Sauveur

Чай в нашей школьной столовой — пожалуй, самое неприятное, что можно только увидеть и попробовать в жизни. Уверяю, этой байды нет даже в меню самой поганой забегаловки где-нибудь в нищем районе Индии. Это смесь какой-то плесени, час назад остывшего кипятка, пыли с обочины и отвратительного запаха старой мокрой тряпки. Это замечание я сделала только сейчас, когда очень потерянно вглядывалась внутрь чашки под хитрющими глазами Дианы. Ее ухмылка была самой смущающей из всех, что мне когда-либо доводилось видеть на лице подруги.   Все же у Громова и Перовой чай в миллионы раз лучше.   Бегло проверила столовую — в конце перемены она совсем уж пустая. Пять ближайших к нам столов с каждой стороны были гарантированно свободны, только возле буфетной стойки толпилось человек шесть, вечно поглядывающих на часы и на роющуюся в шкафах буфетчицу.   Воронцова снова захихикала — ей-богу, уже в четвертый раз, — и я наконец подняла глаза.   —Ну хватит, а, насмеялась уже на жизнь вперед.   —Да ты реально прям героиня романа, —подруга расслабленно растянулась на столе, элегантно подпирая голову и мизинчиком кверху беря мою чашку. Отхлебнув оттуда тошнотворный чай, непоколебимо поправила очки. —А в начале года-то что было! «Песок сыпется», «противный дядька, верните Олечку Витальевну». А тут!.. Боже, да моя подружка, оказывается, та еще соблазнительница!   —Господи, Диан, я тебя умоляю, —пряча бордовую рожу в ладони.   —Ладно, ладно. И как далеко вы зашли? Что он сказал? Вы же встречаетесь, ну? Что там по торсу нашего горячего биолога кстати? Я в октябре ставила двести на умеренную подкаченность. Не прямо чтоб стальной пресс, но…   —А-а-а! Как только Димочка тебя терпит? Долбанутая, до куда мы должны были дойти? Я тебе события вчерашнего дня пересказываю, —мямлю по-прежнему в руки, только чуть-чуть вылезая из укрытия носом. И что еще за ставки на торс, прошу прощения?   —Что значит до куда? То того самого, —девушка деловито потерла нос, вздернув подбородком и просияв, —У нас с Димой, знаешь ли... —она заговорчески наклонилась к моему уху и... Я, блять, ни за что в жизни это не озвучу.   —А-а-а-а-а!   На мой приглушенный крик и резкий рывок назад, подальше от пугающих речей Дианы, обернулось несколько охотников за платной булочкой. Они странно запереглядывались, но, стоило вспомнить причину, по которой я стала школьной знаменитостью, все стало очевидно и вполне привычно. Чуть смущенно отвернулась, путаясь пальцами в волосах. Как тяжело быть звездой.   —Да что ты не дослушиваешь? Вдруг я тебе советик подкину? Хотя… Похоже, это мне у тебя тут нужно выпрашивать советы, моя Френсис Анри.   —Окстись, извращенка.   Она захохотала, хватая поднос и поднимаясь. Я оторвала задницу от лавки следом, идя отдавать остатки наших огрызков.   —А вообще, я очень за тебя рада, —довольно тихо произнесла подруга, оставляя поднос и глядя на экран телефона. До звонка оставалось четыре минуты, и мы неспешно выбредали из столовки. Я внимательно вгляделась в профиль девушки, который был непривычно умиротворенным. Обычно Диана орала, безостановочно носилась везде и всюду, и, глядя на ее нескончаемый поток энергии, приходилось подчас даже неловко теряться. Смотреть на себя в зеркало и думать: «блин, я на ее фоне прям мешок с картошкой просто». Супер оптимист и ходячий труп. Но в какие-то моменты Воронцова бывала тихой и почти такой же незаметной бледностью, как я. Ее шарм от этого даже пропадал, и мне такое не нравилось. —Ну серьезно, кто бы мог подумать. Я вообще все время на тебя смотрела и думала, что тебя никогда ничего такого не заинтересует. Реально, я уверена, ты бы дотянула до тридцати и стала бы ведьмой.   —Эй!   —Да ладно, ладно! —и вот она, снова старая добрая Воронцова, хохочет на полкоридора и тыкает мне в бочину. Из-за огромного свитера этот тычок, слава богу, вовсе незаметен. —Ну Громов — краш, дай-то Боже, чтоб ты его не потеряла, кукушка.   —Да вообще.   —Поэтому поменьше утыкайся в книги и побольше утыкайся ему в лицо. Авось, задобришь его, он нам контрольную на половину меньше сделает.   На лестнице мы осторожно притихли, не доверяя несуществующей звукоизоляции, и только зачем-то хитро переглядывались, хихикая, как сумасшедшие. Предстояло еще рассказать Васе, Лизе, Жене и Паше. Почему-то сейчас это было так легко, приятно, прямо горой с плеч, в то время как раньше каждое откровение застревало в глотке неприятной жёлчью из смеси самокопания и настороженности. А тут — поражающее чувство доверенности и открытости. Громов был не против такого исхода, да и они были определенно не теми людьми, которые побегут трубить на всю нашу шарагу. Здоровое недоверие меня и так задрало уже. Кричать на весь мир не хотелось, но уж эти люди верно подвели меня ко всему произошедшему, поэтому заслужили в полной мере хотя бы услышать от меня, что у нас с Громовым оно.   