой и заставил улыбнуться в ответ. Она была только моим солнышком. Которое я очень долго не ценила по праву.   Сейчас мне просто хотелось поблагодарить Диану, за то, что она такая существует. За то, что всегда умеет поддержать кого-то вроде меня, не требуя ничего взамен. Искренне жалею, что я никогда не умела рассыпаться в благодарностях, а была научена широко только на внутреннее мышление. Как он там говорил? Из меня прирожденный мастер дискуссий? Да вот только даже если допустить подобную возможность, а в самые нужные моменты я никогда не умела подобрать нужные слова. Ни для бабушки, когда мы хоронили деда. Ни для Воронцовой, когда так отчаянно хочется выразить, насколько она мне важна. Ни для самого Громова, чтобы в достаточной мере объясниться за свои чувства, поступки и мысли. И никакая разносторонняя развитость это не окупит, к сожалению. Мне бы не хотелось всю жизнь молчать не из-за отрубленного языка, а из-за неумения им шевелить.   —Диана, —на мой тихий зов девушка, слегка дернувшись, отвлеклась от рассматривания снега за хиленьким, изрядно пропускающим ветер окном и обернулась, —как считаешь, что будет дальше с этой новостью? Не боишься вписываться в это дело из-за меня?   —Приехали, —грубо усмехнулась подруга, явно возмущенная ходом моих изречений. —С какого это перепугу я должна отказываться от помощи тебе, идиотка? Ты ж некоммуникабельная, нужно это как-то перекрывать прелестной мной, —я не сдержала смущенной улыбки. —Насчет ситуации не знаю. Морочиться из-за любой мелочи — не моя доля. Хотя это, конечно, мелочью не назовешь особо, —рука Воронцовой особенно бережно скользнула по занавескам, стряхивая накопившуюся пыль.   —Самым разумным, наверное, будет подождать, пока все более-менее разъяснится. Или хотя бы уляжется, —проговорила я, задумчиво сверля взором ящики тумбы под столом. —Заметила, кстати? Хейтят пока только меня. Кто-то, вроде это Шинина была, по стеночке раскатать хотела. Это даже хорошо. Хоть Громову проблемой меньше, он же нам всем прямо в сердечко запал, вполне справедливо, что сейчас за него скорее, чем за меня, заступаться начнут.   —Наверное, —согласилась она, мигом поднимая на меня обеспокоенный взгляд. —Вот только насчет Ильи Петровича…   —Пока что его осведомленность не принесет нам плюсов, —сухо взглотнула. На самом деле, мне было не на шутку страшно представлять, как Громов может отреагировать на такое «радостное» известие. От меня у него и без того дел невпроворот, а наши непонятные взаимоотношения, кое-как балансирующие над обрывом, могут попросту из этого «ничего» по щелчку пальцев превратиться в абсолютно неприязненную гниль под ребрами. Чего мне бы, что очевидно, крайне не хотелось. Уже это «ничего» для меня ценно, как ничто другое.   —Вечно молчать все равно не выйдет.   —Я понимаю. Я ему расскажу сама, без посторонних, —вымученный вздох. Лучше бы не говорить. Лучше бы вообще повеситься, и не задумываться над всей этой кашей, которую заварила Настя, а расхлебывать вынуждена я. Почему-то у нас, отличниц, всегда так. Сделай все за других, так и по головке не тебя погладят. —Но не сейчас.   Вот только когда, Поднебесная?   За окном отвратительно громко гаркнула больная ворона, приютившаяся на кубе кондиционера.   —Продержимся на худой конец. И не такое говно разгребали. * * *   Этим вечером дома было невыносимо. Сколько я ни пыталась занять себя и чтением, и повторением параграфов по химии, и тысячным пересмотром «Романовых» по сипло вещавшей из гостиной коробки, куда раз шесть наведывалась с чаем и маячила перед глазами у увлеченной вышивкой бабули, но мысли атаковали мой неокрепший после пережитых нервов мозг. К моменту, когда я все-таки вконец задралась мучить себя и выперлась на улицу, в голове все бурлило, как в самом адском жерле метров, эдак, тысячи три под земельку.   