Sauveur

Убейте меня. —Поднебесная, Воронцова, вы б еще под самую дверь легли. Ну девочки же, —Мария Юрьевна сегодня подозрительно веселая. Диана так охуела, не услышав криков и агрессивного дыхания с самого утра, что аж подскочила, забыв, что моя голова лежала у нее на животе. Старчески охнула, заставив меня худо-бедно подняться. Англичанка тем временем отпирала свою личную обитель зла. Сеанс психотерапии был нарушен на подходящем моменте — я только собралась перейти с новостей про Васю к Громову. Прервали мою неуверенность весьма кстати, потому что описать произошедшее словами мне было не под силу.   Лучше б я сдохла…   —Ну что, Поднебесная, как там выпускной?   На лице подруги палитра непередаваемого удивлённого ступора. И ее можно понять — когда это Рузская интересовалась жизнью учеников? Прилюдно — уж точно не в жизнь.   Я потерла лицо руками, подцепляя ногой лямку рюкзака.   —Да никак, на самом деле. Руденко вообще ходить в саму школу почти перестал, а другого партнера для репетиций мне так и не нашли. В принципе, середина февраля. Еще три с половиной месяца.   —М-да уж, проблема… Не так уж много твоих трех с половиной, —женщина задумчиво покрутила в руке пуговицу блузы, пропуская нас в класс. На самом деле выпускной волновал меня сейчас меньше всего, да и идти я на него даже не собиралась все равно. Свои явно вызвавшие бы негатив помысли пока предпочитала оставлять в тайне — бухтения над ухом и постоянных уговоров иначе было бы не избежать. Скупо кивнула, в сотый раз выдохнув, как допотопный паровоз, и Диана, поняв, что больше я говорить не настроюсь, лишь с подозрением оглянула с ног до головы, приземляясь через проход. Насупилась и начала протирать стекла очков. Только не говорите, что она еще и расстроилась…   Тут же кабинет наполнился еще половиной класса. Появился и мой драгоценный новоиспеченный брат, поэтому разговорами Воронцова заняла уже его, отчего периодически я отвлекалась от учебника на дикий ржач с их стороны и упреки Рузской.   Глаза бегали по строчкам сборника по химии, но прочитанные слова забывались тут же. Да, сосредоточиться оказалось сложнее, чем я думала. Обрывки воспоминаний зловещего «вчерашнего» атаковали наперебой, и все, следующее за ситуацией в лодке, кануло в небытие памяти, будто вчера пила я, а не он.   Когда прозвенел звонок, стало чуточку легче дышать. Я уже сконцентрировалась на английском, хотя от навязчивых мыслей отстраниться никак не могла. Зачем, а главное, нахуя? Сейчас и вовсе кажется, что все было не в реальности.   Убейте меня. Убейте меня.   Прошу, просто убейте меня…  Боже, почему он меня поцеловал? Понимаю, конечно, я под вином и из окна сиганула, но не настолько я рисковая, как он. Почему меня? И почему поцеловал? Может, этого вообще не было? Надеюсь, это была просто потеря координации, поэтому мы и случайно столкнулись. Губами, да, но каким местом ко мне только не поворачивалась жизнь. Сейчас слишком много всего из прошлого начало приобретать совсем другие оценки, но, что важнее — я боялась подумать об этом больше, чем оно было на самом деле. —Morning, Ilya Petrovich, —как током бьет со стороны Марии Юрьевны, внезапно прервавшей свой монолог, и со стороны одноклассников сыпется громкое «hello». Испуганно озираюсь на дверь, тут же пытаясь срастись с учебником.   Убейте…   Мужчина вяло поднимает руку, улыбчиво и ломано произнося:   —Халёгайс.   Кого-то позади прорывает на хохот. М-да, такому акценту позавидует даже Руденко.   Чем больше я пытаюсь развить гибкость спины, тем ближе звучат широкие шаги биолога. Они с Рузской о чем-то переговариваются, то и дело сквозит «ты», и мне хочется еще хоть тысячу раз проклясть себя за то, что так люблю первые парты. Мой фолиант меня не спасает.   Он настолько обычен в своем поведении, что тошнит от себя и своих бредовых преувеличений произошедшего. Слезно кошусь на Диану, замечая, что та все это время с удивлением на меня смотрела. Она играет бровями, головой кивая на лектора и хмурясь. В ответ только обреченно мотаю головой, чем вызываю лишь большее недоумение.   —Поднебесная! —едва не ударяюсь подскочившей со страху ногой об стол, вскидывая взгляд на учительницу. Пытаюсь ограничить поле зрения исключительно женщиной. Спойлер, получается у меня отвратно. Мужчина в этот момент не сводил взора с меня, как-то задумчиво замерев. Тут же взгляд предательски бросается на его губы, и воспоминания захлестывают с новой силой. Блятьблятьблятьблять. С черта ли он такой спокойный? Может, он забыл?.. —Сходи пока тряпку сполосни. Сейчас будешь чертить мне схемы каузативных форм.   