В этом оно заключалось не знамо что. Да, стало очевидно, что мы друг другу нравимся в одинаковом смысле этого слова. Вполне конкретном — в кои-то веке! Правда ни слова об этом не прозвучало. Ни «я тебя люблю», ни «давай встречаться». Мне это и так не требовалось, потому что из всех неполноценных фраз Петровича, скользящих постоянно и беспрерывно, я уже кое-как, смазано, но научилась вырезать посылы и смыслы. И уже это бессловное «оно» растягивало на моем лице ужасающе веселую улыбку.   Самым тяжелым, наверное, оказалось бы посвящение во все произошедшее бабушки. Вот там действительно проблемы, которые я понятия не имела, как разгребать. Естественно, сказать ей нужно — все же она мой близкий человек и родитель, имеет право знать, с кем я связалась на свою голову. Знать, конечно, лучше без подробностей, иначе остановки сердца будет не избежать. Но насколько сократить эти подробности? Вроде бы, сказать, мол, а ты прикинь, я теперь кручу шуры-муры со своим преподом, равносильно самоубийству. Какой-то полный тупик. Не сказать же просто, что я нынче в отношениях? Она тогда будет волноваться еще больше. Да и не слишком ли я тороплю события? Интересно, а Громов их торопит?   Мы с Дианой сидели за партой в ожидании лекции и Косеррина, который только что появился в дверях и направился к нам своей шаткой походкой, сразу видно, что отсидел ноги за компьютером. С тех пор, как Вася начал все чаще зависать с Хромосовым в кабинете информатики — сколько друг нам не рассказывал про какие-то джавы, це плюсы и шифрование, я так толком и не поняла, чем конкретно они там заняты — информатик даже стал более лояльным к нам с Дианой. Даже здоровается вроде как не харканьем в рожу, а таким умеренным и сдержанным плевочком. На воронцовский оскал он только недоуменно перевел глаза на меня, приставляющую к виску пистолет из своей руки. Стоило только Васе приземлиться рядом, как подруга перекинулась через мою спину всей тушей, начиная шептать парню вполне читаемые вещи, хотя по идее должна была делать это я. Исподтишка наблюдая, как растягивается его лицо с каждой секундой все сильнее, почесывала голову, пытаясь соорудить из волос окопы, чтоб на меня так внимательно не глядели.   —Да ну в жопу? Еле-е-ена…   —Да чтоб вас всех, —нервно смеясь, еще больше вдавилась в стол под весом Дианы, чувствуя, как угол упирается прямо в ребра.   —А что он…   —Здравствуйте, бездельники! —под аккомпанемент хлопнувшей двери и трещащего звонка в аудиторию ввалился Громов, и братец, так и не договорив, мигом отпрянул, пряча улыбку в ладонь.   —Всегда знал, что в душе ты тигрица.   —Да я вас двоих убью нахуй! Хватит меня смущать, и так стремно.   Воронцова захохотала пуще прежнего, перелезая все-таки с меня на лавку и тоже внимательно наблюдая, как биолог раскладывает на столе все свои бумажки.   —Давайте-ка побыстрее, достаем ручки, листочки, замазки, что вам там еще надо. Если уложимся в пятьдесят минут, отпущу пораньше, —Петрович в решительности окинул взглядом немного ожившие классы, поправляя в руках стопку бумаг и останавливаясь взглядом сами угадайте на ком. Вся наша троица актерски сделала сосредоточенные мины, пытаясь сдержать ухмылки — а я, в данном случае, слезы. Как дожить до конца этого учебного часа с аж двумя троллями под боком? —Все готовы? Поехали. Темя первая: «Передние ветви». * * *   —Все, мученики, лекция окончена. Бегите в курилку, —даже сам Петрович на сегодня устал. Махнул на нас журналом, хлопнув его об стол, и осушил стаканчик воды за трибуной. Вся аудитория еле-еле зашелестела — даже на радость сил у многих уже не осталось, и собирались они безумно медленно, ведь все старания организма ушли на быструю запись под диктовку, — как вдруг за первой партой взметнулась рука. Я сегодня перебралась аж на четвертую, поэтому пришлось чуть наклониться, чтобы узреть обладателя этой руки. —Да, Золотце мое? —помирально выдохнул химик.   Рома деловито поправил оправу очков, натянув на переносицу, и прокашлялся. Даже привык к кличке.   —Илья Петрович, а что насчет наших контрольных с прошлой недели? Вы обещали их проверить к сегодняшнему занятию.   Все заинтересованно замерли, не спеша выходить. Все-таки, каждая оценка сейчас многими переживалась очень глубоко, ведь любая могла испортить аттестат, и так не сияющий сплошными пятерками.   —А-а… —мужчина кое-как, с почти кричащим усилием сдержал широченную улыбку, метнув взгляд на мою место. Я только опустила голову на парту, прикрывшись челкой и делая вид, что складываю тетради в рюкзак. Хотелось ржать на весь кабинет, поэтому я прикусила щеки, чувствуя мигом подступивший к лицу жар. В мозг врезались воспоминания, как мы спешно устраняли последствия потопа. Кстати, чай толком так и не попили. А вот друзья по обе руки вообще не стеснялись, сияли, как натертые алмазы. —Я всем поставлю пять, потому что утопил ваши работы.   Диана сбоку потыкала мне в ляжку, ехидно как бы указывая на виновницу.   Все весело загудели, и кто-то с радости выбежал из кабинета с диким «я гений!», вызывая хохот у остальных.   —Но это же нечестно! —Златоумов оглянулся на меня, ища поддержки, но встретил только красную смирившуюся рожу.   —В таком случае могу тебе персонально два поставить, если хочешь, конечно, —Громов расслабленно пожал плечами, многозначительно поглядывая в мою сторону. Роман вспыхнул с заверительным отрицанием, и лектор только засмеялся. —Ну всё, всё, молодцы. Завтра отдохнете от моих лекций, идите уже.   Шквал учеников — под конец года прогульщики вернулись на учебные места, и народу заметно прибавилось — и сплошные «до свидания»-«хорошего вечера» посыпались со всех углов помещения. Мы с Василием и Воронцовой обнялись на прощание — она спешила навстречу Димочке, он же спешил домой завалиться спать, — а сама я неторопливо начала застегивать молнию рюкзака, искать в нем сотовый. Когда подняла глаза, аудитория уже опустела, и только уходящая последней Баронова странно ухмыльнулась, прикрывая дверь вполоборота. Меня этот жест чутка напряг, однако я тут же отвлеклась на притихшего химика. Он премило лыбился, обтирая плечом косяк двери и наблюдая за мной. Его рукава темно-синего свитера, который я определенно видела на нем впервые, припорошились желто-белой краской, отлупившейся от стены. Пришлось поспешно выбраться из ряда парт и подойти к трибуне.   —Если Вы продолжите так глазеть на меня перед всеми, сплетни приобретут характер факта.   Он на мое недовольное бурчание медленно вытянул руку в сторону двери и, ухватившись за ручку под моим непонимающим взглядом, потянул ту на себя. Аудитория закрылась с тихим щелчком. Аж мурашки вышли на пробежку.   —Они и так уже приобрели такой характер.   —Ну-у…   —Да ладно, не беспокойся, мне еще не совсем крышу снесло. Я пытаюсь на тебя не смотреть, но не получается.   Я отчего-то жутко застеснялась, чувствуя, как душно стало в помещении. Неловко опустила голову, глядя на его брюки. Потом поняла, что это было катастрофической ошибкой, и мигом забегала глазами по аудитории. Внезапное движение на периферии привлекло внимание, и я изумленно заметила разведенные в стороны руки Петровича. Он с полуулыбкой наклонил голову, и я спустя секунду нырнула к нему в объятия. Лицом спряталась в складки свитера на ключице, когда его руки сомкнулись за спиной, а подбородок улегся на макушку. Я еще с первой встречи заметила, что биолог является человеком невероятно тактильным и всегда не прочь невзначай то коснуться плеча, то задеть бедром, то потрепать по волосам, поэтому частично можно сказать, что я чуть-чуть все же привыкла к этой его особенности. Да и обнимались мы с ним только один раз на конференции, а там моей психике было немного не до нежностей. Этот был вторым, и почему-то все ощущалось кардинально другим, прямо-таки перевернутым с ног на голову. Еще никогда Илья Петрович не был таким теплым, и еще никогда я не слышала такого громыхающего стука своего сердца. И его сердце я тоже так отчетливо не слышала прежде. Ненамеренно лишь сильнее прижалась к мужчине, прикрывая глаза.   —Вай-ай-ай! Поднебесная, я твои леденющие руки даже через одежду чувствую, —зазвучало надо головой как будто гудящим эхом, и я почувствовала движение кадыка. —Хочешь мне почки отморозить, да?   —А нечего окна открывать в кабинетах, и так отопление еле-еле работает.   —Сама-то вчера что вытворяла, у-у-у, —Громов, дразнясь, засмеялся, и захотелось также улыбаться.   Вдруг пришло осознание, что дверь на замок не заперта, и если кому-то приспичит сюда сейчас зайти, разыграется очень интересная сценка. Впрочем, сейчас это как-то отошло на второй план. Какое-то сумасшествие, но приятное. Из школы уходить теперь и вовсе не хочется.   —Позовете меня увидеться с Лерой, когда она у Вас останется?   —Всенепременно, милая. Посидишь с ней, пока я буду спиваться перед вашими экзаменами.   —Хорошо.   —Эй, в смысле, —он недовольно забурчал, растягивая буквы. —Ты ведь должна меня отговаривать, нет? Совсем не беспокоишься о моем здоровье, да? Ну я тебя понял.   —А если я Вас пьяного в кроватку уложу?   —Тогда все прекрасно, я согласен. * * *   Темные холодные переулки как всегда встречали своим безмолвием и отрешенностью. Ледяной ветер пробирал до мозга костей, но сил идти хоть немного быстрее, чтобы согреться, не было абсолютно. К тому же довольно бессмысленно это оказалось бы, с учетом, что я собиралась провести на улице еще много времени. Заброшенный парк впустил меня через покосую калитку вполне радушно — деревья как-никак задерживали холод, и ветер лишь ужасающе громко бушевал высоко над головой, склоняя ослабшие и сухие верхушки берез и елей. На три фонаря лишь один приходился работающим. Мне пришлось неслабо выколоть себе глаза, чтобы обойти участь быть погребенной в сугробе и дойти до несчастной любимой лавочки, с которой меня однажды забрали в полицейский участок. Фонарь над ней привычно держался на последнем издыхании, жалостливо помигивая над умерщвленными кустарниками. В черной бездне где-то далеко горели огни портовых кораблей у причала. Я смахнула с лавки полметра снежного покрова прежде, чем сесть, и глубоко вдохнула холодный воздух, отчего в ноздрях неприятно образовался иней. Умалишенное выражение никак не хотело смазываться с моего глупого лица, и все же все, что недавно произошло, вызывало радость и ничем необъяснимый смех. Какой-то бешено красной табличкой во мне теперь горели мысли о Громове. От всех этих удушающих объятий, хихиканья и тепла нужно было немного отойти. Потому, собственно, я и выперлась под ночь из дома проветриться, не в силах больше переваривать все эти колоссальные изменения в своей жизни в помещении.   —Так и знала, что вы блефуете, —неожиданный голос сбоку заставил меня порядком вздрогнуть, рефлекторно сжав руки в кулаки, потерянно вглядевшись сквозь редкие ветки на соседнюю лавочку, которая уже не первый раз преподносила мне настоящие подарки судьбы с инфарктом на пару. Особого труда увидеть знакомую ухмылку мне не составило.   Какая я ужасно слепая. Так и жертвой маньяка стать недолго, честное слово.   —Ну, даже сейчас в молчанку играть продолжишь? —недовольно протянула Аня, скривлено пронаблюдав, как я пересаживаюсь на место рядом с ней.   —А что ты хочешь услышать в ответ? —внезапно для себя скучающе произношу, взглянув на тусклый экран своего Nokia. Половина первого ночи. Баронова без интересной компании сидит в заброшенном парке и даже не зависает в телефоне или не дымит свой противный вишневый вейп. Боже, господа, мы сломали систему.   Девушка цокнула. Выглядела она, конечно, так себе. Макияж слегка потек от бесконечно падающего снега, руки в перчатках выглядели совсем пластиковыми и неподвижными. Взгляд казался тяжелее. То ли такое впечатление производила темнота улицы, то ли у нее что-то случилось. Хотелось, конечно, следуя своему опыту, склоняться к первой теории.   Невольно вспоминался случай в актовом. Меня откровенно начинало пугать то, насколько ничтожно мало я знаю о ней даже спустя десять лет учебы вместе. Не могу даже предположить, что она здесь делает. Из-за чего плакала в тот день. Даже мое плечо ее, как ни удивительно, не оттолкнуло. Внутренние размышления нагоняли скользкий мрак, и от былой эйфории и воодушевления не осталось и следа. Я напряженно смотрела на обострившееся неприязнью лицо напротив.   —Ты вроде без уточнения сама должна быть в состоянии подобрать ответ, —грубо прошипела Анна. Я снова ее раздражала чем-то. —Ты же у нас надежда всех и вся, где твоя любовь к поэзии.   —Тебе реально нужен ответ? Всем вам не мешает молчание и опровержение продолжать строить свои образы, лишенные логики конструкции. Сплошной субъективизм.   —Разглагольствовалась тут, —буркнула одноклассница. Морозный ветер скользнул по щекам, и до меня донесся слабый запах спиртного. —Это и вправду кажется очень смешным — эти придурки прям отцепиться от темы ваших страстей не могут. Только на это мозгов хватает, —ее губ в стершейся красной помаде коснулась будто вымученная, но отточено высокомерная улыбка. —Но уж не мни, что хорошо скрываешься. Я кучу раз видела много интересных моментиков, Китаец, даже не отнекивайся, —по спине невольно поползли мурашки. Так ли много всего она могла увидеть, или сейчас просто издевается и выводит на реакцию? Но ведь не исключено, что видела нас сегодня в аудитории. Или вчера в лаборантской. Блять, это очень плохо. А еще хуже, что я внутренне поддаюсь на эти бездарные уколы. —Знаешь, что, —она заметно помрачнела, продолжая, —я не знаю, что ты пытаешься из себя состроить, но это жутко раздражает, так что прекращай уже изображать святость.   Бровь живописно взлетает вверх.   —Ты о чем?   —Об актовом, Поднебесная, в том числе, —колкость собеседницы приобретает отголоски кричащей злобы. —Хоть убей, но я никогда не поверю, что ты никому не обмолвилась и словом.   Что? Что она вообще несет?   —А ты поверь.   —Даже со своей Воронцовой не перетерла? —она усмехнулась. Провокационно и бесцветно. Не верила мне и даже не пыталась вслушаться в слова. Постоянно мучает меня вопрос, а с каких это пор мы с ней так грыземся? Очевидно, с самой началки. Вот только ни представить, ни вспомнить не могу, что я такого натворила, что молнии бароновского праведного гнева до сих пор мечут в меня с вершин Олимпа.   Я лишь отрицательно помотала головой, скучающе прикрыв глаза. Вдалеке гудели корабли, какие-то птички за деревьями еле слышно хрустели ветками и снегом. Аня неожиданно прижилась в атмосфере всеми забытого парка, теперь напоминавшего лишь заросший лесок на окраине города, обставленный вековым забором. Я никогда не задумывалась, но сейчас отчетливо видела, какие упущения допускала, не обращая должного внимания на персону сбоку. Ведь Баронова всегда и везде была одна. Со второго класса, когда мне впервые довелось оказаться рядом с ней, я не видела около той маленькой девчонки ни единой подружки. В средней школе вокруг начали виться девочки, готовые посмеяться над чем-то во время какой-нибудь перемены и побежать дальше. Класса с седьмого она стала ужасно высокомерной. С восьмого начала водиться с некими парнями и совсем отгородилась от классной жизни. Как раз тогда Аня стала больше смотреть на меня с презрением, и как раз тогда я перестала обращать на нее внимание как на человека. В конце концов, все мы сами выбираем себе круг общения и идеалы. Вот только правильно ли я поступала, осознанно ограничив свое мнение о ней лишь суждениями со стороны?   