Холодный воздух резал легкие, забиваясь в них до отказа, но, несмотря на то, что дышать и видеть становилось все сложнее, зато острый приступ возобновившейся мигрени заметно спал. Ноги в джинсах окоченели еще в первые минут десять, но я упорно продолжала петлять дворами, решив далеко от родимого квартала не уходить. На улицах рассыпало редких прохожих, большинство из которых упрямо миновали мою персону, направляясь в сторону дороги. Снег вскоре посыпал крупными хлопьями, путаясь в растрепавшихся волосах и прилипая к ресницам, чем изрядно мешал зрению нормально функционировать. В конечном итоге я, не заметив лед под ногами, поскользнувшись у заборчика, весьма неудачно опрокинулась из-за удара об него внутренней стороной колена, спиной провалившись глубоко в сугроб прямо под чужими окнами. Ей-богу, завтра меня найдут в закромах ютуба. Матернувшись длинным живописным выражением, хотела было встать из шальной полуметровой ловушки, но стало как-то… лень что ли. Слишком глубоко меня взялась впихивать почва, и любое неаккуратное движение лишь стремительнее подводило меня к Дзигоку, где меня уже явно заждались.   Так и осталась лежать, втыкая глазами в чистое небо, где через пару секунд прищуривания проявились маленькие звездочки, опоясавшие тощий полумесяц. И стало как-то тепло. Даже засыпающий уже все лицо снег перестал смущать.   Я ведь когда-то в детстве также ложилась в снег на набережной на избитом холме рядом с дедом, пока он мне рассказывал обо всем на свете. Больше, конечно, о кораблях. Куда он без них? А ведь именно он приучил меня к этому отсутствию страха хоть до смерти заморозиться. Или заработаться. Кто-то скажет, безрассудно с его стороны так пренебрегать здоровьем ребенка. А я скажу, что вы чертовски правы. Но вот только дед ничьим здоровьем сильно не нагружался. Особенно своим собственным. Пахал как не в себя и никогда не жаловался. Мне порой больно вспоминать его измученное голодом и бессонницей лицо. И чертов кашель с кровью. По понятным причинам его образ жизни всегда вызывал во мне непритворную злость. Он совсем себя не жалел, и чем это закончилось?   А сама в итоге выросла не лучше. Забивала на элементарные вещи, даже на сон, чем, собственно, занята даже сейчас, и никогда не слушала бабушку, заботящуюся как о моем, так и некогда о его здоровье.   А выросла ли?   Впрочем, спустя годы все-таки ощущается эта приятная связь моментов валяния в снегу до атрофирования конечностей. До дрожи мышц. До онемения пальцев. Холод помогает держать разум в тонусе и барьером отделяет насущную херню, которая подолгу мучает и препарирует извилины. В такие моменты прослеживаются особые прелести зимнего периода.   Я закрыла глаза. Веки приятно расслабились, и защищающие от ветра стенки моего убежища из снега погрузили в обволакивающее все естество расслабление. Спать на улице небезопасно. Особенно когда это подчеркивается рисками замерзнуть насмерть. Но мне отчего-то захотелось.   Впервые что-то лень. Я раньше даже не знала понятия этого слова. Учебаучебаучеба. У меня нет времени на лень. Впереди — слишком много несделанного. Позади — катастрофически мало хоть чего-то.   А сейчас лень.   Лень и Поднебесная — несовместимые термины. Противоположные даже, наверное. Диана бы посмеялась от души. Да и я бы тоже посмеялась. Но как-то невесело.   Мне не хочется разгребать школьные сплетни и допытывать ими кого-то. Особенно Илью Петровича. Не хочу грузить. Потому что виновата я. Это у меня непритязательность к Норской с середины классов — не у него. Это я поступила опрометчиво, опрокинув на нее поднос, даже если случайно — не он. Это я хожу с каменным ебалом по коридорам, зная, какие комментарии ударяются об мою спину — не он. А даже если б знал… Слишком напряжно. Слишком идиотски. Слишком не по-громовски.   Это может доставить ему неудобства в конце концов. Я выпущусь через четыре месяца с небольшим. А он останется. Возможно, надолго. Возможно останется, если из-за этого абсурда его не уволят. В любом случае, неудобства будут.   А сейчас их нет, Лена?   А Лена не в курсе.   Когда он узнает — отразится все, скорее всего, на наших с ним взаимоотношениях. Это ко мне он изменит взгляды в случае чего. Даже не к Насте. Потому что ее можно понять — каждый кроет, чем может. Каждый живет так, как получается. И я получаю эти пощечины от нее заслуженно.   Только у самой меня нет никакого оправдания. Страх реакции — подписание контракта на расстрел, ведь это жальче всего. Жалко, потому что я таким образом не доверяю Илье Петровичу. Жалко, потому что пекусь только о собственной шкуре, которая и без того уже давно разлагается. Жалко, потому что так я доказываю, что нихрена не знаю его. И потому что все обесцениваю.   Единственное, чего мне сейчас хочется — спать. Сколько я уже на ногах? Часов двенадцать? Пятнадцать? Двадцать? А я сегодня вообще спала?   