Киваю, как китайский болванчик, и, схватив тряпку у поддона доски, почти выбегаю в коридор. Хотя бы меньше времени проведу в радиусе Ильи Петровича — райское наслаждение, ей-богу.   До уборной дохожу уже спокойнее, вернее, измученнее — подняться пришлось на два пролета, так еще и проползти пол здания. Милую ОФП я не посещала в помине класса с пятого, поэтому сейчас чувствую себя дряхлой бабкой. Хватаюсь за ручку белой обтесанной двери, дергая на себя, и обнаруживаю возле окон успевшую уже тысячу раз выбесить меня за последние пару недель Норскую. Закатываю глаза, ловя ее колкий взгляд с разбегу. Блядство.   И почему я такая везучая?   —О, а вот и громовская шлюшка, —никогда прежде ее голос не казался таким противным. Лениво захожу внутрь, обреченно подходя к раковине. Не идти же мне искать другой туалет, верно? Я так сильно перед сплетниками прогибаться не готова. Через зеркало виднеются фигуры еще четырех девчонок. Неужели не могли вернуться со своего перекура в класс на несколько минут пораньше… Теперь еще и пассивное курение вейпом, с моим-то иммунитетом.   —Привет, родная. А чья шлюшка ты?   Кран протяжно гудит, а после в раковину начинает литься ржавая вода. Похоже, я тут надолго.   —Слышь, ты когда такой борзой вдруг стала? Думаешь, замутила с биологом, и сразу мир у твоих ног пал? —девушка отталкивается от подоконника, постепенно приближаясь. Боже, чувствую себя той самой героиней подростковых американских сериалов. Смотрим друг на друга через зеркало, и я думаю, что в случае чего придется разбить его и обороняться стеклом. По-другому шансов против ее ногтей у меня не останется. —Это что же ты такое с ним делаешь, мне прямо интересно?   Целуюсь по воскресеньям в пробитой лодке. Классное занятие, всем советую.   —Мне, кстати, тоже. Уж расскажи, а то почему-то ты о моей жизни осведомлена больше, чем я сама.   Несколько фигур в свете поднимающегося зимнего солнца зашевелились, я уже могла различать их лица. Насколько безликие и однообразные. Им самим это нравится? То, что их образы цепляют исключительно с этой плоскодонкой. Лично мне было бы неприятненько.   Настя поджала напомаженные красные губы, сложив руки на груди.   —Ну так что? Неужели никаких историй за столько времени больше не придумала?   —Ты начала много себе позволять, Поднебесная, —возвысилась ее фигура уже значительно ближе. Бедная тряпка в моих руках настолько тщательно отжалась, что пара капель украсила просвечивающий топ Норской. Я едва не хохотнула ей в лицо. —Блять! Да чтоб тебя, тварь, знаешь, сколько он стоит? Это не твой шмот с барахолки.   Группа поддержки засмеялась где-то за спинами.   Спокойствие и улыбка — визитная карточка на выигрыш в любом конфликте. К счастью, эмоционально я была куда более уравновешенной, нежели мой оппонент. Так что наимилейшее выражение в отражении поражало даже меня саму.   —Странно, да? Дорогая одежда у тебя, а выбор Громова пал на такую простушку и зануду, как я.   Больше на перепудренном лице напротив ни грамма усмешки. Только четко ощущаемая, уверена, всеми в этих квадратных метрах ненависть. Естественно, ко мне. Я и не надеялась так сильно ранить эго Норской, однако, похоже, обойти рукоприкладство стороной не удалось. Черная туча из пятерых человек, на секундочку, значительно выше меня ростом, выросла так внезапно, что я даже не нашлась сперва взглядом. Скучающе глянула через их плечи в окно, снова на зеркало, закрывая кран.   Спокойствие, только спокойствие.   В любом случае, везде нужно искать плюсы, да? Ну вот, научусь драться, быть может. Если, конечно, не сдохну на грязном полу обоссанного толчка.   Костлявая чужая рука взметнулась, больно сдавив мое запястье в кольцо и потянув наверх. Чужие когти впились намертво в кожу, и я с недовольством прищурилась, настраивая зрительный контакт.   —Давай так, ты ни черта не знаешь. Ума хватило только на то, чтобы сделать какую-то идиотскую фотографию, вырванную из контекста, и придумать бездарную историю. Зачем — непонятно. А сейчас пытаешься устраивать какие-то бессмысленные разборки. Ну ударишь ты меня, допустим. Вы вот добьете своими красивыми туфлями, —монотонно обращаясь к остальным буйным миледи, —что изменится?   —Такие твари, как ты, будут наказаны по заслугам.   —И каковы конкретно мои заслуги в твоей придуманной истории?   —То есть хочешь сказать, вы в коридорах просто так зажимаетесь, да? И лабораторка после уроков всегда закрыта на ключ без особых причин, когда ты к нему заходишь? И домой, наверняка, просто так вместе постоянно ходите? Кто здесь еще придумывает, Поднебесная, и что здесь, прости, берется из контекста.   