Мне только эта ночь обреченно надавила на лопатки, утомленная долгим безразличием, подталкивающая к неизвестной истине. Только на этой промерзлой лавочке, обрамленной разбитым стеклом бутылок из-под пива и использованных шприцов на снегу, я задалась вопросом, которым клялась никогда не задаваться относительно этой особы.   Насколько же ты одинокая, Баронова?   Какого черта сидишь здесь в час ночи, и какого черта у тебя такой грустный вид?   А главное, с хрена ли меня это трогает?   —Скажи еще на милость, на что ты надеялась со своей попыткой загородить меня перед Норской в столовой? —ехидно прищурилась она. —У тебя ведь как раз после этого с ней обостренные конфликты начались. Вот и пожинаешь сейчас свои же труды, выслушивая весь этот трепет языками. Ну что, наигралась в героиню? На кой черт нужно было это делать? Думаешь, я перед тобой на колени упаду, начну благодарностями изливаться?   —На тебе что, свет клином сошелся? —я говорила это с таким пофигизмом, что сама на мгновение в него искренне поверила. —Не хватало-то мне без тебя счастья в жизни. Баронова, ты уж прости, но не все своим жизненным ориентиром твое расположение выбирают. Рука дернулась — поднос упал. Законы физики там, Галилео Галилей, если учебник в девятом открывала, —ну как тут не подушнить. —Так что можешь быть спокойна, я не ради тебя на амбразуру грудью лезу.   Она хмыкнула.   —И даже не станешь лезть с вопросами, что тогда случилось? В актовом, —совсем устало выдохнула уточнение.   —Не стану.   —И что готова поддержать, если у меня что-то плохое случилось, даже несмотря на то, что я тебя все время стебала, не скажешь?   —А ты этого правда хочешь?   Улыбка на отшлифованном лице с каждым словом все надрывнее растягивалась шире, в какой-то момент даже закралась мысль, что скоро у девушки порвется кожа на щеках. Я отчетливо слышала срыв. У нее внутри будто леска со свистом разорвалась. Слишком старательно Анна пыталась это скрыть, поэтому не пришлось и доли усилия приложить, чтобы услышать все то пренебрежение.   —Не скажу, много чести.   —Ты та еще бездушная тварь, Поднебесная, в курсе?   —В курсе, Баронова, в курсе. Плачь уже, хватит сдерживаться.   Чужая голова больно врезалась в ключицу, которая отозвалась ноющей болью в грудине. Но куда больнее было слышать надрывный всхлип в ворот моего пальто, в которое длинные ногти вцепились с удушающей силой. Кажется, затрещали переплетения шерсти.   Она снова разревелась.   Так громко, что в окнах дома, что отдаленно выходили на наше временное прибежище, загорелся свет, слабо врезавшийся нам в спины. Но тебе сегодня можно, Баронова. Ради исключения.   Впрочем, ты знала, на что идешь. И не раз озвучила донельзя ясно свое ко мне справедливое отношение. Бессердечная. Да, возможно. Ты прекрасно видишь невооруженным взглядом, что я не мастер как в общении, так и в поддержке. Не умею красиво говорить успокаивающие речи, потому что не могу найти хоть одну фразу по-настоящему успокоительной. Здесь лучше другого человека помогут таблетки.   Поэтому мой предел — легким движением огладить ее по волосам. Жестким из-за лака и мокрым из-за снега. Даже смешно, сколько символики было в таком незамысловатом жесте, но я лишь судила по собственному опыту о действенности этого телодвижения. Илья Петрович не раз успокаивал меня именно так. И за это стоит сказать ему когда-нибудь отдельное спасибо.   —Я ненавижу зиму, – совсем невнятно всхлипнула неожиданно она, и я даже дернулась, прислушиваясь к ее сбитому дыханию мне в шею. —Я ненавижу ночь. И темноту ненавижу. Именно в ночи ко мне и приходил мой хуев отец: «Анюта, поедем, покатаемся на машине, посчитаешь мне снежинки», а я, блять, считала. Каждый раз считала. И моя блядина-мать всегда отпускала. Правильно, почему бы и нет? —она подавилась мрачным смешком. —Ее любимый муженек ведь такой хорошенький, зарплату в дом приносит, платьица ей покупает, а ей на работу ходить даже не надо. Его покровительство все перекрывает! А как следствие о его безграничном великодушии и заботе — первый аборт в девятом классе. А в этом декабре — второй. И все… —у меня едва не разорвалось сердце от ее смеха. Сухого, терпкого, неестественно угрюмого. Он прилип к моим бронхам, скользко обволакивая изнутри. Девушка под моими руками судорожно затряслась в лихорадочном хохоте. —И бесплодие, Поднебесная! От родного, сука, отца! «Ничего страшного, Анечка, все будет нормально». А как же, мамочка, как иначе, если не нормально! Правильно! И похую тебе все мои проблемы, и похую, что меня трахал твой муж! Ебаный педофил. Анечка у нас снежинки считает. Сегодня тоже насчиталась, сука. Чтоб они оба сдохли, —с ее подбородка скатились крупные горошины слез, влажными пятнами впитавшись в мое пальто. Баронова до ощутимого треска костей с силой сдавила мои ребра, прижимаясь ближе и сгибаясь пополам. —Чтоб эти твари все сдохли!   