Sauveur

—Ну давайте, раз-два-три, раз-два-три. У вас же элементарные фигуры, учите это уже два месяца! Что с ногами, Ширяева? — Матвей Георгиевич стукнул по ноге девушки пластмассовой клюшкой Деда Мороза из реквизита. Четыре пары на сцене, которые он мучал, в унисон измученно вздохнули, кто-то даже захныкал. — Еще раз с самого начала!   Я сидела в глубине актового зала, наблюдая за людьми из параллели. Весь наш класс сняли с урока заболевшего Крюкова, а отпроситься посидеть где-нибудь в фойе мне не удалось. Поэтому приходилось наблюдать за чужими страданиями, признаться честно, не без частичного удовлетворения.   Все же не знаю, кто придумал все эти вальсирования на выпускном, но он явно не учел нашу усиленную подготовку к экзаменам в конце года. Уже раза два кто-то умолял отпустить его делать пробник у математички, лишь бы не умирать с этим творческим порывом на руках. Даже я была не такой отчаянной, как этот смельчак, чтобы сидеть с Ланиной один на один в ее логове смерти.   —Ну и что ты тут лыбишься? — не успела обернуться, как мне по лбу прилетело шелестящей упаковкой. Шоколадный батончик. Баронова упала на сиденье рядом, жуя такой же с заебанным выражением. Паша обогнул нас обеих, приземлившись подле меня с другой стороны. Мы с ним переглянулись в бешено счастливыми улыбками. Либо У Анны мозги варили с невероятной силой, либо у нее до невозможного развитая интуиция. Женская такая. Но догадалась она до сути моих слов удивительно скоро. У Евстигнеева на лице большими буквами написано, в каком он счастливом ахуе. Нагнулся ко мне, еле слышно спрашивая:   —Как ты это сделала? Зуб даю, она и имени моего не знала раньше.   —Паш, у тебя какой-то синдром брошенки, —ободрительно хлопнула его по плечу, и тот обиженно стрельнул в меня глазами. —Выплевывай свою зуб давай. Аня не дура в конце концов. И я, можно сказать, вообще ничего ей не говорила ни о тебе, ни о ком-то другом. Забросила ей просто абстрактную мысль. И она тут же поняла, к чему я, видишь? —не сдержала по-детски хитрую улыбку, приподнимая подбородок и заговорчески шепча ему в шею, потому что до уха не дотянулась. —Она обращала на тебя внимание, все это время тебя просто водила за нос. А ты, слепота куриная, уже тысячу крестов на себе поставить успел. Просто нужно было раньше найти такую прекрасную меня, —искусственные попытки вызвездиться.   —Ты лучшая девочка, Поднебесная. Люблю тебя всем сердцем.   —Воу, полегче, у меня уже есть мой благоверный. —Бля, жаль. Хотя твоего благоверного я и сам бы... —Фу, как неприлично, товарищ. Не стыдно?   Со смешками порвала непослушными пальцами фантик только с третьей попытки, ловя на себе шокированные глаза Воронцовы со сцены. Подмигнула ей, и та почти с претензией взметнула руку, указывая на Аню и поднимая брови до корней волос.   —Какая ты милая, —обращаясь к Анне.   —Да пошла ты нахуй, — возмущенно забубнила Баронова, отворачиваясь к передним рядам, там происходила вся жесть среди половины параллели. Матя на нерваке как никогда. Так много людей… Глобально, конечно, школа у нас маленькая, закономерно малы и классы, однако мне всегда и такие скопления казались огромными. С ума сойти, я вот-вот расстанусь со столькими людьми.   —Тебе, Лесь, повезло прямо, — Паша по-доброму улыбнулся, но не похоже, что на свое положение он жаловался. Я хищными глазами окинула их обоих, и одноклассница цокнула на меня, но не сдержала улыбки.   Раз-два-три. Раз-два-три. Со стороны сцены звучит уже едва живой голос Матвея Георгиевича, который орет на одиннадцатиклассников и в придачу на девятиклассников много дней подряд. Как будто в этом есть смысл. Какая разница, с пляской выпускаться или без? Сойдет по любому, все равно все будут поскальзываться на лужах слез.   