Я рассеянно нахмурилась, думая, чем отбиваться. На секунду она показалась мне права, как никогда. А вообще, разве Громов закрывает лаборантскую?..   —Что здесь происходит? —низкий голос словно кипятком ошпарил всех нас, и мы синхронно повернулись в сторону открывшейся двери. В ней сурово возникла фигура Евстигнеева, категорично прошедшегося взглядом по девочкам, а затем недоуменно остановившись на мне, едва видной из-за косяка. Норская аж подрастеряла боевой дух, слегка ослабив свою орлиную хватку, что заставило выдохнуть с облечением, но так же быстро собралась, злостно прошипев:   —Это женский туалет, Евстигнеев. Вали отсюда нахрен, я сама разбираюсь с тем, с кем надо. — Или хочешь присоединиться? —подала голос одна из фрейлин нашей преподобной.   Они что, еще и говорить умеют?! Я думала, у них голосовые связки развиты только на уровне хохота гиен, а тут такой эволюционный прогресс!   Паша бесстрастно стоял, сложив руки на груди.   —И что же она сделала?   —Как что? Она спит с Громовым! Ты вообще следишь, что происходит в школе?   —Зато ты, видимо, тщательно следишь за ней. Какое твое шкурье дело, с кем она спит? —наблюдая все это время за парнем, пораженно заметила, как опешила Анастасия, совсем отпустив меня, отчего я неловко отшатнулась, врезавшись бедрами в борт раковины.   У девушки задрожала нижняя губа.   —Ты кого шкурой назвал? —визгливо вскрикнула, делая выпад в его сторону.   —Как насчет догадаться самой? Больше шкур я здесь не вижу, —сопроводив легким движением пальцев, обратив этот жест ко мне. Я тут же понятливо вынырнула из кольца, подбившись под руку Паши, и только сейчас во всей красе увидела разъяренное выражение Норской и зажатое оцепенение остальных девушек. Это зрелище стоило Третьяковки. Стук. Дверь звучно захлопнулась перед нами, и парень дернул в сторону лестниц. Я лишь повиновалась, не имея особых сил и причин сопротивляться.   Кто бы мог подумать, но Евстигнеев если с самой первой встречи и показался невероятно прекрасным и добрым парнем, то сейчас предстал вовсе рыцарем. Аня должна его ценить как зеницу ока, иначе я готова выступить на дуэли за это солнышко.   Проведя через два пролета, Паша развернул меня лицом к себе, так и оставшись на холодной, продуваемой сквозняком лестничной клетке, подтянув к себе правую руку и закатывая рукав моего свитера. На запястье выгравировались четкие синяки-полумесяцы, в двух местах проявившись кровоподтеками. Вот же эта сука, ногти стричь надо.   —Вот сука, —парень полностью солидарен со мной! —Чего ты ей не врезала, Лесь? Мы чуть не остались без школьной легенды. Умеет Норская мексиканские страсти плести, да?   Неловко поджимаю губы.   —Вам всем заняться что ли нечем? Хватит по ушам ездить за эти слухи, —с ощутимым раздражением.   Он усмехнулся, взлохматив мне волосы, за что я едва не втащила ему этой треклятой вонючей тряпкой.   —Спокойно, —умиротворенно демонстрирует ладони, расслабленно улыбаясь, —я не с вражеского тыла, —незаметно вздергиваю носом. Какое интересное высказывание. Выходит, у нас тут уже война.   —А с какого же?   —Пока что дезертирую к тебе, —умелое подмигивание.   —В смысле пока что? Щас на крови мне в верности народу клясться будешь.   —Да я бы с радостью, но там чуть твоей только что не поклялись. Леся, чего не отбиваешься?   —А я похожа на боксера?   Критически прошелся по мне со всем тем выражением недоверчивости и серьезности. Я фыркнула, старательно закатывая глаза. Конечно, не похожа. Если моими руками вообще получится врезать хоть кому-то кроме лентяйки Дианы, то я буду удивлена донельзя.   —Спасибо за спасение…   —В следующий раз советую спасать себя самой. Я так-то покурить шел. Хорошо хоть, что пришлось пройти мимо.   —Все равно спасибо. Эх, сложно быть знаменитостью…   И снова лохматая Лена к вашим услугам. Что за непотребства!   —Иди уже на свой перекур, Уильям Уоллес. * * *   В некоторые дни моей жизни беспрецедентно начинает казаться, что, наверное, хроническую бессонницу излечить можно разве что смертью. Причем чем скорее, тем лучше. В целом-то к недосыпу привыкла я уже давно, ровно как и к тому, что перестала расти еще лет с тринадцати, остановившись где-то на позорной «полторашке», из которой был один единственный плюс — я не билась об потолки головой. Впрочем, это слабое утешение, ведь до книжных полок в библиотеках и магазинах, где почему-то резко исчезали все консультанты, когда я входила, доставать было по меньшей мере трудно. Но к сожалению, плохой сон, в кардинальное отличие от низкого роста, на другие факторы жизни сильно влиял.   