Sauveur

       —А, и еще, —Аглая притормаживает у самого выхода, едва успев коснуться металла ручки входной двери. —Прошло всего три месяца, поэтому касательно юридических аспектов см… —Мне ничего не нужно, —прерываю, ловя на себе два неудобных взгляда. Бабушка улыбается, не переставая утирать слезы, и согласно кивает. Аглая молчит пару секунд и опускает глаза. Это все еще веет каким-то беспредельным сюром, абсолютно все. Как будто все происходит во сне, а меня никак не могут пнуть, облить холодной водой, чтобы наваждение исчезло.   —Хорошо, я поняла.   Все?   Все.  А что будет дальше — не знает никто. Через два часа она уезжает в аэропорт, а оттуда отправляется прямиком в Москву. Все формальности соблюдены, большего, вроде бы, не требуется. Свидимся, не свидимся — разницы нет. Наверное.   —Спасибо, что выслушала. И спасибо Вам за теплый прием, Алевтина Игоревна, —наклоняет голову в поклоне, как будто отчиталась перед деловыми партнерами. Спасибо за успешную сделку, мой секретарь с Вами свяжется. —Я очень рада, что смогла вас навестить, —и обвела взглядом нас, обозначив недоговоренное «обеих». Не слишком ли много мы молчим?   —Береги себя, Глашунь.   —Вы тоже. Не забывайте про лекарства и не перенапрягайтесь. Еще раз спасибо, —дверь скрипит прощально, и с лестницы доносится запах непроветренности и плесени. Странно видеть мать в таком антураже, она как будто существо, совсем не созданное для этого места. Впрочем, думаю, так и есть.   Цок, цок.   С замиранием сердца слышу стук ее каблуков о старый камень пролета, когда она оказывается за порогом квартиры, и сжимаю вспотевшие руки за спиной в кулаки. Навязчиво хочется протянуть ладонь, перевесившись через косяк, схватить ее за рукав шубы, дернуть на себя и заорать. Что дальше? Что. Дальше. Куда сворачивать? Все вот так просто?   Вздрагиваю, поднимая взгляд с пола и встречаясь со все еще неприступным внутренним миром матери. Она продолжает смотреть на меня с какой-то сквозящей пустотой, будто с кучей невысказанных фраз, но никак не снимает этот груз с плеч. Слышится хруст лопаток, промявшихся под этим тяжелеющим с каждым днем неподъемным весом. Сравним, чей больше?   Неосознанно улыбаюсь ей, и та еще отстраненнее моргает.   —Надеюсь, до скорой встречи.   Вот так просто. Может быть.   Темные губы растягиваются в улыбке совсем слабо, и эту улыбку трудно спутать с формальной. Женщина ничего не отвечает, оправляя меховой пояс и спускаясь. Цок, цок, цок.   И ничего не нужно.   —Ребят, я вам отвечаю, это была плохая идея.   —Да похуй, не утонули еще.   —Ключевое слово «еще», —нервозно отзывается Аня, оглядывая открывшийся горизонт с львиной долей страха.   —Ну, если ты так и будешь ногой долбить по дну, то дыр в нем станет в три раза больше. Тогда точно утонем, —претензионно-шутливо оборачивается к ней Воронцова, перевесившаяся через борт и трогающая поверхность воды, отчего та едва заметно расходилась полосками и рябью.   —Чтоб тебе мотором пальцы оторвало, щас лодка опрокинется.   —Да что за кипишняк вечно начинается? Вас Чайна покусала? —Диана беззлобно начинает шатать лодку еще сильнее, смотря Ане в глаза. Я наблюдаю за берегом с полуулыбкой, находя там две все сильнее отдаляющиеся черные точки — Диму и Лизу. Вы не поверите, но сегодня я впервые увидела инкогнито кавалера подруги, хотя она, в общем-то, могла презентовать мне его еще в октябре. Диана на это заявление только неловко пожала плечами и полезла обниматься, чтоб я не злилась, хотя я и не злилась. На самом деле у меня все это время было немое удивление достаточной длительности их отношений, потому что для Воронцовой они точно были первыми серьезными (если я могу их такими называть на правах того, с кем подруга вечно делилась событиями в их рамках), и я не вполне верила, что они продержатся больше нескольких месяцев. My fault. И я рада, что первое мнение оказалось ошибочным.   