Я рада, что не танцую с Руденко. Возможно, что не танцую в принципе тоже рада. Хотя и странно быть настолько отстраненной от всего этого. Вся параллель ходит на эти экзекуционные репетиции, все девушки уже обсуждают свои будущие платья и туфли, все веселятся и сетуют на дурацкий бал, а я... Здесь. Сижу и смотрю на них, сминая в руках обложку сборника по биологии, как через вакуумную стенку. С ними вроде бы, но настолько порознь. И не знаю, хорошо это или плохо. Немного, возможно, одиноко. Не сильно.   —Эй, Поднебесная! Живо сюда, отрабатывальщица ты моя!   Все тридцать шесть пар глаз заинтересованно и иронически обращаются ко мне, и это уже не наводит панику или дискомфорт. Хочешь избавиться от стеснительности — замути с преподом. Способ проверенный. Отношения со школьным коллективом как-то сами собой... сгладились что ли? Не знаю, как объяснить, но я почти не чувствую негатив от них — за редким исключением, конечно. Довольно быстро все остыли.  Несколько месяцев — и конфликта будто бы не было никогда. А Баронова говорит еще, что мы плохо шифруемся.   Может, я уже просто привыкла и не замечаю настолько косых и показательных взглядов, а возможно перестала убиваться, когда все стало так, как они и судачили. Просто они об этом не знают и спят крепче. Когда угроза не обнаружена, нет смысла заранее вставлять патроны.   Поднимаюсь с насиженного стула, с непонятками вяло проходя к забравшемуся на паркет мужчине. Он протягивает мне руку, и с треском костей приходится подняться широким шагом. Тут же захватывает эту руку в кольцо и тянет на себя, отчего я врезаюсь виском в его колючий свитер. Пора уже менять вещи на более легкие.   —Смотрите, как должны работать не кривые ноги. Поднебесная, квадрат, два шага влево, разворот, отшаг, шаг, па. Начали. Раз-два-три, — потерянно включаюсь, неловко хватаясь за его плечо, и кое-как двигаюсь чисто интуитивно. Считаю про себя, пока чужая ладонь притягивает меня ближе. Раз-два-три. Кто-то из зала начинает одобрительно свистеть, кто-то другой орет, что я икона, где-то скрипит дверь, под нами трещат старые доски. Еле успеваю обходить ноги Мати, чтобы не задавить его. Раз-два-три, раз-два-три. Не хватает Громова. Блять, прикольно бы было станцевать на выпускном с Громовым. — Па, — мужчина показательно делает акцент на слове, замирая в этом положении на пару секунд дольше нужного. Спина ломается, и я сильнее нужного заваливаюсь назад, рефлекторно упираясь рукой в доски. Матвей охает, тянет наверх, еле оставляя в вертикальном положении. Подбадривающе мне подмигивает. — Вот молодец, может сразу и под музыку станцевать. Не хочешь на выпускном со мной встать в пару, Поднебесная?   —Бог с Вами, я лучше на крылечке посижу, — хохочу в ответ, окончательно высвобождаясь из его рук.   Матвей Георгиевич за эти годы так прижился. Как и все учителя в школе. Так странно сидеть сейчас на их уроках и умиленно улыбаться их закидонам, которые раньше разве что раздражали. Наш организатор мероприятий — самый близкий нам по возрасту препод в школе. Я помню его еще только-только пришедшим, где-то двадцатилетним, с этим огромным огнем в глазах и непередаваемой энергией. Он и сейчас теплится в уже повзрослевших глазах мужчины под руку с усталостью, но ее он оставляет в тени. Как люди не перегорают?  Где найти эту инструкцию?   —Очень зря. Ну, спасибо. Все видели? Повторяем! Давайте-ка, в позиции. Раз-два-три.   