Два дня без сна сказывались на мне значительно и едва ли не плачевно. В глазах еще вчера вечером к чертям полопались все капилляры, отчего белок перестал оправдывать свое наименование, про круги под глазами, зияющие фиолетовым, и заикнуться страшно. А уж про и без того регулярные боли в голове, которые уже стали почти постоянными, я вообще молчу. К слову, странное поведение «ничего не понимающего» Громова лишь сильнее подкрепляло это состояние. За незнанием, как вообще себя вести, приходилось прятаться на уроках и лекциях за учебниками, изображая бурные умственные процессы. И всякий раз, морально готовая выдержать его взгляд, почему-то позорно отворачивалась, чувствуя что-то сродни стыда. Дополнительные я и вовсе забросила — сидеть с ним один-на-один я еще не готова. Итог: вымотанная катушка нервов и полный проеб по всем фронтам.   Господи, он правда забыл?..   И, кажется, этот «некоторый» день подошел бы для появления в церкви разве что для отпевания. Наша местность была удивительно богата на храмы и часовни. Конечно, мне, как человеку со светским образованием и агностическими взглядами, походы в духовные заведения были не слишком интересны. Даже выбор учебного заведения пал на наш химико-биологический лицей в большей степени не потому, что там училась и преподавала бабушка, а из отсутствия других исходов. В нашем городе всего-навсего три среднеобразовательных учебных заведения: наш гессевский лицей; обычный и настолько же беспантовый на другом конце города; да семинария, в которую очень долго пыталась затащить меня бабушка, но дед все-таки настоял на обычной школе, и та, в конце концов, сдалась. Пожалуй, за это я деду очень обязана.   И лишь сегодня я впервые за долгие годы отсутствия здесь по просьбе бабушки. Самая окраинная церковь, что недалеко от моего дома, встречает меня полутьмой и теплом после промозглой льдистой улицы, по которой я тащилась сюда почти полтора часа. Громоздкая деревянная дверь с протяжным скрипом за мной закрывается, загоняя в помещение несколько снежинок ветреным порывом. Храм тих и пустынен, лишь в конце притвора наблюдаются маленькая скрюченная бабушка и еще одна бесформенная черная фигура молодой монашки. Глядя на ее юное лицо едва ли старше меня, иной раз задумываюсь совсем безбожно и скептически — что движет людьми настолько, что они готовы отказаться от многих благ жизни лишь ради веры? Ведь что дает вера? Слепое воспевание существа, иной раз заставляющего каждого из нас страдать, терпеть, принимать. Существа, которое никто даже не видел.   Наверное, каждый во что-то верит. Допустим я верила в науку. Это, пожалуй, единственная вещь, в подлинности которой я могла быть убеждена. Бабушка же моя вызывала внутри немало вопросов: она была слишком — с избытком — набожной, чтобы вообще выбирать такую вещь, как науку, жизненным путем. Хоть и в конце концов заброшенным. Биология объясняла все как нельзя правдиво, полностью способная опровергать существование Бога. А потому мышление моей родственницы — вечная и темная загадка, коей, полагаю, я не в силах найти решение.   Подхожу к лавке слева, покупая у сонной старушки три тощих свечки противно-желтого оттенка, чувствуя, как пахнет воском. Уходя в сторону иконы Луки Крымского, где повторяю давно прижившиеся к моим рукам действия и одними губами монотонно шепча «возвестителю пути спасительного, исповедниче и архипастырю...». Зная многие молитвы наизусть, никогда не задумывалась о глубине их смысла. И, пожалуй, эти жесты от меня мало что изменят. Просто слова. Слова в никуда, ведь их даже никто не слышит. Наверное, атеистов вообще не стоит впускать в храмы, ибо я извечно поправляю платок на голове в порыве скинуть его, а в особенности бесит длинная юбка, к коей привыкнуть я так и не смогла. А мои молитвы и касания губами стекла, закрывающего икону, выглядит скорее чем-то карикатурным, нежели искренним. Я могу по праву оценивать здесь лишь архитектурные и художественные работы. Прошагивая немалое расстояние до следующего подсвечника, слышу звучное опускание о блестяще чистый пол собственной подошвы тяжелых берц, совсем не подходящих к этой злоебучей юбке. Моя свечка делит огонек с уже кем-то поставленной и тлеющей, опускаясь на канун перед самым Распятием, откуда на меня словно осуждающе из-под опущенных век вот-вот взглянет истекающий кровью Христос, резной и аккуратный, а за его крестом — множество икон и библейских мотивов, из которых я едва ли могу признать хоть что-то знакомое. Засмотревшись, чувствую, как с третьей мне на ладонь капает горячий воск, и спешно опускаю ее в кандило, резко отпрянув.    