Студентики остались на берегу не только потому, что это далеко не их выпускной, но и потому, что лодка и так заметно уходит на дно с каждым новым метром. Нахуй мы вообще на ней поплыли — без понятия. Все эти бешеные идеи, которым я поддаюсь, исходят от друзей, и не то чтобы я жаловалась. Калиева с Димой, в принципе, и не рвались тонуть тут с нами.   —Напомни, почему мы оставили твоего парня на берегу? —Паша вернул Буклю в пределы нашего полумертвого транспорта, когда она успела уронить в море и снова достать оттуда очки. Посмотрев на них, я почему-то вспомнила громовские, которые мы с ним вместе берегли как зеницу ока в любой ситуации, и моментально залилась краской. Конец года всегда такой дурацкий…   —Он боится воды и не умеет плавать, —с мамочкиными замашками ответила Воронцова, радостно осматриваясь по сторонам и закидывая ноги на соседнюю лавку, прямо мне на колени. Лодку тряхнуло на маленькой волне, и стоящие на дне стеклянные бутылки пошатнулись, звякнув стройным рядом. Лично меня больше волнует, чьей идеей было распитие «Макс Джекса». Почему-то я почти уверена, что Калиевой. —А Лиза как всегда у нас под легким шофе, —с интеллигентным взмахом кисти вздохнула девушка, принимая позу умирающего лебедя. Ну ей явно дорога в актеры, не иначе. —Хотя теперь у меня чувство, что она там Диму скоро споит, —прищурилась в сторону берега, где ребята не нашли занятия лучше, как делать на воде блинчики. Боже, сколько нам всем лет?   Хотелось едко добавить «как и нас».   Наша компания из пяти человек зачем-то переглянулась, и тут же заржала. Деградация идет полным ходом, как ни погляди. Удивительно, как прижились Паша с Аней. Удивительно, как они начали общаться с Воронцовой и вообще не особо открытым Косерриным, который всем и запалил дедовскую «Бакай», что, похоже, вместе с нами сегодня будет погребена. Не самый плохой последний школьный день выйдет.   Вот, видимо, и закончилась школа. А мне, видимо, уже восемнадцать. Такой малый срок, к которому когда-то хотелось стремиться, чтобы как бы стать взрослым. А тут бац — борода не отросла, авторитета не прибавилось, отношение окружающих не изменилось (разве что у кассирш в алкомаркете), мир не располовинился. Оказалось, что просто прошел еще один год. О котором так давно мечтал дед, желавший однажды посылать меня в магазин за сигаретами. И знаете, сейчас бы я с удовольствием ему их принесла. Просто чтобы принести.   Завтра у нас всех первый экзамен, и чем мы заняты?   Да какая к черту разница. Надо же в конце концов хоть один денек отдохнуть перед этой якобы взрослой жизнью.   Ржавый мотор лодки затарахтел, бухнул тяжелым воздухом и немного утих. Мы постепенно затормозили где-то на открытом пространстве водной глади, откуда открылся вид на дальние портовые судна, непоколебимо покоящиеся на воде, маяк, в котором только что вспыхнул огонек, туманные очертания края Южного мыса, где находилась библиотека. И конечно берег. Наш родной берег, и я впервые заметила всю прелесть нашего города отсюда, от лица, возможно, каждого моряка, которому уже приелся этот невзрачный вид. А для меня он оказался чем-то фантастическим и неожиданным. С замиранием дыхания смотрела на низкие крыши домов, перебивающиеся листвой, зеленой, почти полностью распустившейся к концу мая, и грязный серый песок пляжа, по которым скользило нежное закатное солнце. Мой городок. Родной городок, в которым я провела большую часть жизни, смотрел на меня с такой печалью и вековой усталостью, что сердце в груди не то болело, словно от колотых ран, не то взволнованно трепетало. Послышался лязг, и Паша ткнул мне донышком бутылки в плечо, призывая взять. Я улыбнулась, принимая напиток и откручивая колкую крышку. Она с шипением слетела с горлышка, оставшись в ладони. Кто там зарекался, что больше никогда не будет пить, Поднебесная?   