Тут и бараны для счета не нужны.   И я, кажется, сплю.   Или уже нет. Открываю глаза только в школе, когда ухо улавливает ор англичанки в коридоре. Она для меня личный будильник. Воронцова тут же хватает меня, еле-еле бредущую по коридору, за руку, со скоростью ветра несясь на лестницу. Я уже знаю, что у Воронцовой за контрольную по английскому тройка. Как раз та контрольная, которую я пропустила, пока мы мотались в Питер. И не мудрено, что Рузская с костями сожрет, если хоть краем глаза выцепит эту an incompetent student. Так что Диана под мой хохот нервно цокает, волоча по лестнице на третий этаж в женский туалет. Вообще-то она держала путь на второй, но тут уже безотлагательные обстоятельства.   —Хватит ржать, щас как дам по морде, —сама улыбается, открывая белую дверь уборной. Я ныряю следом.   Мы только что вышли из актового, отпущенные буквально на пять минут. Еще только середина января, а одиннадцатые классы уже припахали к выпускному. Сегодня — первая подготовка сучьего вальса, Господи. Я еле пережила это в девятом, и в одиннадцатый вступала с заведомым отчаяньем. Во-первых, я не люблю танцы. Во-вторых, у меня непоправимо кривые ноги, и буквально, и образно из жопы. В-третьих, это все какая-то стрёмная дичь. В-четвертых, в девятом я танцевала с Руденко, и это был такой пиздец, что Диана тогда еле отговорила меня застрелиться. В-пятых, у меня еще тысяча и одна причин ненавидеть этот гребаный вальс.   Но разве меня кто-то спрашивал?   Вот именно. Так что иди передвигай ногами по паркету, Поднебесная. Подбородок повыше поднять не забудь, все ведь смотрят и ждут, пока ты наебнешься. Почему меня не спрашивают, хочу ли я принимать участие во всем этом? Да потому что опыт показывает, что если дать мне свободу слова, речевой фонтан будет уже не заткнуть. А с учетом, что от славы классической старосты-активистки я ушла уже не то что в ноль, а в добрый минус, у администрации и организаторов не осталось бы уже ни ушей, ни нервных клеток за все то время, что я учусь здесь, поскольку каждый год минимум три мероприятия имеют место быть. Так меня еще и припахивают все это контролировать, ну нечестно ведь, правда? Так вот, я человечек неинициативный, поэтому, дабы мне угодить, пришлось бы упразднять все праздники и выгонять всех учеников из школы граблями. Как ни печально, мои желания тут исполнять не хотят, да и не должны. Вот так и крутим педали, господа. Сквозь пот и слезы.   —Ну что, куртизаночка моя, —сквозь шум ржавой воды из крана мурлычет Воронцова, заставляя отняться от своих прекрасных берц, —ждешь в пару Игорька?   —Помилуй Господи, —театральные угнетенные всхлипывания. —Если мне снова эта прелесть на жеребьевке выпадет, выполни уж мое завещание. Надеюсь, ты его не забыла?   —Ага, да, под липой, помню. Я тебе стреляться не дам.   —А придется, я так даже до выпускного не доживу. Сразу из актового — и в окошко.   Девушка вздыхает, выкручивая винтик. Мне по лопатке врезается ее ладонь, заставляя зашипеть и согнуться пополам под смех.   —Ну так а я кому тогда говорила — нужно было подойти попросить смену. Но нет, мы же «и так нормально, чего людей попусту тормошить, Руденко не худший вариант, ме-ме-ме»! —активно зажестикулировала, скрипя голосом. —Ну, на, полюбуйся — психическая травма на дебилов.   —Меня бы Матвей послал куда подальше.   —Ну да, у тебя тогда такая рожа была, что даже я бы не сдержалась, —вешаю подзатыльник за дикий ржач. По возвращении в цитадель страха и зла, опоясанного бордовыми шторами, народу в нем стало раза в два больше. У меня аж шею свело, когда никто не поскупился на внимание моей персоне. Бога ради, если б не болтающая без умолку Диана, я бы вылетела отсюда с той же скоростью, что и влетела. Матвей жестом подозвал к себе, шепнув, что я, похоже, стала популярной — если б он только знал, насколько, — и что в этот раз будет молиться, чтобы мне повезло больше, чем два года назад. Я усмехнулась, что, вообще-то, это он мне оппонента вытягивать будет. На это мне дали журналом по темечку, сказав, что на этот раз он мне вообще вытащит собственноручно дописанного Хромосова. После чего погнал с трибуны, начиная крутить свой барабан.   