Бог.   Как это — Бог? Откуда люди знают о Нем? Откуда у нас появилась эта мысль о Его существовании? Как можно было созерцать мир, которого еще даже не существовало? Как можно было его сотворить? Кто такие все эти пророки?   Что вообще такое Бог?   Внезапно боковое зрение улавливает движение сбоку, и я, отшагнув в сторону, в исступлении замираю, глядя на фигуру женщины, зажигающей свою свечу от соседствующей на подставке. На удивление, этот образ узнается мне сразу. Может, даже слишком быстро. Белокурая бледная женщина с еще молодым лицом будто совсем не изменилась за десять лет. Все та же отстраненная безразличность, печальный и ничего не выражающий взгляд. Все та же леденящая пустота, обернутая в фарфоровую оболочку. Она будто маленькая птица — врезается в стекло зрения с легким стуком. Не сперва понимаю, что это за стук был. То ли что-то упало в храме, то ли сердце остановилось.   —Убогое местечко — ваш городок, —как ни в чем не бывало произносит она слегка хриплым голосом, не отнимая внимательного взгляда от распятия перед собой.   Сейчас, в свете холодного солнца, проходящего через цветные стекла пыльного витража, Аглая выглядит неуместно светлой. Весь ее образ — льдистый, прозрачный и отстраненный — все еще иконоподобен. Кажется, над светлой головой вот-вот озарится светом полумесяц-нимб. Я вдруг вспоминаю, что испытывала к ней в детстве. Восхищение. Фанатичное и упорно слепое. Все, что я испытывала к ней в те далекие семь лет, что почти стерлись из памяти, — перманентное восхваление и легкую зависть, охватывающие даже сейчас, когда мне кажется, что я всем сердцем ее ненавижу. В свои тридцать шесть она не менее красива, чем десяток лет назад. Ее светлые волосы, выглядывающие из-под легкого кружевного платка, слегка завиты на концах, аккуратными шелковыми прядями спадая на худые, будто отшлифованные плечи. Мои же ребячески вьются рыжим, ничуть не глянцево-элегантным. Ее бледность выглядит аристократичной. Моя — нездоровой и отдающей анемией. Ее зеленые глаза на фоне моих грязно-карих, цвета плесневелой матчи — словно изумруд, ненароком упавший в дождевую грязь.   Мой личный Бог сроком на семь лет.                                                                   * * *   В детстве время для меня не имело никаких границ. Дни были для меня единым целым, идентичным, заевшая старая пластинка, с которой невозможно снять иголку проигрывателя. Каждый мой день — неизменная ограниченность в широких удушающих пространствах и лишь редкие выходы за пределы дома и участка, которые можно сосчитать по пальцам рук. Я жила, будто пленник в подвале, изредка способный сквозь тяжелую тишину слышать природу. Однако память большинство этих моментов не щадила. Воспоминания резво скрылись в самые дальние кромешно-темные закоулки сознания, подвергнув себя участи вечного разложения в подкорке мозга.   Но я отчетливо помню церковь. Витающие в влажном воздухе крупицы пыли, сияющие на свету из окон, янтарно-золотое убранство помещения. И тонкую бледную руку, что, забывшись, лежала у меня на затылке, проминая волосы под несуразным цветным платочком. Я помню стоящую чуть позади меня фигуру матери, обернувшись на которую я всякий раз замирала, с упоением и восторгом ребенка разглядывая знакомое, белое, как снег, лицо, повернутое совсем не ко мне. Оно никогда не было повернуто в мою сторону. Потому что я — побочная ветка кустарника, рано ссохшаяся почка, не успевшая даже расцвести.   Помню ее ни капли не изменившийся с годами взор. Невидящий, смотрящий не «на», а сквозь. И ее неизменное молчание.    Парадоксально, но именно эта женщина первая прививала мне православную трактовку заветов. Я долго еще усмехалась в начальной школе, мол, у самой ведь ничего святого. Я, наверное, когда-то глубоко в детстве, следуя за этой белой рукой, верила. Не в Бога. Я верила словам Аглаи, потому что она была единственной. Единственной, кого я была недостойна, но отчего-то всегда находилась рядом.                                                                      * * *   Окинув взглядом ее с ног до головы — траурно черный выглядит на ней до невозможного привлекательно, — флегматично и слегка мрачно смотрю исподлобья. И все-таки удивительная вещь — женщины в моей семье. По двум параллельным ветвям они настолько прекрасны, не меняющиеся и становящиеся с годами лишь красивее. Странно, но мне, кажется, такая участь не передалась.   