Чур не я.   —Ну, школа позади, —кратко изрек Вася, выставляя руку с бутылкой вперед. Без напутственных слов и сильной радости. Просто позади, это правда. Последний день, в который было четыре урока, и большую часть мы глупо потратили, бегая по классам и ища учителей, чтобы поблагодарить или попрощаться. Кто-то прощался грубо, кто-то слезно, а кто-то, может, как и я, ходил по зданию, потерянно смотрел на обшарпанные стены, заглядывал в родные классы и пытался понять: «Конец». В этом году Матя предложил заказать белые ленты выпускникам, чтобы кто-либо мог расписаться на них. Сущей хренью, шуткой, может, какой-то тайной, драгоценной в узком круге лиц фразой. Ассоциирующей. На ленте Воронцовой расписался кто-то из класса, цитируя некогда брошенную пожилой литераторшей фразу: «—Придешь домой, скажи маме, что выпила у своей учительницы литр крови». В основном именно учительские фразы и были.   У одного из парней я в коридоре увидела диалог с пары лектора, когда он припер все оборудование для лабораторной в аудиторию и заорал двум друзьям на последних партах.   «—В рот категорически не брать! —Облом, пупсик, застегивай ширинку обратно».   Все оставшиеся занятие никто не мог успокоиться и угомонить истерический хохот. Даже сам химик.   На ленте Ани покоилась фраза все той же литераторши: «Баронова, что у тебя ноги в проходе валяются? Я смущаюсь…».   А на моей, на удивление, было высказывание Ланиной, что было редкостью и вместе с тем настоящим трофеем. Боевым, наверное, в большей степени. Диана торжественно нацепила на меня белую ленту с огромными красными буквами с самого утра, и целый день все меня видящие с ужасом начинали искать глазами математичку.   «—Ну и что, что у вас обед. Дорешиваем систему и питаемся энергией солнца, как Поднебесная. Хотя она, скорее, воздухом закусывает».   А мне теперь кажется, что я не могу надышаться.   Физрук потащил нас во двор, чтобы подышали воздухом напоследок. Кто-то из другого класса сказал что-то неприятное Ланиной на перемене, и весь оставшийся урок она сидела отстраненная и, казалось, даже грустная. Однако под конец мы смогли немного приободрить ее, напоследок как следует отблагодарить за все прожитые с нами мучения, за все завалы на контрольных, за всю долбежку с экзаменами, которые теперь казались незначительными. Пожали ей руку, запасаясь удачей на завтрашний ЕГЭ, а она только с улыбкой сказала, что мы еще увидимся на выпускном во второй половине июня. Физичка включила «Смешариков» и велела наслаждаться беззаботными днями. И еще много напутствий, пожеланий, шуток. Технолог даже вышел из запоя под конец года, это уже было почти что подарком от него.   А потом мы с совершенно детским упоением запустили целую гору шариков в небо и смотрели за ними до последнего мелькания на небосводе, как будто улетала не красная точка, а наша собственная жизнь.   —И с днем рождения, Чайна.   Морской соленый ветер колыхнул эти самые ленты, до сих пор свисающие с плеч, и их, знаете, даже не хотелось снимать. Хотелось остаться в этой шкуре школьника еще хотя бы на пару дней, а может, на вечность. Совсем немного.   Мы чокнулись со звучным цокотом стекла, и не обошлось без извечных афоризмов Дианы:   —Чтоб хуй стоял, мозг из ушей валился, и деньги не влезали в сейфы!   Добрая часть из нас чуть не поперхнулась.   —Боже, как Дима тебя терпит, —Баронова впервые на моей памяти по-доброму засмеялась.   —С большим удовольствием, —оскалилась коварно Воронцова. —И вы тоже терпите. Нам еще долго осталось кантоваться вместе.   Конец июня — это «Поздравляем с окончанием школы!» со всех сторон.   