Всхлип. Баронова совсем не умела плакать, это слышно, и это видно. Верно, она ведь у нас легкомысленная. Яркая и самовозвышающаяся за счет других. Ей слезы не по имиджу. Как и эти внезапные откровения со мной. Господи, неужели она настолько одинокая? Настолько, что готова душу открыть едва ли не предмету своего, пусть и плевого, совсем легкого, но отмщения миру за всю ту несправедливость, которой она делится именно со мной. Я ведь ей не подруга. Не психолог. Не матушка, чтобы мне в жилетку ронять слезы. Господи, что же ты творишь, Баронова?   Лучше бы ты и дальше оставалась в моих глазах беспричинно заносчивой сукой.   Между нами повисло давящее на легкие молчание. Девушка содрогалась у меня над коленями то ли от плача, то ли нервно смеясь. Я позволяла себе лишь гладить ее, пусть и жесткие, но по-прежнему красивые шелковые пряди, перебирая отмерзшими пальцами, невольно восхищаясь уже в тысячный раз. Долго восхищалась. Минут, эдак, десять, уйдя в какое-то совершенно другое измерение. Без мыслей. Поэтому вырвали меня из этого астрала хриплым:   —Поднебесная, —под самым подбородком, и я ослабила руки, из-под которых Анна моментально вылезла. Хмурая и растрепанная. Стрельнула в меня грозным взглядом, и я наконец вспомнила о ее сверхзвуковых перепадах настроения, —чего расселась? Курс терапии продолжать собралась? —глядите-ка, активизировалась старая добрая Баронова. У меня аж от сердца отлегло немного. Правильно, видимо, говорят, что со слезками отступают печали. —Шуруй давай отсюда, комендантский час нарушать отличницам не приелось.   На ее резкие реплики я лишь поднялась на ноги, отчего она слегка запоздало сообразила, что до сих пор впивается в несчастную ткань моего верхнего гардероба, и рвано ее отпустила. Однако уходить я не торопилась.   —Уж кто бы говорил. Может, я тут за тобой, как староста, конвоем приставлена? —вот теперь можно смело бесить ее как прежде. Не зря же я роль салфетки исполняю.   —Да отъебись, Китаец, и без тебя тошно.   —Отъебусь, —она выжидающе взметнула на меня заплаканные глаза, —как только помашешь мне ручкой из окна своей комнаты, —та цокнула, пробормотав что-то отдаленно похожее на литературные эпитеты с кучей приставок и нагромождением гиперболичных суффиксов, —ну или средний палец покажи, мне как-то непринципиально.   —Да свали ты уже! —ее фак чуть мне нос не сломал.   А условие про окно ты куда подевала, родная?   Я оценивающе оглядела внешний вид девушки, отчего она, ссутулившись, нахмурилась и опустила голову настолько, что лицо совершенно утонуло в непривычно запутанных прядях. Домой она, похоже, не пойдет даже под аккомпанемент выстрелов моего «шарпса» в спину. А жаль, в кои-то веке бы уже применила. Могла бы я, конечно, идти себе подобру-поздорову, а лучше бежать, но что-то не улыбается мне перспектива стоять на чужих похоронах через три дня, ощущения оттуда душу, поверьте, не гложут. А уж я-то знаю, какой иммунитет и опыт в бомжевании требуется, чтобы не умереть в наши минус тридцать семь от обморожения, да еще и в ночи. Тут законы основ безопасности жизнедеятельности уже работают. И прогуливавшей этот предмет Ане лучше ими не пренебрегать.   —Ну, делать нечего, поднимайся.   —Чё? —слишком импульсивно вскинула голову одноклассница, но я одарила ее показательно строгим взглядом.   —Поднимайся, говорю, —она рыкнула в ответ посыл в одно далекое место, на что пришлось приложить лапки к ее имуществу.   —Эй, оборзела в край?! —опа, на ножки-то как вскочила резво. Девушка в несколько шагов нагнала меня, вырвав сумку из рук. —Давно по хребту не получала?   Я, пользуясь моментом, мягко подхватила Баронову под локоть, что от неожиданности чуть не навернулась об кирпич на земле. Шикнула, вцепившись своими когтями мне в голое запястье, утягиваемая в сторону выхода за территорию.   —Ты куда меня тащишь?   —Ну, —вздохнула как можно флегматичнее, —раз к тебе домой никак, пойдем ко мне.                                                           * * *   —Да иди ты нахуй, никуда я не пойду.   За полчаса она меня уже успела достать донельзя. Я столько концентрированного мата в жизни не слышала. Разбавляй — не разбавишь.   —И ты говоришь это, стоя уже перед квартирой? —я ювелирно и тихо щелкнула замком, толкая дверь в обивку. Та чуть скрипнула, мазнув по лицу приятным запахом супа. Баронова тут же притихла, заглядывая в темноту коридора, где уже скрывалась я. Простояла там секунд двадцать, снова цокнув и перешагивая порог. На то, как беззастенчиво я врубила свет и грохнула чайником об плиту, девушка, уже разутая, удивленно высунулась из-за косяка.   —Ты чё, одна живешь? Чего так громко?   —У бабушки сон крепкий, —вода забурлила над газом, наполовину заглушая мой голос. —Не переживай, даже если проснется, тебя не выгонит. Если ты, конечно, приведешь себя в нормальный вид. Ванная справа, умойся.   —Конченная.   И Аня скрылась из виду, пока я бессильно глядела в шкафчик, думая, чем бы таким ее напоить. Валерьянка мне и самой нужна, кофе в таком состоянии, да еще и на ночь, лучше не пить. Немного подумав, ебнула ромашкового чая нам двоим. Если откажется, залью в нее эту жижу силой.   