Sauveur

Зачеркивание, зачеркивание, зачеркивание.   Все мои листки бумаги в красной пасте, где-то растекшейся кляксами, смазанными быстрыми движениями руки. Первое неверно. Второе неверное. Четвертое неверно. Пятое, восьмое, десятое, двенадцатое, тринадцатое, и так по нарастающей. Неверноневерноневерно.   —Ты думать вообще начнешь сегодня, Поднебесная? —Громов трет уставшие глаза, чуть не опрокидывая очки с переносицы. Пытается говорить это как можно мягче, но нервозность и моральное изнеможение после рабочего дня добавляют в голос нотки стали и отчаяния. Потому что разочаровывает его сегодня все наше поколение, и я вдруг не исключение. И боже, едва ли мне жаль от этого, потому что, оказывается, биолог, когда злится, выглядит каким-то невероятным образом взрослее и, как следствие, сексуальнее. Не знаю, за что я сейчас переживаю больше — за его ментальное состояние или за свое готовое вот-вот пробить ребра сердце.   Он вновь что-то вычеркивает в тесте, обреченно откидывая ручку и поднимая на меня темный взгляд исподлобья.   —Что с тобой, бестолочь моя? —в шутку бьет листочком бумаги мне по голове, кладя тот на стол перед моим лицом. Я незаинтересованно мажу по нему глазами, снова возвращаясь к мужчине. —Сосредоточься.   Как, когда ты рядом? Наши колени упираются друг в друга под тесным столом, я сижу в твоей спальне на твоей кровати, а ты даже дома выглядишь неотразимым. Как здесь хотя бы успокоиться можно? Не придумывай сказки.   Бедный мужик только недавно пришел с работы, не кормленый, не поеный, сказал мне закинуть в кастрюлю пельменей. Как будто я хоть их умею варить, ага. А теперь усадил меня решать свои тесты, я уже сомневаюсь, в ком из нас больше энергии осталось.   —Экзамены через несколько недель, Поднебесная, а ты вдруг сдаешь мне такое на проверку. Не стыдно, а?   Молчу, не зная, что сказать, и с какой-то непривычной внимательностью съедаю каждую детальку, составляющую его сегодня. Жар подступает к лицу. Это пиздец какой-то.   Чё там с пельменями, кстати?   На его рабочем столе как всегда целая гора документов, тетрадей, методичек, снова тетрадей, снова методичек. Смотрю на эти горы, потерявшись в измерениях, затем смотрю на переплетения нитей на его водолазки уже четче, и совсем прозреваю, взглянув на его лицо. Золотистая оправа очков поблескивает в свете заходящего солнца, бьющего в окно мягкими розовыми лучами. Мы наконец-то застаем закаты, и я опять удивляюсь, что уже весна. Что уже скоро…   А что скоро? Есть смысл спешить? Мой мозг вот не спешит совсем. Медлительно анализирует паутинки капилляров в его утомленных глазах, потемневшие за последние дни круги под глазами, растрепанные волосы, и его действительно ничто из этого не портит ни на каплю.   Химик неотрывно глядит на меня в ответ с каким-то задумчивым, как всегда безмятежным выражением.   —Ну что ты так на меня смотришь?   На автопилоте поднимаюсь с матраса, и лежащие на нем листочки с моими неправильными цепочками ненавязчиво шелестят, падают на пол, однако поднимать их не закрадывается и мысли. Темные глаза наблюдают, наблюдают, наблюдают, и сердце начинает отбивать девяносто шесть. Вообще не здорово.   Огонек удивления загорается в имбирно-коричных радужках одновременно с хитрецой, когда мои ладони ложатся на подлокотники кресла, едва ли избегая контакта с его плечами. Боже, Поднебесная, какое тут избегание, ты сама-то понимаешь, что делаешь?   Я не понимаю.   —Лена, —нетерпеливый разряд тока пронзает позвоночник, когда до ушей доносится его хриплый вздох.   —Какого черта Вы мне даете университетскую программу, когда ЕГЭ по школьной? —свет от лампы, стыдливо отвернувшейся от нас к стене, делает лицо Громова более расслабленным, чем есть. Чем то, которое выдает его неспокойное дыхание. Тянусь к его вискам, захватывая дужки, и тяну на себя. Мужчина прикрывает глаза, и боковым зрением видит, как я откладываю очки на стол, куда-то на стопку скрепленных степлером листов. Он почти осуждающе приподнимает бровь, кончиками теплых пальцев дотрагиваясь до моей мигом обострившейся скулы.   —Отвечу, когда ты перестанешь мне «выкать».   Мягкая улыбка пробуждает в животе каких-то пугающих существ, и они начинают прокручивать тройные тулупы, царапая органы.   —Это не так уж легко, чтоб Вы… ты знал.   