А я с непонятливостью спрашиваю: «С чем тут поздравлять?»   «Ну, как… праздник все-таки».   Кто придумал, что это праздник? Кто придумал, что весь этот период в десять или одиннадцать лет жизни, изменивший тебя кардинально, сделавший из тебя человека или убивший его в тебе, можно просто вычеркнуть и сказать, мол, ну что, отмучилась наконец? Вот так выкинуть в помойку как что-то ненужное? Пока учишься в школе, никогда по-настоящему не понимаешь, что придется из нее уйти. И с каждым годом этот момент все ближе, ближе, ближе. Думаешь, что времени впереди еще навалом, а потом бац — стоишь в актовом двадцать первого июня, идешь на сцену, чтобы директор вручил тебе облитый кровью аттестат с отличием, золотую медальку, и смотришь на этот огромный зал своих ровесников, с которыми пробыл бок о бок десять лет. Смотришь на их красивую нарядную одежду, счастливые лица. Все смеются, обнимаются, плачут, целуются, поют дурацкие песни, хлопают и визжат, когда на сцену вызывают кого-нибудь известного на всю параллель. Верят, что вся жизнь еще впереди. Что школа закончилась, а значит, этот этап уже за спиной. Просто живут. Охуеть, мои десять лет пролетели как будто в одну секунду. Директор дежурно приобнимает за плечо на камеру, Матвей орет, чтобы я не строила мину и улыбнулась нормально, учителя с последних рядов перешептываются и мягко смеются, как смеялись все это время. Везде одни улыбки. Где-то здесь, в актовом, раскиданы по сиденьям мои друзья, с которыми мы так сблизились в этих стенах. В ряды учителей затесались бабуля и Ольга Витальевна. Все же пришли. А еще где-то там как будто лицо матери мелькает с каким-то странным выражением конца. Конечно, оно мне только кажется, потому что мать на мой выпускной не пришла. Да и не то чтобы в этом была необходимость. У стенки возле двери обтирается плечом об побелку Громов, с которым ученики настоятельно требуют общую фотографию. На память. Потому что, возможно, оно действительно может сохраниться только на фотографии.   —Фотографирую, —кричит Матя, и через секунду глаза рябит от вспышки фотоаппарата.   Оно действительно сохранится в памяти? Мне кажется, что я выйду сегодня вечером за ворота школьной территории, и все, что со мной здесь случилось, тут же испарится из головы. Мне кажется, из меня вырывают куски души прямо с мясом, со звуком дробящихся костей, а кто-то кидает это в печи крематория — она ведь уже отмучилась.   Разве под такой аккомпанемент раздается праздник?   Я всегда любила школу, здесь мне все родное, даже ебучая Норская, вонючая столовка, противный Хромосов и грязные не закрывающиеся форточки. Здесь привычный облёжанный нами за перемены ламинат, учителя и приятели с дурацкими прозвищами, вечное отсутствие стаканчиков в кулерах. И в то же время мой уход, наверное, уместен. Просто я настолько привыкла быть здесь, со своими учителями, со своими одноклассниками, со своими друзьями. Со своим Громовым. Здесь все «мое», и большего никогда не хотелось. Казалось, что все большее уже здесь. И я совсем не знаю, что там, дальше, в этой далекой молодости, в которую нас выкидывают всем потоком, словно в открытое море.   Я обнимаюсь с Крюковым, с учительницей русского, с физиком, с историчкой, даже с Рузской. Пожалуй, только с информатиком не обнимаюсь, на него из другого конца зала ехидно поглядывает пришедшая Лиза. С Петровичем тоже не обнимаюсь. Мы только скромно улыбаемся друг другу с какой-то детской радостью, а остальным он дает пятюни и жмет руки. Одноклассники накидываются друг на друга совсем уж гурьбой, сначала с ног чуть не сшибают меня, а потом и я сама подключаюсь к этому процессу, нападая на других. Баронова обносит нас благим матом, а Златоумов охуевато поглядывает из сторонки. У всех мнутся платья и пиджаки, подворачиваются каблуки и оттаптываются мыски туфель, развязываются галстуки и пушатся залаченные прически. И на это никто не обращает внимания. Все смеются, смеются, смеются, будто этот момент последний, и потому должен остаться естественным. Я впервые чувствую себя в классе настолько родной.   