Вышла из ванной девушка не менее растрепанной, но совсем без макияжа. Недовольно опустила голову, закатывая глаза под моим не в меру удивленным взором. Как ни пыталась, сдержать его не смогла. Не могу и вспомнить лица Бароновой без тонны макияжа. Я будто впервые вижу кожу ее лица без тональника, глаза без черных полочек над ними, губы нормального цвета, да и вообще… Впервые ее вижу такой. Самой обычной.   —Налюбовалась, нет?   Я тут же отвернулась, ставя кружки на стол и кивком указывая ей на табуретку.   —И зачем ты так много красишься? Абсолютно симпатичное лицо, —плюя на все приличие, озвучила вопрос, мучавший уже порядка пяти лет. Брови Бароновой тут же гневно сошлись, а зрачки исподлобья враждебно блеснули. Ох, я просто умелица выводить ее на все новые конфликты. Чую, кое-кто наконец наточит нам на кухне ножи этой ночью, а заодно и в меня всадит пару раз. Ну, подсобит в хозяйственных делах, даже неплохо.   —Очень смешно.   Она резко плюхнулась на табурет, и тот, не ожидав, непривычно скрипнул своей хромой ножкой. Поглядела внутрь кружки, на заваренную мной бурду, и я, готовая уже быть политой грязью, замерла. Но девушка только молча отхлебнула чай, смотря в сторону. Похоже, не такая уж я плохая хозяюшка.   —Так я и не смеялась.   —Ты издеваешься? Очки себе купи, ты эти щеки видела вообще? Я без хайлайтера выгляжу, как блин, —откинула назад падавшие на лицо пряди, резко подаваясь вперед, чтобы продемонстрировать мне то, что озвучивала. Но я ничего из этого не видела. —А глаза? И ресницы эти злоебаные, как будто их вообще нет. Еще и следы от ветрянки. Тебе-то легко говорить, у тебя, вон, что кожа, что фигура, что черты лица просто идеальные. Хоть моделью работай, с руками отхватят.   Я замерла, безмолвно глядя на одноклассницу круглыми глазами. Она говорила что-то для меня странное и непонятное, будто на другом языке. Мое лицо? Фигура? Кожа? И это все со словом идеальные?   Усмехнулась, фыркнула, отпивая из своей кружки и понимая, что ни черта не весело.   —Тебе надо курс самоедства открывать, Ань.   —Иди нахуй, Китаец.   Она с задержкой снова схватилась за ручку чашки, со стуком ногтей обведя ее форму.   —Иди нахуй, —повторила, но уже тише и расплывчивее. Чтобы просто повторить. «Когда на нее не смотришь, начинает больше рассказывать», — мелькнуло в моих мыслях белой вспышкой, и я уставилась в ночное небо за окном. —С самого начала, со второго класса тебя ненавижу. Вечно строишь из себя невесть что. Королева мира, бля. Все умею, все знаю, всем нравлюсь. И взгляд у тебя, как у последней сучки, аж до костей, —она эти слова почти выплюнула, и мне захотелось отчего-то смеяться. —Все у тебя со всеми хорошо. И с однокласниками, и с учителями, и с родителями, вон, даже с бабушкой и дедушкой. Еще и друзья есть, а теперь и Громов подвязался. Ты слишком много берешь на себя, будучи такой наделенной счастьем, Поднебесная. Меня отец унижает с самого детсада, мать вообще едва знает, как я, что я, с кем я. Друзей никогда не было, учителя недолюбливают, ни одного парня нормального не встретила, вся школа смотрит косо, плюсом без косметички мне даже у себя в квартире ходить стыдно с таким-то рылом. Я даже гребаные экзамены — и те завалю, потому что нихрена не знаю и не умею, —сбоку раздалось шуршание, и я уловила боковым зрением, как Аня опускает лоб на столешницу. —И вся жизнь — как будто в пропасть. С самого начала. Еще и ты теперь на меня смотришь с такой жалостью, что хоть вешайся.   И я вправду смотрела на нее теперь с жалостью. Бесконечной, обволакивающей сознание, вызывающей тошноту. Мы так долго относились друг к другу неприязненно, что непривычно видеть Баронову в каким-то новом свете. Уход от канона просто разрушает мозг, потому что это невозможно. Она плачет. У нее травмы, проблемы, нервные срывы. У нее чувства. Подумать только, Баронова, оказывается, — человек. Как я, как все окружающие, о чьих мыслях и положении я точно так же никогда не задумывалась. За кого я считала ее все эти годы? И за кого считаю сейчас? И за кого считает меня она?   За вольнослушателя, наверное.   Мол, ну хоть ты послушай. Без разницы, кто, даже если ты. Мне просто надо.   Рука было непроизвольно и медленно потянулась к ее медовым волосам, рассыпавшимся по деревянной поверхности, но вовремя себя одернула. Ей будет неприятно, я только все испорчу.   —Твой отец-гондон даже хуже моего, —с тихой интонацией смеха, пытаясь успокоить ее хоть как-то. Не знаю, реально ли это так работает, но я очень хочу в это верить. Никакого движения со стороны Анны не было заметно. —А, я не общаюсь с родителями. Отец не так давно умер, а мать я впервые за десять лет увидела несколько дней назад, —дернулась, приподнимая на меня голову с широко раскрытыми глазами, выглянувшими из-под челки. —И дедушки в живых уже давно нет. Я в своей семье изначально никому не нужна была, и скинули меня сюда, к бабуле с дедом. И сейчас нас только двое. И меня все вполне устраивает, поэтому не смотри на меня так убито, окей? Это просто тебе информация в топку. Чтоб не было недопониманий.   