Раф под нашей крышей.

Серая плюшевая акула с ближней к окну кровати наблюдала за тем, как в потемках со второго этажа в кусты падает что-то большое и тяжелое. — Серёжа! — высунулась в окно Лина. Из густой зелени высунулась рука, показав палец вверх, затем снова скрылась. Серёжа, тихонько кряхтя, поднялся и воровато оглянулся. Потом уставился в окно, улыбаясь, как ребёнок. — Залезай скорее, пока никто не заметил! — скомандомала девушка. Капюшон синей толстовки весь был в ошметках свежесорванных листьев. Разумовский, пригибаясь, встал под окном и вцепился в подоконник. Кое-как подтянувшись, он перевалился через раму, а следом втащил длинные ноги в красных кедах. — Не убился? — сразу же кинулась осматривать его Лина, держа в руках по-глупому довольно лицо. — Ребра целы? Копчик? — А ты осмотри! Не слезая с подоконника и не расставаясь со смешком на губах, Серёжа притянул её за подбородок и поцеловал. Он развернулся для удобства и поставил ноги на батарею. Пятками чувствовал добросовестность коммунальщиков. Случайно задел сушащееся на чугуне белье и ойкнул. Но Лина схватила его за шнурки толстовки и, хихикающего, сдернула вниз, наконец ставя на пол. — У тебя лоб горячий, — сказала она. — Ага, а жопа холодная, — улыбнулся Разумовский, уже держа её за плечи. — я в порядке, ласточке! В порядке! Он присел, заново целуя. В нем слишком много озорства, чувства. Наконец-то вдвоём, наконец-то как надо. Серёжа старался слишком не напирать, боясь потревожить это хрупкое, тихое равновесие, но с каждой секундой становилось все сложнее и вот, он уже ведёт большими пальцами по ключицам, поддевая цепочку. Её кожа прохладная и нежная. Лина потянула собачку на пластиковой молнии синей толстовки и повела вниз, пробираясь к тонкой мятой футболке с очередной дурацкой надписью. Она улыбнулась, чувствуя какой же он на самом деле тёплый. Так и хочется прижиматься и прижиматься всем: носом, губами, щеками. Лина чуть поддела краешек белой ткани, а Разумовский с чавкающим звуком разорванного поцелуя отстранился. — Могу подарить, — указал он, потянув ворот. — не, серьёзно, можешь забрать! Нам от кафедры периодически дают купончики в салон печати, если хочешь можем даже отдельно тебе сделать! — Меня вполне устраивают твои, — улыбнулась Лина. Ему и в самом деле было приятно. Какое-то неясное спокойствие на душе, когда твоя девушка носит твою одежду. Она так мило висит на её плечах, спадает аж до середины бедра. Если Лина берет его толстовки, то рукава приходится подкатывать. И даже дырки в резинке для больших пальцев оказываются ей великоваты. Однако едва ли не так же сильно Серёже нравился её бордовый свитер. Лина, поманив за собой, усадила его на край своей кровати, в гору игрушек, прямо между гигантской креветкой и Пикачу — ну, прям девчачий рай! А сама оседлала его бедра и пристально всмотрелась в глаза. Голубые. Игривые, но тревожные. — Эй? — нервно хихикнул Серёжа. — Разве это не я бандит-негодяй, вторгся к бедной девочке в келью? — Ну, ты не бандит, — хмыкнула она, не сводя глаз опустила руки ему на живот и наконец подняла футболку до груди. — а я не такая уж бедная. Длинные ногти щекоткой забегали по бледной коже. Серёжа от смеха аж захныкал, дергаясь не в полную силу только, чтобы не сбить девушку. Ни с выбранного курса, ни с себя. — То есть бояться должен я? Лина лишь хмыкнула и ущипнула его за сосок. — Куда делась твоя дерзость? — На подоконнике обронил. — Да ты что? — она надавила ему на спину, заставляя приподняться и собственноручно сняла толстовку. Серёжа предусмотрительно придержал Лину за талию, когда она потянулась на полку, к шкатулке, куда убрала звенящие серёжки. Он погладил большими пальцами по голой коже и улыбнулся. Ему страшно