Лыблюсь не пойми чему, оборачиваясь на зал, и в самом его конце натыкаюсь на теплый пристальный взгляд. Биолог делает жест «я слежу за тобой» и назидательно мотает пальцем в сторону Георгиевича. Театрально хватаюсь за сердце, и химик ржет над разыгравшимися между нами на секунду страстями. Очень хочу с ним станцевать. Замечая, что Диана что-то шепчет Мате, получает утвердительное мотание головой и радостно дергает Васю за рукав рубашки, спрыгивая со сцены, вообще наплевав, что сейчас, между прочим, на ней надето платье. Заодно хватает за руку и меня, утаскивая к выходу, возле которого разгребает в огромной горе рюкзаков и сумок свой, вылетая из зала. Орет Петровичу «до свидания» на весь зал, заставляя меня залиться краской, и хохочет на половину коридора. На прощание замято машу Евстигнееву с Анной, улыбаясь лектору в ответ.   —Это че бля было? Я про Баронову, —Воронцова настороженно и несколько охуевато глядит на меня, а Косеррин дразнит ее, делая такое же лицо воробушка.   Улыбаюсь почти скромно, складывая руки за спиной.   —Да ничего.   —Какое еще «да ничего»?! Где заклеенные жвачкой страницы тетради и оскорбительные эпитеты? Это не наша Баронова.   —Ну, последнее осталось. —А Аня нет!   Мы минуем лестницу, оказываясь в фойе, и направляемся к охраннику за ключом. К счастью, сегодня смена не того, с которым у нас вечные дуэли, когда из его глаз вылетают пули, а в моих никак не перезаряжается револьвер. Мне уже и тот охранник стал родным за все это время. Два щелчка, и дверь раздевалки врезается мне по носу, Вася не успевает выставить руку вперед и придержать. Все по классике, с годами ничего не меняется в этом плане.   —Я не могу рассказать.   Встречаю почти обиженный взгляд подруги и жму плечами немного растерянно.   —Это личное дело Ани, поэтому информация не в свободном обороте, извините.   —Ну и ладно, —Косеррин тыкает насупившейся Диане в бок, накидывая куртку. —Не все и не всем можно рассказывать.   —Да и пофиг. Между вами-то что случилось? Это связано с коммерческой тайной? —девушка тут же оживает, жадно цепляясь глазами за мой кивок. —Да фак… Я рассчитывала на интересный рассказ, а тут надо откупорить семь печатей, серьезно?   Мы с Василием ржем, и она тоже нервно улыбается. Кутаюсь в шарф по самый нос, когда прохладный ветер ударяет в лицо, и чуть не спотыкаюсь об ступеньки крыльца. Пришла весна. Настоящая весна. Не условная, как обычно, когда просто переворачиваешь страничку календаря, равнодушно созерцая красными буквами «март», затем «апрель», «май», хотя на деле за окном все еще бушует январь. А тут снежный покров уменьшился раз в шесть, птицы повылезали, дороги немного слякотные, но вдоль бордюров во всем этом месиве видна реденькая зеленая травка. И мы уходим из школы почти что в световой половине дня. Не помню последней весны, которая начиналась бы так же тепло.   —Ты сегодня больно радостная.   Оглядываюсь на хитрое выражение парня, и Диана присасывается с другого плеча, лыбясь во весь рот.   —Что случилось, дорогуша?   Задумчиво вглядываюсь в мокрый скользкий асфальт, и улыбка чуть тускнеет. Говорится с легкостью и непринужденностью то, что по сценарию должно вызывать ком в горле.   —Сегодня приходит Аглая, —глаза напротив приобретают оттенок беспокойства и вины, но я только ободрительно бью по спине, фыркая в воротник. —Должен же этот разговор наконец состояться, правильно? Мне вот интересно, что она сможет мне сказать.   —Да уж, постараться придется за двоих.   Что за умирающий тон? Я как будто удочку отчаяния закинула в прудик беспрецедентной радости.   Подхватываю обоих за локти, притягивая к себе.   —Поверить не могу, что скоро все это закончится, —вдыхаю глубоко, пожалуй, слишком даже, и чувствую свежий кислород, щекочущий гортань. Я как будто не в своем городе. Где-то в другом, совершенно чужом месте, и только два локтя по правую и левую руку кое-как удерживают в реальности. Истина проста — это всего-навсего перемены. Непривычные, странные, аномальные, которых я никогда не ожидала, но — перемены.   