Раф под нашей крышей.

Все шло наперекосяк. Игорь не мог нормально вести допрос, чувствуя себя жалким и убогим. С преступниками он должен быть на голову выше, властным и строгим. Но болезнь губит его изо дня в день… И сотрясающие тело приступы кашля колбасят даже во сне. До такой степени, что просыпается Гром в сцене из «Красота по-американски». Только вместо роз — бархатцы. Под глазами темно и сыро. Довели. Острая боль в груди вышибает из майора последние силы, и слезы проступают в конце очередного заёбного дня. Он подцепляет за стебель помятый цветок, забрызганный кровью и крутит-крутит, пока на пальцах не появится сок. У него таких много… На работе прячет в карманы или подпихивает куда-нибудь, чтобы коллеги не увидели. Однако все обо всем знают. И выковыривают бархатцы отовсюду, мотая головой и жалея Игоря в своих мыслях. А дома просто выплевывает на пол. Потом подметет. Когда-нибудь. Пока момент ещё не настал. — Большего говна сюда не несёшь. Периодически добегает и смывает эту растительную кашу в унитаз, но очень редко. Поставил себе под стол эмалированный чайник, чтобы быть готовым ко всему. Ошметки лепестков были, — простите за каламбур, — ещё цветочками. Ягодки пошли, когда эти падлы вылезли изо рта аж по два или три. Букеты такие вот. Травить их бесполезно. Подохнешь сам, причём гораздо раньше назначенного болезнью срока. И близко… Ой, как близко тот час, когда сучьи листки заполнят все его нутро. Не дадут вдохнуть. Он избегал Катю все это время. Боялся, что, увидев его таким; ничтожным и мерзким, всего в слюнявой пыльце и крови, она проникнется к нему лишь жалостью. Никак не любовью. Лучше уж умереть в своей сырой квартире, чем у неё на руках. Иначе будет винить себя. И грызть изнутри ежедневно. А сам вечерами только и думал о том, как здорово было бы услышать всего три слова… И закончить эти страдания. Прижать к себе любимого человека, приподнять над землёй и прошептать: — Господи, как же я ненавижу бархатцы! Мечты-мечты… В реальности он запивает металла-травянистый привкус горьким кофе и ставит подписи на документах о задержании. Одно, а не как раньше, десять. — Игорь? — Дубин. В последнее время он навязчивее. Появился из-за спины, держа в руках бумажку. — дело не моё… — Не твоё, — не поднимая глаз ответил Гром. — Но мы с Фёдором Ивановичем поговорили насчёт отпуска на… Лечение. — Голову лечить собрался? — очередная пыльная папка раскрылась на столе, очередной цветок вылетел в салфетку и Игорь вздохнул. — это дело хорошее. Тебе не повредит. Но Дубин и не думал обижаться. Он поставил руку посреди листа, поймал на себе взгляд товарища и заговорил серьёзнее. — Это не шутки. Как думаешь, много пользы приносит майор, не способный даже на ногах стоять ровно? — Уж больше чем ты. Очередной приступ окропил кровью не только бумагу, но и чужие пальцы. — Видишь? Тебе нужно лечиться! — он быстренько вытер руку о штанину. — да господи, кто же заменит тебя, если ты двинешь кони? Подумай о городе, о семье… — Нет у меня семьи. — Да ты что? А Прокопенко у меня каждый день просто так спрашивает о тебе. Из интереса. — Он мой начальник. — Он твой отец, Игорь, — Дима поморщился на кашель. — крестный, но все же отец. Гром положил цветок в ящик стола, но закрыть не успел. Дубин рванул за ручку, чуть ли не вырывая. — Ты это видишь? Ты умираешь! Тысячи окровавленных бархатцев оккупировали место канцелярии и бумаг. И ни одно, к слову. Ящики выше и ниже тоже были заполнены почти битком. Дима оперся рукой на край стола, другой на плечо майора и спокойнее, но с напором пообещал: — Если уйдёшь сегодня — я уберу это и никто не узнает до какой степени ты себя довёл. Не уйдёшь — покажу все Фёдору Ивановичу и высшему руководству. Уволят к чёртовой бабушке. От такого тона могли бы даже ладошки вспотеть. Если на секунду забыть, что это Дубин, становится действительно страшно. Что