Аглая неизменно безупречна. Незыблемый налет неприязни при виде нее отчего-то отошел на второй план. Смотря на нее, я в какой-то мере понимаю отца. Продать семью за тридцать серебряников ради такой женщины в какой-то язвительной части моего сознания даже поощрительно. Но это лишь в язвительной. И тем не менее, мать идеальна во всех внешних аспектах. Совершенная осанка, совершенная фигура и черты лица. О ней также любой человек, понимающий взгляды общепринятой эстетики, скажет, что она умеет одеваться. Черный бархат элегантно повторяет все изгибы, расходясь широкими воздушными клиньями юбки. С такой внешностью грех не выйти стервой.   —Даже на содержание икон денег не хватает, —ее тяжелый взгляд привычно медленно скользит по светлым квадратам, сильно выделяющимся на фоне старых выцветших со временем стен.   Во мне что-то будто расцветает. Отчего-то на душе становится спокойно. Нездорово спокойно. Какая-то крайность апатии — непонятно, к какому из обрывов ближе. Хочется со всей силы втопить скорость на поезде и сойти с рельс раньше, чем осознаешь, что сейчас разобьешься.   И почему мне так везет в последнее время?   Ноги бесконтрольно врастают в отдраенный пол, не давая и шанса пошевелиться самостоятельно.   Что же такое Бог?   Он и вправду в силах уследить за восьмью миллиардами людей в любую секунду? Смотрит ли Он сейчас на меня? И не с Его ли дозволения напротив сейчас она, человек, которого я не хотела бы видеть никогда больше?   Я молчу бесконечно долго. Женщина, обратив на это внимание, дарит свой бездонный взгляд мне, осторожно скользя по лицу, от лба и ровно до подбородка — не ниже, — плавно очерчивает по периметру, и в самую последнюю очередь небрежно останавливается на глазах.   —А по телефону ты посылала нас покрасноречивей, —спокойный голос почему-то не режет уши, а лишь застывает в сознании. Я на нее не злюсь. И это странно. Тихая, холодная ненависть будто только снилась мне все это время. Стоило мне увидеть ее сейчас, как какой-либо намек на это пропал. Остались лишь скромная релевантная неприязнь, восхищение и… ожидание?   Собственный охрипший голос раздается для меня непривычно тихо, почти беззвучно:   —Что ты здесь делаешь?   Ее аккуратные губы, очерченные темной помадой, снисходительно расплываются в еле уловимой улыбке. Она не отвечает. Лишь, развернувшись на каблуках, словно кошка ускользает в сторону выхода, где темная фигура монашки, раскрывая деревянные тяжелые доски, учтиво пропускает нас — я безропотно следую прямиком за ней, — и с запозданием повторяю кивок Аглаи, а после, спустившись по ступеням, осеняю себя крестом, глянув на обшарпанный золоченый купол ветхого храма.   На этот раз я уже не так растеряна и терпеливо повторяю вопрос:   —Зачем ты здесь? —сама поражаюсь, насколько металлически звучит собственный, но совсем не знакомый мне голос. Безразличность матери ко всему и вся всегда была в некоторой степени заразительна. И если меня когда-нибудь спросят, у кого я взяла пример на налюдимо-холодной тон, мой ответ будет до болезненного очевиден. Противно и одновременно абсурдно смешно от осознания, в каком патологически больном на эмоции кругу сформировался мой психологический интеллект.   Мать идет вровень, ни на один лишний градус не повернув голову ко мне. Она будто снова меня не видит.   —Ты же, надеюсь, в курсе? Твой отец умер.   —Уже как три месяца.   —Да, —Аглая негромко вздыхает, —три месяца, —безразлично вертит это на языке и слегка хмурится, будто информация доставляет ей немало мороки. —Как Алевтина Игоревна?   Непонятливо поднимаю брови.   —В том смысле, как она отнеслась? Но она... —в иступлении замираю, и горле сохнет ком. Новости из телевизора, знакомые, что угодно — вариантов полно, но сознание настырно вертится лишь вокруг одного: —Ты рассказала ей?   Женщина невидяще смотрит на меня, показывая, что мой вопрос абсолютно глуп.   —Да.   Дыхание на мгновение прерывается, и я едва не давлюсь от недостатка кислорода и судорожно касаюсь ладонью взмокшего от холодного пота лба. Какого черта?   —Нормально.   Даже слишком, потому что я ничего не заметила. Ничего в ее поведении не выдало осведомленности.   Птицы рвут глотку на липах, по мере того, как мы отдаляемся от сквера, их голоса становятся все громче. Мне кажется, будто мир трещит по швам, будто все, во что я верила, исчезает одно за другим. Почему же тогда бабушка «нормально»?   Блять. Нет. Пожалуйста, пусть окажется, что эта холодная женщина просто наиужаснейши шутит.   —Нахрен ты ей сказала?   Хочется звучать грозно, но получается жалко.   —По-твоему, она не имеет права узнать о смерти собственного сына?   Конечно имеет.   —Я сказала ей тогда же, когда и тебе.   —Это ты написала? —кивок в качестве ответа. —Что за шифры там были?   —Мне было интересно, вспомнишь ли ты вообще наши имена, —вовсе не обидчиво произносит, минуя здания и сворачивая в наш квартал. Только теперь осознаю, что это она ведет меня к нашему дому, а не я ее. Какого черта? Откуда она знает, где мы живем?   Все кажется подозрительным. Заставляет жестко смотреть исподлобья, прокручивая шестеренки в голове.   —Как часто ты здесь бывала?   Аглая сперва даже не реагирует на мои слова, продолжая смотреть извечно мимо, будто я вообще ничего не значу. Потом, пару раз моргнув, отвечает с выдохом, и снова не на мой вопрос:   —Почему ты допрашиваешь меня так, будто я делаю что-то неправомерное?   —Потому что мы не виделись десять лет, а ты ведешь себя так, словно с утра ушла на работу и вот вечером вернулась. Почему ты не в Москве?   Наш подъезд. Она знает, что домофон полетел, и просто дергает за ручку. Железная дверь со скрипом отворяется. Однако женщина не заходит, многозначительно оглядывая меня и неподвижно замирая, придержав тонкой кистью облезлую дверь.   —Я приезжала по нескольку раз в год. Встречалась с Алевтиной Игоревной и Анатолием Сергеевичем. Я решила не видеться с тобой до какого-то момента, потому что ты не хотела меня видеть.   «Да и я сама не хотела», —еле заметным налетом отпечаталось в зеленых радужках.   —Почему я сейчас вдруг захотела бы?   —Я просто поняла, что можно и не спрашивать.   Расшифровывается как «теперь захотела я».   —Классно.   Мне необъяснимо хочется ее кольнуть. Сказать что-то обидное. Настолько, чтобы ее эмоции на это компенсировали всю ту злость к ним и к себе самой, что мне пришлось испытать за всю жизнь. Неприязнь из-за того, что меня оставили вот так просто. С удовольствием избавившись от такой докучной мелочи, вычеркнув которую из жизни, все почувствовали облегчение. Они зачем-то порой звонили, но я никогда не брала толком трубку. Хотелось верить, что они хотят вернуть меня, и я боялась услышать по ту сторону провода что-либо иное. Потому что знала, что никто не скажет желаемое мною. Потому что я родилась с самого начала такой — никому не нужной. Мне хотелось найти ласки и тепла где-нибудь. Того, которого совершенно не было в родительском доме. Однако, оказавшись фактически сплавленной на попечение бабушке с дедушкой, всегда чувствовала вину за то, что и им наверняка мешаю. Чужая везде и всюду, мне хотелось узнать, почему. Почему Аглая и Даниил так поступили со мной.   Я жила с мыслью, что однажды они оба испытают все это также.   Однако сейчас мне удивительно неважно. Я смотрю в это молодое утомленное лицо и понимаю, что не хочу ему зла и страданий. Но я не знаю, что послужило причиной изменения моих мыслей.   Сейчас мне просто до сих пор хочется знать — почему?   И мне кажется, упустить шанс в виде матери как источника информации грешно.   Я ослабляю шарф, проскальзывая вдоль ее руки в подъезд и поворачиваясь полубоком, готовая идти дальше по лестнице.   —Заходи как-нибудь к нам. Квартиру ведь помнишь?   Изумление застывает на женском лице, и это последнее, что я наблюдаю прежде, чем миновать пролеты один за другим. Слишком легко и не больно, но я не пойму, что изменилось.   * * *   —Да с хера ли я опять должна туда переться?   Скромно заглянула в душный актовый я именно на этих словах, сразу найдя своих людей. Зал стремительно опустел после звонка, и остались в нем только самые бодрые или заснувшие, включая и тех, кем Матвей был явно недоволен. Он яростно вышагивал сцену, все время поправляя несчастные танцующие пары, которые даже по моим меркам стояли совсем уж бездарно. Те все время закатывали глаза, и наш многоуважаемый молодой организатор неразборчиво прикрикивал за кривые «квадраты». Да, помнится, в девятом классе вся наша секта старост во втором триместре резко разлюбила Матвея, теперь я даже начинаю воспроизводить в чувствах, почему именно.   Найти Васю с Дианой было легче легкого — настолько хмурые лица видно через стены и галактики. Они весьма заметно прятались в рядах бархатных стульев, от греха подальше, чтобы Матя хоть сейчас не прикопался. Нервно оглянувшись, шикнула, пытаясь привлечь внимание. Но музыка, пусть и поумерила свой пыл, все еще валила из колонок с громкостью явно выше нужного. Одноклассники меня не заметили и после второго воспроизведения змеиных агоний. Закатила глаза, как ниндзя прокатываясь в их проход за спинками, и хватаясь за воронцовскую лопатку. Та подпрыгнула, ошалело оглянувшись.   —Епта, Чайна, —едва ли не на весь зал, отчего я села на корточки, пригнув голову еще ниже и смотря на нее предупредительно. Подруга тут же осеклась, —ой, сорян.   —Приветик.   —Привет, —мы с Косерриным помахали друг другу, как аутисты. Пришлось выглянуть из своего укрытия, чтобы убедиться, что я никого не привлекла своим проникновением на святую землю.   —Че Георгиевич? Рвет и мечет?   —Лещей раздает. Ты чего явилась, брошенка? Хочешь вымолить другого партнера? —Диана подозрительно прищурилась, абсолютно недовольная тем, что за счет отказа Руденко участвовать я могу вполне законно пропускать репетиции, обремененная лишь обидой Матвея за такое безделье. Конечно же, не любящая лишний раз двигаться подруга на такую несправедливость сетовала. Даже предложила нам махнуться партнерами, но Вася ответить на это ничего не успел — Матвей пригрозил походом в директорское ложе. Да, ревностный к своему труду пять минут как выпускник, Матвей доводил это дело и до ручки, и до ковра. Стоит ли говорить, что мое неоднократное желание покинуть и без того не слишком почетный пост старосты подогревалось с каждым новым школьным мероприятием.   —Упаси боже, я вообще-то к тебе, —девушка понимающе оживилась, наклонив ухо, и чтобы я в случае деликатных тем не смущалась общества Василия, зависшего в телефоне, и чтобы не срывала глотку на фоне Людовико Эйнауди — кстати, довольно неожиданный выбор за все те годы, что я наблюдала выпускные у нас в лицее. —Я встретилась с матерью.   —Да ну нафиг…   —И я о том же. Попозже расскажу подробнее, хорошо? —И резко захотелось обнимашек. Как человек не особо тактильный (после встречи с Громовым это стоит подвергнуть сомнению) я как правило не распространяла на знакомых никакие засаленные жестам. Однако сейчас появилась неожиданная потребность выпустить весь этот хаотичный ворох эмоций, и я надеялась, что это поможет хоть немного. Диана тут же загребла меня в охапку, забавно уложив на грудь и едва не упустив очки с переносицы в открытый космос.   —А я че, уже чужой, да?   Косеррин выполз из телефона, и вскоре огромная ноша водрузилась на наши плечи, буквально сложив пополам. Тяжеленные ручищи Василия могли и вправду творить ужасные вещи. По-инвалидному закряхтели, и тут же начали ржать всей оравой, когда нас завалило на передние спинки кресел.   —Поднебесная, птенчик мой, а ты че притопала? —угрожающе раздалось со сцены, заставляя нас троих расстроенно посмотреть на разъяренного Георгиевича. Пизда. —Работать пришла?   Весь зал заметно пялится на меня. Уж не знаю — однако догадываюсь, — с какими выражениями, но отводить взгляд от хищника перед атакой — идея немного уебанская. Диана сбоку забавно ой-ой-ойкает, кидая шутку про степени окисления, и я делаю настоящий подвиг, выныривая из ослабших объятий друзей, поднимаясь на ноги и не смеясь. Хотя в горле неприятно щекочет от не вырвавшегося хохотка.   —Да не, я тут это, того… До свидания.   Параллельщики смеются. Хоть одна им радость после двухчасового ада в обществе Эльмиры Феодосьевны и постановщика. Мелькаю к дверям, пытаясь ретироваться. Развиваю в себе навыки осьминога, честное слово.   —Ну-ка стой! Поди-ка сюда, замени Стрельчука. Ты у нас вроде с прямыми ногами родилась.   —Ну Матвей Георгиевич, ну я же это… того, —очередная волна смеха, и я сама невольно расплываюсь. —Можно я домой пойду?   —Только через мой труп.   —Ну мне правда надо, —еле-еле через хохот.   —А отрабатывать кто будет? —Воронцова совсем истерически кукожится, съезжая с сиденья на пол.   Ну что ж, время хода конем, о котором я, естественно, пожалею. Но уж больно шальное настроение выуживает:   —Мне уже есть, кому.   Ни одна зарытая дверь так не перекроет ржач Воронцовой, разнесшийся по всему коридору.   Сбегаю по лестнице прямо-таки вприпрыжку, чуть не пропахав носом кафель, и мчусь в раздевалку. Дергаю с крючка пальто, спешно накидывая на плечи и перебрасывая через них же шарф. Забавно, но с уроков нас всех освободили из-за репетиций, а я одна, выходит, осталась реально бездельницей, но сейчас от этого даже не грустно. Пробиваю пропуском по турникету, почти уже из корпуса, как меня окликают. Испуганно замираю, скашиваясь на источник звука. Блять, нет.   Вспомнишь солнышко — вот и лучик. Пиздец.   Петрович застал меня за все это время с того рокового воскресения впервые в одиночестве. А мне так хотелось отложить этот момент на никогда.   Четырехкамерное бухает куда-то вниз, когда мужчина тоже проходит к выходу. Тянется за мою голову, отворяя дверь на улицу, заглядывая в самую душу. Вроде, как всегда приветливый, но озноб откуда-то таки пробегает при виде его.   —Поговорим?