Ребята притихли, также смотря вперед, и облака пара от их дыхания ударились в щеки.   Хоть кто-нибудь что-то уже решил для себя? Насчет своего будущего. Я вот свое никогда не могла представить. Какое оно будет, где, с кем. И никогда не думала, что оно придет так скоро. В этом городе совершенно консервируешься, ходишь по кругу, и уже давно не ждешь, что кто-то вскроет твою банку, прольет свет, скажет: «Иди, куда пожелаешь». Наверное, потому что уже не знаешь, куда хочется. Вроде как хочется здесь. А вроде и это уже надоело.   —Какая разница, что закончится? Закончится всего-то школа, —Воронцова бурчит с зевком, и мысли снова возвращаются на землю из своего вечного бессмысленного полета на одном подбитом крыле. —Я вот уже давно жду выпуска. Мы же не расстанемся навсегда после нее.   У нее так легко получается это говорить. И Васе так легко удается одобрительно кивнуть ее словам. Такое чувство, что эта тучная завеса из беспокойств только у меня в голове. Может, так и есть. Может, стоит поменьше париться. Может, может, может. Конечно, может.   —И вы уже готовы шагнуть дальше?   На меня смотрят, как на маленькую детсадовскую девочку, которая не хочет идти в первый класс. Улыбаются мягко, как будто это очевидность.   —А почему нет? Не волнуйся, в этот обрыв мы столкнем и тебя.   Наша тройка хохочет на всю улицу, и у беременной женщины, идущей впереди, от неожиданности и рук чуть не вылетают ручки пакета с продуктами. Вася услужливо предлагает помочь той, а мы с подружкой со спины хихикаем над этим Дон Жуаном. Женщины краснеет не то от смущения, не то от возмущения, и парень успокаивает, что он скорее Казанова. Мы истерично ржем уже на целый квартал. Кое-что таки остается неизменным. * * *   —Я не хотела тебя рожать.   Замираю над кипящим чайником, заторможено выкручивая газ.   О как. С заходу.   Замерзшими непослушными руками разливаю кипяток по чашкам, расставляя по столу. Три чашки. Бабушка сидит с невозмутимым, ласковым, но каким-то убитым выражением. Термоядерная смесь. Легко оглаживаю ее по плечу, когда устраиваюсь на свое место, но не похоже, что это сильно помогает. Смотрю на нашу компанию и думаю, кому тут больнее всех. Раньше думала, что будет мне. А теперь не знаю.   Аглая такая как обычно… с иголочки. Я никак не могу оторвать взгляда от нее. Слишком завораживающая внешность, отталкивающие глаза, какие-то страшные щупальца, гладящие органы изнутри, как будто тело потихоньку перестает мне принадлежать. Гадко, непонятно, но интересно. Эмоции на грани безрассудства.   Бабушка тоже всегда нарядная дома. А я сижу в растянутом свитере, тренировочных, с копной сена на голове, как будто эти милостивые дамы добродушно подобрали меня с помойки. Улыбаюсь своим мыслям и параллельно охуеваю со своей расслабленности. Как будто в театр пришла на пьесу, а не села за стол тяжелых переговоров, который не мог организоваться десять лет. А то и намного больше. И знаете, даже не страшно. Не больно смотреть на мать. Не обидно. Вообще никак. Просто театр. Просто зритель. Вы играйте, я так, посмотрю всего лишь, не обращайте внимания. Как никогда не обращали — профессиональная привычка. А я похлопаю.   Атмосфера тяжелая, давящая на гудящие перепонки, и я жду расстрела. А тот все оттягивает свое время и оттягивает.   —Почему тогда родила? —вопрос, мучавший всю жизнь. Зачем ты меня родила? З. а. ч. е. м. Зачем ты сейчас здесь? Попытка доказать что-то мне? Или все же не попытка? Тогда что это? И почему я жду ответов? Чего именно я жду на деле? А что после разговора? Что он изменит? Какие ясности внесет? Есть идеи, ребят? А то я не придумала.   