Знаете, мне почти что грустно.   Я думаю, грустно всем.   Ощущение, будто оставляешь за спиной собственную сожженную дотла страну. Здесь все эти вытрепанные нервы, переживания, совершенно глупые загоны и отчаяние насчет несерьезных вещей. Здесь столько любви, столько ненависти, как отсюда можно просто уйти без оглядки? А когда оглянешься, уже не сможешь сдвинуться с места. Неужели столько всего, столько «тебя» настоящего — зря?   —Чего это ты не внизу?   Я обернулась на хриплый голос с мягким и уставшим выражением.   —Тот же вопрос к Вам, —похлопывая по бетонной ступени рядом с собой. С немного загороженного декорациями запасного крыльца открывался вполне приличный обзор на площадку перед корпусом, где скоро должен был начаться вальс. Немногочисленные организаторы носились из стороны в сторону, Матвей орал отчаяннее всех, а по кругу уже начинали толпиться выпускники. Я даже разглядела в самом далехоньком углу Руденко, ржущего с какими-то парнями. Слабо улыбнулась, глядя на него. Я не танцую. И не знаю, плохо ли это. Как и ожидалось, танцы на воде, потому что весь асфальт в слезах. Родительских, ученических, реже учительских. Хочется никогда не забывать, но ты не уверен, удастся ли навсегда запечатлеть это в памяти. А главное — нужно ли.   —К тебе, Поднебесная, —исправил немного осудительно, с улыбкой падая рядом со мной, отчего наши плечи соприкоснулись. Громов сегодня неотразим в своем черном костюме и серой рубашке — рубашка отчего-то сильно меня прикалывает своим цветом, и она идет ему гораздо лучше, чем шла бы белая. А еще он с галстуком, все вылетели именно с галстука. Я до сих пор еле узнаю Петровича в этом прикиде. Выглядит расслабленным, ничуть не официозным. Таким обычным, просто с галстуком. И именно это играет выигрышную долю в общей красоте.   Даже какой-то укор стыда за свое совершенно обычное черное платье по голень и берцы. Дохуя праздничная пришла. Диана удивилась вообще, что не в школьной форме.   —К тебе. Только Лена.   —Лена, —согласно кивает, смотря вперед, на суетливую толпу.   Я улыбаюсь нашему дурацкому разговору, кладя голову ему на плечо. К счастью, из-за этой пышной цветочной арки, где все без исключения сделали кучу фотографий с родственниками и друзьями — я, впрочем, тоже, — нас совершенно не видно. Именно поэтому я, пожалуй, и позволяю себе бомжевать в выпускной вечер и обжиматься с лектором. Один раз живем в конце концов. И всю жизнь и так ощущение, что живем как-то неправильно.   Колонки бахают музыкой секундно, и звук тут же пропадает. А затем раздается уже восьмисотая за сегодня речь директора. Ребята пытаются как-то найти свою пару во всех этих бесконечных лицах, Диана бегает и матерится в своем розовом платье, из рядов родителей на нее орет мать, а Вася тянет руку вверх уже минуты две, чтобы она ориентировалась на нее. Паша с Аней о чем-то шушукаются, а Лиза утирает слезы, как самая лучшая мамочка на празднике. От них столько света, так долго, оказывается, освещавшего мой мрачный холодный уголок, отведенный под существование в этом мире, что я к ним привыкла, как привыкаешь, что вечером на улице всегда зажигаются фонари. Интересно, а от меня им было светло?   —Расстроена, что не танцуешь?   Столько всего, Громов. С тобой только всего за какой-то один год. Сколько, наверное, без тебя со мной не произошло бы и за всю жизнь. Можно подумать, мы тоже прощаемся.   —Без понятия. Вроде и не нравится, что я здесь одна, кто не в коллективе, а вроде как и танцую я плохо. К тому же танец с Руденко — последнее, чем мне хотелось бы завершить свою школьную пору.   Мужчина смеется, и его голова опускается поверх моей. Дуновенье ветра треплет его волосы, и те щекочут мой лоб.   Сегодня теплый день. Наверное, слишком теплый для меня.   —А со мной ты бы с танцевала? —шепот обволакивает ухо жарким дыханием, и по шее, по лопаткам пробегаются мурашки.   Гребаный телепат.   Я без долгих раздумий с большим энтузиазмом вложила свою ладонь в его, обжигающе теплую, как и всегда. Есть все же вещи, остающиеся неизменными. Мужчина поднялся, тут же потянув меня за руку вверх, на себя, и я врезалась лбом в его грудь почти привычно. У нас свои традиции. Громов наклонился к моему уху с тихим смехом.   —Но я совсем не знаю, как двигаться. Мой выпуск был больше десяти лет назад, едва ли я что-то вспомню.   Я подняла на него лукавый взгляд, кладя руку на шею и случайно задевая воротник.   —Можно подумать, я знаю.   —А с Матвеем Георгиевичем у тебя получалось отлично, —ой, какие мы ехидные.   —Под диктовку же.   —И тем не менее, —колонки затрещали и раздался Эйнауди, мужская ладонь притянула ближе — слишком близко для вальса, — и на шею лег его лоб. Я, словно кошка, приластилась к его колкой щетине, скользнув пальцами по шелковой линии галстука сзади. Глаза под тяжестью закатного огненного шара, пронзавшего окна кабинетов и крышу, закрылись. Где-то недалеко звучал топот туфель вновь и вновь проносившихся в танце пар, родители негромко переговаривались, как и выпускники, а мы только медленно качались из стороны в сторону, надеясь не сорваться случайно с лестницы. У нас свой вальс. Несерьезный, тихий, но такой… нужный что ли? Без слов. Просто родной. —Илья, —язык жжет в порыве продолжить отчество. Почему-то его обычное имя, и так без сокращений, звучит как-то совсем интимно.   —М?   —Ты правда думаешь, я потяну петербуржский университет?   Разойдитесь, дайте места моим извечным сомнениям, которые и так выжрали все внутри, а им все еще мало. Казалось бы, сколько можно, а оказывается, что еще есть куда катиться. Даже не по наклонной, просто вниз, перпендикулярно. Так мало времен осталось, кажется, что мало, когда думаешь о том конце, в который бездумно несешься. И ведь я пытаюсь встать в штыки, притормозить, успеть подумать, но никак не удается. Попробуй остановиться на беговой дорожке — тебя снесет к хуям, и ты все равно продолжишь бежать, просто с разбитым носом. А я согласна и дышать через рот, но понять.   —А почему нет? Все же у тебя все это время были мы с мамой - два самых прекрасных преподавателя. Не забывай наше неизменное покровительство.   Наше умиротворенное движение чуть развеивается моим полусонным хихиканьем.   —Ну пожалуйста, давай на серьезе.   Я слышу глубокий вдох сбоку и чувствую самыми лопатками и открытой кожей шеи теплый выдох. Как-то опасно близко, уважаемый.   —Ты, знаешь, Поднебесная, очень упорный человек. Без понятия, осознаешь ты это сама, или нет, возможно, у тебя оно на подсознательном уровне, однако ты постоянно стремишься к все большему и большему. И не сдаешься. Упорность, если очень захотеть, тебе пробьет путь куда угодно, — с каждым словом его голос, который гудением раздается от его грудной клетки, становится более хриплым и уставшим, и из-за этого мое сердце снова сжимается от волнения. —Другое дело — чего ты сама хочешь. Уезжать всегда трудно. Но и оставаться с осознанием упущенного шанса тоже ужасно, согласись? Ты прекрасно знаешь сама, как я отношусь к учебе. Здесь только твое право выбирать приоритеты и взвешивать варианты, и этого выбора не нужно бояться. Я поддержу любое твое решение, и твоя семья с друзьями поступят так же, даже не сомневаюсь. Подумай сейчас о себе.   