Даже спустя месяцы тяжело. Вот так взять и начать говорить ему «ты». Удивительно, но удается только мысленно, а когда дело доходит до слов — увы, подсознательное уважительное обращение так и порывается наружу.   —Что легче — отучиться или написать тест по университетской программе?   Скотина. Хитрая скотина.   —Тогда помогите мне.   Когда тормоза успели слететь? Надеюсь, уже после того, как мы вдавили газ.   —Помоги, —и помогает ведь.   И как будто большего никогда не было нужно. Только эти несколько слов, растянувшихся на вечность, и я никогда не жаловалась. Вечность — отличная идея человечества.   Требовательные губы накрывают мои, и чужая рука, путаясь в волосах, притягивает ближе. От неожиданности теряю равновесие на мгновение, и нога тут же упирается между его колен в край кожаного кресла. Мигом откликаюсь, когда его язык прорывается в мой рот, изучая, лаская, откровенно издеваясь. Руки растерянно метнулись на спинку стула, затем задержались на затылке, скользнув между прядями, на что от мужчины послышалось еле уловимое мычание. Новая волна жара скользнула по спине, и даже распахнутое окно, откуда доносились прохладные порывы воздуха, ничуть не помогало. Я возвышаюсь над Громовым ощутимо, по идее занимая ведущую позицию, однако властные движения его рук, скользнувших на талию, а потом ниже, обхватывая бедра, быстро возвращают меня в реальность, в которой я тут же теряюсь. Рывок. Удивленный вздох срывается с губ, когда под ногами не остается ощущения земли. Рефлекторно обхватываю ногами его торс, чтобы не встретиться с полом, как тут же падаю спиной на кровать. Теперь нависает надо мной мужчина. Он, не церемонясь, прильнул к шее, оставляя укус на самой ключице. Из груди вырывается судорожный вздох. Лектор тут же оставляет влажную дорожку извиняющихся поцелуев, направляясь ниже, к груди, и я замечаю, как ткань его же рубашки на мне мнется под аккуратными движениями. Пуговицы расстегиваются с клацаньем. Клац. Клац. Начал с нижних, как будто оттягивая момент, и я не сдерживаю нервный смешок.   —Интересная техника.   Ладони исследуют каждый сантиметр тела преподавателя в попытке за что-нибудь зацепиться. И цепляются. Ногти с тихим звенящим ударом касаются пряжки ремня, а затем хозяйски прохаживаются выше, задирая плотную ткань водолазки и невесомо скользя по мышцам пресса. Мужской лоб врезается в ключицу, и по полуобнаженной груди прокатывается горячий долгий выдох.   Громовские руки, выполнявшие освободительную операцию, останавливаются, и я умоляюще ерзаю под ним, нетерпеливо прокладывая путь ладонями вплоть до ребер. Чувствую, как под пальцами на его огненной коже пробегаются мурашки. Влажные губы вновь ощущаются на моих, мужчина шепчет куда-то в щеку смазано и рассредоточено.   —Ты снова пытаешься меня заморозить?   Улыбаюсь, оставляя поцелуй где-то на колком подбородке, и с еще большим энтузиазмом провожу узоры до грудины, ключиц, затем обратно к ребрам, и вновь возвращаясь в ямку на шее.   —Почки на базу, уважаемый.   Кровать по боками продавливается под весом тела мужчины, фактически вжавшим меня в нее, и это дарит невероятное чувство эйфории, трепета, никогда прежде не встречавшегося в грудной клетке.   Клац.   Громов все еще с издевкой медленно расстегивает рубашку, и от моих дерганий резинка мужских тренировочных на мне ощутимо сползает, оголяя часть бедра.   Клац. Клац.   Придурковатый гавайский орнамент — надо заметить, теперь украшенный стразами, — мнется сильнее, когда огромная ладонь поднимает над матрасом, а другая срывает рубашку, откидывая куда-то на пол. Дразняще приподнимает бедра, стаскивает с меня штаны, и тут же раздвигает ноги, устраиваясь между ними. Выпрямляется, окидывая мое почти полностью голое тело долгим, пристальным взглядом, под которым хочется сгореть заживо добровольно. Вскоре его рука касается моей, забравшейся непозволительно далеко — кому я вру, тут все давно уже непозволительно далеко зашло, — и тянет кофту вверх, еще вверх, до горла, высвобождая голову и руки, отчего волосы приходят в еще больший беспорядок. О Боже блять.   Не сдерживаю порыв закрыть прикусанную губу ладонью. Диана выиграла свои гребаные двести рублей.   Влажные поцелуи исследуют грудь, чужие пальцы щелкают застежкой бюстгальтера. Мужчина прикусывает нежную кожу, и я слышу собственные стоны, ударяющиеся о стены. Мы, блять, даже не закрыли окно.   