Я была готова к очередному посылу куда угодно, однако ничего такого не прозвучало. Я подняла безмятежный взгляд на потерянную Баронову и слабо улыбнулась ей. Так смешно, что этот первый наш нормальный разговор за все эти долгие годы. И каждая сейчас сидит в диком непонимании — и что все это значит? Какой поворот следующий?   Мы вообще хоть что-то знали друг о друге до этого? Зато знаем теперь. Но зачем этот багаж, и на какой выход с ним переться?   Аня со сквозящей из глаз пустотой покачала головой, усмехаясь.   —Да кто тебя спрашивал о таком?   —Перевожу вопрос на тебя.   —Идиотка.   —Взаимно. Если допила, можешь ложиться. Поспишь у меня в комнате, могу одолжить свою одежду если что.   —Нужны мне твои старческие шмотки, —одноклассница подошла с кружкой к раковине, но я перехватила керамику, отгоняя ее в сторону коридора. Да я, оказывается, ужасно гостеприимная. * * *   —Пиздец какой-то.   Я с трудом выпуталась из пододеяльника, поворачиваясь на Анну, застывшую в дверях с отражением тихого ужаса и дискомфорта на лице. Ее глаза нервно пробежались по стенам, полу, углам комнаты, остановились на мне и приобрели оттенок еще большего удивления.   —Ты реально тут живешь или это прикол?   —Да чем вам всем так не угодила моя комната? Нормально все.   —Ты стебёшься, Китаец? Я как будто в психбольницу попала, только вместо смирительной рубашки вот эта херь, —она брезгливо указала на надетую на ней ночнушку с рюшем на воротнике, которую я нашла в самых дебрях своего комода. Сама не знала, что у меня такая есть, но не предлагать же Бароновой одежду моего деда. —Что, блять, за прикид из императорского госпиталя?   —Что-то не у страивает — спи голая. Или в чем пришла, —раздраженный вздох интерпретирую как смирение. Подушку швыряю в угол пледа, вдвое сложенного на досках пола. —Лучше скажи спасибо, жертвую кроватью в твою пользу, а сама на полу буду морозиться. Так что давай, ротик на замочек и под одеялко.   Пара тихих, крадущихся шагов ближе ко мне — ее ноги двигались почти невесомо, даже вечно скрипучий от единого шороха пол не издал ни намека на звук, — девушка оглядела мой смехотворный приют на эту ночь, и будто собиралась что-то сказать, но не решилась. И прекрасно, что не стала пытаться меня вернуть на свою законную койку. Иначе бы я в конец перестала узнавать в этой девочке свою старую знакомую язву. Та так и присела на край матраса, все еще глядя на скудный интерьер. Маслянистые запекшиеся желтые пятна на потолке, облезлые и потертые стены, пустой рабочий стол, пыльный тюль. У каждого, сюда приходящего, один и тот же взгляд, медленно ползущий по каждой частице комнаты. И каждый будто кричит, что это все стремно и неправильно. Что комната нормального человека не должна выглядеть так. А у меня всю жизнь перманентное чувство, что надолго я нигде не задержусь, даже здесь.   А Баронова почему-то вписывается. Взгляд такой же серый и потерянный сейчас, словно вся былая вспыльчивость и неугасаемая энергия на особенно яркие эмоции — пусть даже отрицательные — у нее выгорела. Мне ужасно не нравятся их такие взгляды.   —Я свет вырубаю, —оповещаю за секунду до того, как щелкнет выключатель. На ощупь, едва не по привычке возвращаюсь, нащупывая теплый пледик босыми ногами и медленно опускаясь на него. Кости неприятно хрустят об ламинат, и я уже представляю, что будет с моим телом завтра. Со стороны слышны неловкие шорохи одеяла и скрип матрасных пружин. —Завтра утром решим, как ты в школу пойдешь. Ну, домой заглянешь, наверное. Хоть тетрадки взять.   Гулкое «угу» в складки постельного белья и абсолютная тишина. Из-за двери стал слышен тихий и размеренный ход часов. Тик-так. Тик-так. Я умиротворённо закрыла глаза, уже давно норовившие захлопнуться под давлением налившихся свинцом век. Сегодня столько всего произошло, и я совершенно не знаю, как на все это реагировать. Ощущение, что будто и не со мной, а с кем-то другим случилось столько… всего.   —Поднебесная.   —Что?   —Ты сама когда-нибудь верила в концепцию собственного счастья?   Задумчиво хмурюсь, приглядываясь к накрытой по макушку одеялом фигуре.   —Когда-то, наверное, верила.   —И ты счастлива? —осевший хриплый голос мягко растекался по помещению, разносимый порывами зимнего ветра из приоткрытого окна. За ним было видно темное звездное небо, маленькие белые огоньки то появлялись, то пропадали, а давно перегоревший фонарь под ним изредка подавал признаки жизни, помигивал, и тут же отключался. Мыслей особо не было.   —Не знаю.   Атмосфера вновь претерпела гнетущую паузу, и у меня в голове сразу же щелкнуло лицо Паши. Боже, ну точно ведь.   —Ань.   —М?   —Никогда не думала, что твое счастье очень близко?   Шурх. Из-под подушки вынырнуло ее бледное лицо. Я, не задумываясь, мягко приподняла уголки губ в улыбке, как улыбаются забавному ребенку, задающему глупый и очевидный взрослому вопрос. Теперь у меня для Евстигнеева уже две новости.   —Хоть разок оглянись на того, кто смотрит в твой затылок.