Наклонила голову левее, чуть отстраняясь и обнаруживая лицо Громова совсем рядом со своим. Лучи бросались в его глаза искрами, прикрытые, безмятежные, устремленные напрямую в мои. Никогда, наверное, не видела его столь спокойным.   Подумай о себе.   Да я как будто всю жизнь только о себе и думала. Мне страшно уезжать не из-за собственного волнения, мне страшно оставлять бабушку здесь одну. Мне страшно оставлять здесь вас всех, потому что я чувствую, что если пропаду — меня забудут. Ладно, у меня всегда с собой еще гора страхов и неуверенности. Выбирай, какой хочешь. Потому что мне страшно за все, и я на миг забываю, что я у бабушки не единственный человек во всем мире.   —Чего хочешь ты, Поднебесная?   Чего я хочу.   Я уже и не знаю. Так много всего. Слишком много вариантов, слишком много органов болит и выворачивает наружу от каждого. И я без понятия, можно ли их совместить, не разорвет ли меня окончательно от этой ядерной смеси.   —Тебе было тяжело уезжать на такой долгий период?   Громов улыбается моей боязни. Вот так открыто и легко, как улыбается давнему другу. Словно понимает, что за хрень происходит где-то там, внутри меня, и принимает, протягивает руку в знак готовности вытянуть на воздух, туда, где сомнений нет. На, подыши. Хотелось бы и мне так улыбаться себе в отражение зеркала и понимать, что в тупиках уж точно не горит свет.   —Конечно. У меня здесь все, а там — совершенно ничего. Перед чертой неизвестности всегда страшно. Но я знал, ради чего еду, и знал, что я в любом случае вернусь, — в слепящем свете обозначилась его уже ослабшая полуулыбка, и почему-то мне стало еще тяжелее на душе, в голове, вскипающей от мыслей, в теле.   —И ты считал свой выбор верным?   —Да, до сих пор считаю. Это было не столько навязчивым стремлением пробиться в лучший вуз, сколько экспериментом на тему собственного счастья, пожалуй. Москва прекрасна, новые знакомства, знания, опыт — прекрасны. Но мое счастье здесь, — теплая ладонь откинула прядь моих волос назад, остановившись на ухе и огладив мочку. —А тебе всего лишь нужно найти свое, и тебе самой решать, какими методами это делать.   —Ты считаешь, счастье есть?   —Естественно. Иначе ради чего мы все живем?   Ради чего еще?   —Дерзай, Поднебесная, —в вальсовой мелодии раздался последний длинный аккорд, и в это мгновение мир, бешено идущий куда-то в неизведанность, тянущий меня за собой за руку, как заблудившуюся маленькую девчонку, как будто останавливается. Через секунду раздаются аплодисменты родителей, тяжелое дыхание танцовщиков — потому что Матя даже вальс может поставить, как соревнования по бальным танцам, — а уши словно заткнули, и я едва-едва отдаленно слышу все происходящее. Мужчина все еще прижимает меня к себе, хоть мы и не шевелимся. Ведь это на деле далеко не конец, Громов, да? До меня одной дошло лишь только что? —Все в тебя верят. И я всегда тебя поддержу, Лена.   Мой повеселевший взгляд встречается с безмятежным громовским, и он очаровательно изгибает брови на мое смущенное выражение, наклоняясь чуть ближе.   —Допросы с пристрастием тут устроила, видите ли. Ты ведь уже давно все решила, да, хитрюга?   Хохочу, лишь секундой позже понимая, что делаю это вопреки нашей конспирации, но уже так неважно… Поглядите, что со мной стало за все эти годы. Поглядите все, кто только захочет.   Однако ты мне все же послужил навигацией.   Весь этот год служил. И знаешь об этом, верно?   Смотрю на родной фасад старой школы, разлившиеся по небу разводы оранжевой и розовой акварели, сахарной ватой легшие на облака и верхушки деревьев, которые вот-вот пробьют атмосферную пленку, и нащупываю правое запястье Петровича, где под моими пальцами лоснится красная нить. Мой личный опознавательный знак и ориентир. Возможно, ответ на главный вопрос — что дальше?   —Может быть.