этот дядя может наделать и как сильно попортить жизнь? Такие могут и звёздочки с погон одним взглядом отковырять. Ослушаешься — кадык на живую выгрызет. На столе та самая бумажка. Заявление. Написанное от лица Игоря. Нужна только подпись. И, поколебавшись, он её поставил. — Шантажист херов, — между приступами фыркнул Гром и стянул куртку со спинки стула. — Спасибо потом скажешь. Неприятно признавать, но стажёр прав. Ещё немного и цветы появятся на могиле. Гром Игорь Константинович. Ты был хорошим другом и упертым ослом. Однако, лечиться он и не собирался. Отчаялся. Лёг и лежал, втыкая глазами в свое отражение в телевизоре. Мышцы ужасно ныли. Не те тренировки, которые ему необходимы. Он спал и видел Катю, стоящую над гробом. Плачет, гладит по голове, сложенным на груди рукам и целует в лоб на прощание. А к кресту прислоняют оранжевый траурный венок и только берёзка роняет «серёжки» на неосевшую землю. Проснувшись, слышит домофон. Слишком громкий в звенящей тишине дома… Больно даёт в голову. Особенно страдает затылок. За дверью она. В груди ещё теснее и горло режет, как ножом. Так бывало. Когда видел её фотографии, чувствовал похожий запах. Теперь-то что? Стоит… Меньше чем в метре. Их отделяет дверь и куча недосказанности. Очень страшно и больно. Хочется отойти, спрятаться, сделать вид, что дома никого нет. Но раздаётся стук где-то на уровне его, прислоненной к двери руки. Можно поклясться, это тепло ощутится даже через камень. В такие моменты осознаешь насколько ты тварь. Насколько человек из плоти и крови, как же тебя коробит и жжет. И гоняет-гоняет по венам… Игорь выплюнул бархатцы на пол, подальше от себя и снял цепочку. А затем и открыл дверь. Не решался поднять голову, знал, что станет только хуже. Но под ноги его упали сиреневые цветки льна. И в глазах поплыло. — Блять, пожалуйста… Белые носики кедов забрызганы кровью. Она больна. И цветки говорят, что давно. Не успел поднять округлившиеся в удивлении глаза, Катя переступила порог и крепко, настолько крепко, насколько позволили покидающие изо дня в день силы, обняла его. — Я люблю тебя, я люблю тебя, — как в бреду шептала она, поглаживая по голой спине. — люблю, люблю, люблю… А Игорь терялся в эмоциях. Его били по голове острые волны, уже свистело и шипело в ушах, гудела замерзшая кожа. Но он нашёл в себе силы. Обнял в ответ, наклонившись и прижавшись щека к щеке. Её запах… Табак, лимон и «звёздочка». Как же он скучал. Как же мечтал до костей пропахнуть ей. — Очень люблю. Сильно люблю. Тебя люблю, — заплетался язык. Бархатец выпал без кашля. Просто вывалился изо рта, ровный и чистый. Прокатился по её спине и упал за порог. А он почувствовал на себе целую тучу нежных лёгких лепестков. Табун мурашек. Они так и не смогли расстаться на сегодня. Одолевшая слабость сложила их на диван в объятия друг друга, накрыла колючим одеялом и приказала спать. Нос к носу, чтобы даже сердечный ритм сравнялся. Такой спокойный, размеренный… В груди больше не свистит. Побаливает, конечно, все же долго их болячка треклятая мучала… Мышцы тянет. Это будет долго напоминать им о собственной глупости. Знать бы прикуп, как говорится. Его коже потихоньку возвращался загорелый оттенок, дрожь уходила. Должно быть стоило пройти это испытание, чтобы этим утром проснуться с ней. Под тёплым куполом одеяла, рассеивающего зеленый свет. Катя сопит. Голова на груди Игоря, рукой обнимает под рёбрами, жмётся. И, как же это правильно… Как же хорошо. Падает гора с плеч, забивается дыра в сердце. Чем-то тягуче-теплым, приятным и странным. Как вино после прихода с холодной улицы. Пока определение только такое. — Дим? Спасибо. Цветы собрали в клетчатые сумки, привезенные от тёти Лены. Она держала лицо Грома в руках, целовала вдоль и поперёк, радуясь, что сын наконец здоров. От неё, естественно, болезнь утаивали, но материнское сердце не обманешь.