Руками водит по внутренней стороне бедра, изредка касаясь разгоряченной плоти, и я выдыхаю через зубы с ноткой раздражения, притягивая его к себе.   —Какая ты нетерпеливая, —ухмыляется Громов.   Воздух перехватило еще в начале, и мне кажется, что я до сих пор так ни разу и не открыла доступ к кислороду. Тут же подаюсь вперед, охваченная новым порывом, дотрагиваюсь до жесткой ширинки, дергая вниз, ощущая набухшую плоть сквозь ткань боксеров. Ебаный нахуй пиздец. Кажется, дух вот-вот оставит тело.   Цепкие пальцы смыкаются на нижней челюсти, и тихий стон мужчины растворяется в нашем поцелуе, вживляясь в мой слух. Ощущение чужих ладоней на бедрах вовсе выводит все за пределы разумного.   —Ты помнишь наш первый поцелуй? —Мурлычет на ухо ехидно, выполняя манипуляции где-то там, внизу, даже смотреть страшно. Голова уже еле анализирует, что он мне говорит.   —В лодке?   —Тот был вторым, а первый был здесь, —осудительно опаляет кожу, восстанавливая зрительный контакт. Чего бля? —С ума сойти, ты еще и это забыла.   Чувствую невесомое скольжение на внутренней стороне берда, в следующий же момент вздрагивая с судорожным всхлипом. Аккуратный щадящий толчок отзывается в теле волной наслаждения, и Громов тут же вводит второй палец. Коленка дергается, слегка задевая стояк, и мозг вытекает из ушей уже ощутимо стремительнее. Какие к черту первые поцелуи, когда тут такое разворачивается.   —Да когда такое… было, —еле выговариваю слова, мертвой хваткой цепляясь за мужские плечи и чувствуя, как сокращаются его мышцы.   —Новогодняя ночь, ты в снегу, пьяная, зато какая отчаянная, —Петрович прерывается, когда моя ладонь соскальзывает, оглаживая его внизу, и наши стоны сливаются воедино. На потолке трепещет беспокойная полоска апельсинового света, падающего из окна, и мне кажется, что нас слышит вся улица. Пиздец. —Потянула меня на себя, пока падала на матрас. Кто бы мог подумать, что наша медалистка такая страстная, даже в полусознательном состоянии.   А Женя еще резюмировала, что ничего компрометирующего не произошло.   —Стремлюсь быть похожей на тебя, —отшучиваюсь напрочь сбившимся тембром голоса, обхватывая его ногами. Ну давай. Мужчина резко выводит пальцы, и, не успеваю я волнительно дернуться, как он входит, вызывая громкий стон, врезавшийся ему в шею. Теплая рука притянула ближе, ласково проходясь по позвонкам, и короткий поцелуй пришелся в висок. Вместо слов успокоений и тревоги обещание. Обещание, что все будет хорошо.   —Илья, —неуверенно заглядываю в кастрюльку, где вместо красивой еды из рекламы плавает какое-то месиво. Приходится почти всем тело опираться на столешницу, потому что ноги отказывают. Казалось бы, давно уже, но чтобы так… —твои пельмени разъела соль.   Еще бы, блять, когда вместо восьми минут они простояли тут добрые тридцать. Я даже мясо не наблюдаю.   Оборачиваюсь со смущением на входящего на порог кухни полуголого мужика и тут же отворачиваясь. Мог бы футболку надеть ради приличия. Хотя какое тут уже приличие.   Чувствую, как злосчастный свитер проминается на талии под чужими руками, и те слегка сдавливают ребра. Ну куда еще жарче-то?! Лицо начинает гореть с новой силой, когда я чувствую, как на темечко ложится что-то твердое и довольно тяжелое. Он подбородок на меня поставил? Цепляюсь ему за руку, облокачиваясь спиной, а колени все не прекращают дрожать. Ярожор, приползший сюда следом за мной, претензионно тычет лапой в голень, как будто спрашивая, что весь этот беспредел значит. С полном шоке переводит желтые глаза на своего обольстительного хозяина, а потом снова возвращается ко мне. Бедный кот. Слава богу, спящий в нужное время, дезориентированный бедный кот.   —Ну и ладно, —игриво трется головой об мою, и волосы, кажется, придется утром выдирать расческой. —В холодильнике есть пирожные.   Хохочу, задирая голову и смотря мужчине в глаза, отражающие окружность света люстры.   —Тебе сколько лет, чтоб пирожные на ночь есть?   —А что, в двадцать восемь нельзя есть пирожные? Идем, бабуля, я и тебя научу, —Громов улыбается, сбоку от меня выкручивая газ на конфорке с чайником. Смеюсь даже через легкий поцелуй, потому что, судя по его неугомонно скользящей под вязку свитера руке, вода в чайнике сейчас тоже успеет испариться. Безумие. Ужасно привлекательное безумие.