Женщина потупила взгляд в угол стола, отпила чай. Я ее не ненавижу. Пока что я просто ее не понимаю. Это более естественная позиция, чем та, что была буквально три-четыре года назад. Чувство, словно я наблюдаю за персонажами в книге. Вроде как интересно, дождаться не можешь, что в итоге раскроется, каким будет новый сюжетный поворот, но де факто получается лишь сквозящее безразличие, потому что к тебе это не имеет отношения.   Аглая посмотрела на бабушку секундно своим привычным выражениям, и ответила мне открытым взглядом. Мол, спрашивай, я отвечу на все. Все равно уже нечего терять. Всегда было. Обмен формальностями, после которого я уйду, а ты забудешь меня. Снова.   —История не слишком интересная, но, думаю, ты за ней меня и позвала.   Казалось, я давно смирилась. Со всем. Все идет своим чередом, нет смысла что-то менять, узнавать, ставить в известность и истошно всем в лицо орать потом от выведенных тождествах. Жила с этим всю жизнь — проживу и ее остаток. Но упорство не отступает. Смысл ведь должен быть. Так пусть объяснит мне его. За них двоих объяснит.   Спокойно соглашаюсь, и женщина выглядит довольной. Кому тут вообще есть, что терять?   —Он уехал отсюда, когда только-только стукнуло восемнадцать, —показательно выделила местоимение, и стало понятно, что речь о Данииле, —оставив за родителями огромный кредит, взятый на его образование, после чего с ними почти никак не связывался.   Она начала не настолько издалека, насколько я думала. Сократим все максимально? Да пожалуйста, мне не жаль.   —Тут больше моя вина, —поникшая бабуля приподняла брови, говоря каким-то не своим голосом. Я неотрывно вглядывалась в ее полупрофиль и как будто впервые наблюдала этого человека. Как встречала незнакомцев в магазине, которые тянулись на нужную мне полку. Та жизнерадостность, расслабленность, теплые ямочки на щеках. Все исчезло, словно никогда и не появлялось. —Даня напоследок сказал, что устал от моего вечного контроля надо всем. Да и прав он был, я сама понимаю. Нельзя было так загонять его в свои стандарты, всюду следить да ничего никуда… —она запнулась, как будто готова была вот-вот расплакаться, но глаза оставались по-прежнему сухими. В этой семье хоть кто-нибудь плачет? —Конечно, это все мое да дедово воспитание, кабы он иначе…   —Тем не менее, —мягко перебила Аглая, легким взмахом накрывая тыльную сторону бабушкиной ладони своей фарфоровой. Как будто даже с нежностью. Сколько же раз Аглая бывала тут в период и моего пребывания… И почему я ничего не знала? Какого черта я никогда ничего не могла спросить? Лена, какого нахуй черта? Бабушка опустила голову ниже, и у меня в горле запершило от такого ее вида. Но лишь больше — от того, что я никак не могла убрать с ее лица это скорбное выражение. Зрительзрительзритель. Нельзя тянуть руки к сцене, ведь по ним же потом и прилетит крышкой рояля. —Он поступил так, как поступил. Много чего произошло в поезде еще, дорога все же длинная отсюда до Москвы, ты и сама знаешь, —значительный взгляд. Господи, она и об этом знает. Я что, одна здесь не при делах? —Я бежала годами, он бежал тогда, когда смог. Совместный вышел побег, просто время разное. Не думаю, что будет уместна вся история наших отношений, скажем, она довольна специфическая. Он вставал на ноги в столице. Обозначим, что наша встреча произошла на конференции. Через пять месяцев мы поженились. Еще через два он начал брать меня силой, тогда, пожалуй, и было положено начало деструктирующего периода нашей совместной жизни. У меня ни толкового образования, ни семьи, ни дома. Ничего. А он мог мне дать все это. Думаю, этого на тот момент хватало. И в какой-то момент у меня вдруг промелькнула глупая мысль о ребенке. Не знаю, откуда она взялась, —ногти женщины отстучали ритм по старой столешнице, и она неприязненно приподняла