Зал с каждой секундой наполнялся все большим шумом и смехом, когда формировались особо неудачные дуэты. Рядом со мной постоянно скулили девчонки, ноя подругам, что все равно вряд ли выпустятся и не хотят танцевать. Хотя пять минут назад обсуждали платья на выпускной. Но я, конечно, особого внимания на них обратить не могла. ЕбаныйпиздецЕбаныйпиздецЕбаныйпиздец, Лена, дыши. Матвей, тяни уже, блять, этого счастливчика.   Диане повезло, ей выпал Васек, на которого, между прочим, молилась я. Уж кому можно завидовать по-тёмному, так это именно ей, ведь лучшего варианта просто не могло существовать, правда. Последняя надежда лежала на Златоумове, но, стоило мне найти его затылок в куче людей, как прозвучала его пара — Лиля Крылова. Блять, ну хули не везет мне так.   —Опа, Поднебесная, душа моя, —протянул мужчина, заинтересовав весь поток в окидывании меня веселыми взглядами. Потянулся в короб, задумчиво посмотрев в потолок и поводив рукой среди шелестящих бумажек. Господи, так волнуюсь, будто в лотерею вот-вот могу проиграть в шаге от победы. Вынырнув из барабана, Матвей развернул бумажку, улыбнувшись напрягшейся мне.   Ебаныйпиздец.   —Игорь Руденко.   Взвыла в плечо Дианы под аплодисменты и сдерживаемые смешки обладателя этих золотых рук, которые я при выходе из актового обязательно прихлопну крышкой фортепиано.   —Да за что ж такое счастье.   —Не скули, Чайна, пойди перетри с Матей, —ободряюще хлопнула Воронцова по плечу, кивнув на продолжающего мучать бедных выпускников организатора.   —Я застрелюсь, чес слово, где мой «шарпс».   —Давай без криминальных сводок, Лесь, —дотронулись легонько со спины, заставив нас с подругой, неловко приведя толпу в лёгкое движение, развернуться. Евстигнеев, Бог ты мой. Не знаю до сих пор, какого это черта я Леся, но на что уж только не отзывалась в жизни. Даже на бестолочь.   —Привет, кулерный сосед, —первой, конечно же, среагировала довольная жизнью Воронцова. Я как-то чмошно кивнула, потупив взгляд в его пиджак. Блять, я не вернула Петровичу пиджак, вот дура.   —Привет. И тебе тоже, темная легенда.   Уже даже так называют, ого.   —Здорова. Ты тоже выиграл эту жизнь, или и тебе завидовать придется?   Ашник многозначительно улыбнулся, нагнувшись к моему уху. Ему это стоило больших усилий, так как между нами постоянно сочились девятиклассники, активно мотавшие головой в поисках кого-то из своих, а я была даже ниже их. Парень едва не пополам сложился надо мной, над чем хохотнула Диана под боком.   —У меня Аня.   Я удивленно посмотрела ему в глаза. Выглядит счастливым, ну, хоть кто-то рад этому хеубалу.   —Поздравляю, —искренне вскинула брови.   —Спасибо уж. Слыхала, с кем Норская? —на мое коченелое отрицание снова ухмыльнулся. —Про Родина слышала?   —Про Гену-то? —испугалась даже Диана. —Мгновенная карма, ей-богу. Родин — главная капля тупости, пошлых низкосортных шуточек и всеобъемлющей лени нашего поколения в огромной луже под названием «школа». В его случае достаточно посмотреть на лицо, чтобы понять: мама дорогая, меня скоро либо изнасилуют, либо заразят долбоебизной. Что он такого сделал? Ох, проще перечислить, чего он пока сделать еще не успел. Во-первых, буквально нет ни единого человека, который бы не слышал, как Геннадий ну совершенно случайно столкнул с лестницы Ольгу Витальевну, в следствии чего у той был перелом руки со смещением. Рука чудом восстановилась без особый последствий, но из-за него в девятом классе — наверное, один из самых неудачных лет моей жизни — почти перед самыми экзаменами, вылизывать программу сдающим хим био пришлось самостоятельно и без должной подготовки почти два месяца. Именно после этого прецедента моя немая злоба нашла себе яркую жертву, я все-таки за Перову готова и на спланированное убийство. А в восьмом классе он разбил мячом окно кабинета информатики с улицы, при том чуть не попал в Хромосова, там восседавшего, и вполне себе не чуть убил нам проектор, из-за чего еще недели три мы не могли заниматься нормально в ожидании нового. И есть еще немало событий, после которых неприязнь к Родину более чем заслужена. А Норская презирает его всей своей гнилой душонкой, поэтому мне сложно не порадоваться тому, насколько больше не повезло ей, чем мне. Гаденько, знаю. Но мы же женщины — у нас все это в крови. —Прям бальзам на душу, молодец все-таки Матвей Игоревич иногда. —Какая ты жестокая. —Не одной же мне страдать. Да и Норская заслужила такой подарок. У меня теперь есть мотивация дожить до июня.