губы почти в улыбке. —Всю жизнь ненавижу детей, но почему-то на тебя была надежда. С каждым днем она все исчезала и исчезала, моя ненависть к тебе, что еще только в утробе, росла. Его вообще ничего не останавливало и тогда, по-моему, он в принципе не беспокоился о моей беременности, —мать снова ужасающе выделила «он», и по коже пронесся озноб. Скользкий, отвратительный, и на одну секунду в сознании резко всплыло лицо отца. На мгновение оно вспомнилось и тут же испарилось из головы. Вспышка, после которой зрение затмевают пятнышки. Желтые, зеленые, оранжевые. Я тяжело сглотнула, концентрируясь на женском голосе. —А потом родилась ты, —та окинула меня глубоким медленным взглядом, надменно и внимательно скользнув с головы до пят. Под взглядом патологоанатома, думаю, лежишь под таким же морозом, что аж в раю душу пробивает током настороженности и ужаса. —Ты на него похожа, —прозвучало приговором, свистом врезающегося в позвонки топора.   От души. Похожа на человека, которого все здесь сидящие если не ненавидят, то не могут не винить. Не вспоминать кошмарные моменты, связанные с ним. А я не такая же?   Переваривала информацию несколько секунд, но рассказ не удовлетворял еще многим вопросам, рвущимся из груди.   —Как я оказалась здесь?   —Ах, что ж. Семь лет ты жила у нас. Знаешь, за все те годы я так и не смогла к тебе привыкнуть. Безобидный маленький ребенок. Слишком тихий и незаметный. И очень обременительный, —всплывало все то, что строилось с глубоком детстве догадками и гипотезами, наверное, еще тогда, еще «у них». Поэтому оставалось только вгрызаться в кусочки информации, следить за сердцем с изолентой в руках, но в глубине души все же надеяться, что оно вот-вот разорвется от нахлынувшей бури чувств. Но ни во мне, ни в Аглае ничего. Без сильных потрясений, эмоций. Констатация фактов, для всех нас. Поднебесная, уймись наконец, хватит строить обиженку и жертву. Так вышло. Просто вышло. —И я прекрасно видела, как это отзывается и в тебе, Лена. В какой-то момент все зашло в тупик. Что с тобой делать дальше? Оставить тебя жить в этой необъяснимой и необъясненной ненависти? Мне казалось, ты и так достаточно настрадалась в том доме, без внимания, без общения, без нормальной человеческой симпатии, не говоря уже о любви.   Она называет то место домом, а я всегда называла зданием. Я жила в этом здании, ненавидела то здание, ненавидела его обитателей, всех, вплоть до себя самой, и никогда не понимала, что не так. Я была рыбкой в аквариуме. Еле живучей рыбкой, которую потом бросили в океан, а выяснилось, что она и там задохнется.   —И выбор пал на бабушку?   —Можно сказать и так. С Алевтиной Игоревной у меня всегда были хорошие отношения в отличие от мужа. На тот момент не было более хорошего решения. А дальше ты, наверное, сама можешь продолжить всю цепочку событий. Я продолжала общаться с твоей бабушкой и дедушкой, но не с тобой. Признаю, что в этом есть моя вина. Абсолютная. А с другой стороны, мне нечего тебе сказать. Даже сейчас.   «Как и мне тебе», — порывается сорваться с языка, пока не осознаю, что это полнейшая ложь. Так много всего, о чем мне хочется рассказать. Что хочется донести. Очень много, даже для тебя, Аглая. Даже несмотря на то, что для меня ты вечная Аглая. Может, у тебя та же ложь на языке, кто знает.   Почему сейчас ты захотела встретиться со мной — самая главная загадка. Твое ко мне отношение хоть на долю поменялось?   Для нас бабушкой они всегда были будто бы табуированной темой. Я думала, для нас обеих, а для деда тем более. Но, выходит, они молчали, думая, что расстроят меня. Наверняка так и было бы. Смешанные мысли и чувства. В одну вязкую кашу, присохшую к краю тарелки и не отмывающуюся. Зато понятно, откуда такая безлимитная свобода действий, предоставленная мне бабулей. Из боязни потерять всех. Из боязни за то, что я стану такой же, как Даниил. Живи, как хочешь, но не бросай. Пожалуйста, не бросай.   Как будто я смогла бы.   Веселые у нас чайные посиделки. Очень.   Кивнула, опуская глаза в остывающий чай, покрывающийся пленкой. Напоминает столовский.   Я до сих пор не знаю, что ощущаю у себя в груди, когда думаю о родителях. Там как будто просто пустота. Родная пустота, которую хочется чем-то наконец заменить, но не понимаешь, как сделать это. Когда она там зародилась непонятно. Исчезнет ли и когда — тоже. И тем не менее, сейчас, оценивая все со своего низенького окошка на пути к вышке колокольни, мне так же, как и Аглае, кажется, что это решение было хорошим. Что было бы, останься я в столице? Не было бы бабушки, деда, Воронцовой, Лизы, Перовой, Косеррина, Громова, Паши, Бароновой, маленькой Леры, Батона, Ярославы, Жени. Точнее, они были бы. Где-то далеко, там, в городе без названия и без лета. В цитадели вечного холода, где мы не знаем друг друга. Интересно, какими бы они были без меня? А я без них?   Аглая упорно молчит о себе, и сложно понять, что ей двигало тогда, что двигает сейчас. Как будто это не относится к делу, ко мне, к ней самой. Почему Даниил, этот мудак? Почему побег, откуда, от чего? Хочется спросить, но чувствуется барьер — дальше положенной линии нельзя. Иначе лишний опрометчивый шаг — только пренебрежительный поворот головы и удаляющиеся шаги. Не похуй ли? Не похуй. Мне тут все еще важен один аспект, про который не промелькнуло ни слова — совесть. Тебя когда-то мучила совесть за меня? Мучает сейчас? Может, именно она и понесла тебя в наш город. Увидеть, сказать: «Извини». По-своему, бессловно, но извиниться. Хотя извинения мне и не нужны, может, не за что.   —Спасибо, —в светлых глазах промелькнула непонятливость, и даже грустная бабуля подняла на меня большие, налившиеся горем глаза, —за то, что я здесь, спасибо вам обеим. За то, что у меня сейчас есть, и даже за то, чего у меня сейчас нет.   Бабушкины теплые руки накрыли плечи, и ткань свитера мигом намокла от слез этой вечно веселой и сильной женщины. Обняла ее поверх, неловко, как будто никогда никого не обнимала прежде, и огладила по седым волосам. Аглая сидела отстраненно. В этой идеальной женщине с прямой осанкой, безупречным лицом, белоснежной кожей, в самых глазницах промелькнуло что-то человеческое. Охуеть, моя мать человек. То ли разрушивший мне жизнь, то ли, наоборот, построивший именно в таком виде, в каком она устраивает меня. Странное, придурковатое архитектурное решение, внесенное изповыподверта, но оттого лишь более ценное и красивое. За семнадцать лет оно впервые мне нравится полностью.   —Ты сильно изменилась, Лена. И не только внешне, —темные от помады губы растянулись в слабой, такой не присущей ее лицу улыбке. Меланхоличной и доброй. Давно она умеет так улыбаться?   А ты надеялась на эти изменения?   Оставался только один-единственный вопрос — за исключением всех тех, что вертелись в голове, разъедались, плавились, превращались в ледники, что всегда будут давить на подкорку мозга, прорывать путь наружу острыми осколочными концами. Мучающий всю жизнь, наверное, с самого рождения. Бессмысленный, глупый, наивный, инфантильный, преисполненный давно рухнувшей надежды, веры, любопытства.   Ты меня когда-нибудь любила?   Я молчу, потому что знаю ответ. Конечно, нет. Я прямой объект ненависти и потерянности в череде собственных желаний, вызывающий все беды в нашей семье, совершенно не созданный для того, чтобы его любили. Плохой эксперимент, попытка к созданию благоприятного будущего, заведомо провальная. И тем не менее…   —Спасибо за все.