захотелось обнять её. Вот так. Среди всей царящей томной атмосферы, этих игрушек, комнаты, полной ловцов снов и книг. Разумовский дождался пока хлопнет крышка шкатулки, а взгляд зелёных глаз вновь упадёт на его лицо. Они наконец-то одни. И он может прижимать её к себе, гладить по спине, пояснице, вдыхать запах волос и сладких духов от её бордового свитера. Чувствовать её руки у себя на ребрах, медленно перебирающиеся в духе «идёт коза рогатая». Чувствовать каждый сантиметр её тела, каждый вздох и биение сердца. — Лин? — шепчет он. — М? — Я так тебя люблю, стр-р-рашно! Лина расслаблена. Вся её дневная осанка, походка, гордо поднятый подбородок растворились в его футболке. — Точно не больно приземлился? — спросила она. — Точно, — усмехнулся Серёжа. — даже если бы больно… Я бы не расстроился. Знаешь, что делали греки ради женщин? Она рассмеялась, качая головой, щекоча Разумовского волосами. — Не надо, пожалуйста. Я только недавно перечитывала мифы. Такой треш, господи… — Я снова испортил момент? — Снова? — Ну… Я так понял, у тебя были на меня другие планы. Лина медленно приподнялась, опираясь предплечьями на его грудь, подобно сфинксу. Взгляд был нежный, но с искрой. Да искра в общем-то всегда была при ней, нечего тут удивляться. — Были. Есть и будут. Ты же не хотел себе серую мышку с головой в компьютере? — Что ты, я даже мышей не люблю. — А вот сейчас ты действительно все испортил, милый. Она мастерски сдернула с него футболку, схватила за шею и утянула в наглый, требовательный поцелуй с хлюпаньем и звоном соприкасающихся друг с другом зубов. Этажом выше, в комнате, из которой выпрыгнуло ныне голое тело, картина стояла следующая. На узенькой кровати, застеленной советским колючим одеялом, читает книгу девушка. Под спиной комок из подушки, на тумбочке стопка потрепанных тетрадей с конспектами, недопитый с прошлого месяца чай и пропуск в учебный корпус на имя Грома Игоря Константиновича. Сам Игорь Константинович своей подушке предпочёл девушку. И тоже свою. Уложив голову ей на живот, он преспокойнейше дремал. По бокам, одетые в клетчатые штаны ноги, между которых он очень удобно устроился. Колено подогнул, аж за пределы кровати немного вышло. Зато, видимо, удобно. На стене напротив черно-белые распечатки шедевров мирового искусства, на тумбочке Венера из отдела декора для аквариумов, а на подоконнике следы грязной обуви. Сам оттирать будет, прыгун хренов. Вроде умный, а не догадался поменяться с Катей спальными местами перед отбоем. Экстримал. Однако и Кате, и Игорю до этого дела не было. Первая, спокойно проводив друга взглядом, уселась за сомнительного качества литературку о ментах. Второй просто рад был, что его все оставили в покое. Она перебирала его тёмные, несмотря на все отговорки слегка вьющийся волосы, дочитывая главу о допросе с применением крестовой отвёртки и великой русской смекалки. Над кроватью Грома висел календарь с собаками. На полке рамка. Фотография, где маленький Игорек, весь измазанный вареньем, стоит в огороде. А из садового шланга, прижав напор пальцем, его поливает дядя Федя. Рядом с рамкой лежат две серебристые медали за шахматы. Сама доска разложена на столе в таком виде, будто фигуры на неё бросили, как игральные кости. Этажом ниже уже тихо. Разумовский лежит на спине, на плече Лина, перед сном приложившая прохладную ладонь к здоровенной царапине на белом, веснушчатом плече. Хотя, по правде, это меньшее из зол. Вот завтра вернётся, а Игорь обязательно начнёт подшучивать. Назовёт далматинцем или больным леопардом. Ещё предложит шерстяной шарф в плюс двадцать градусов тепла. Серёжа ещё в полглаза рассматривает бусины на белом ловце снов со стены. Считает струны на гитаре брутального музыканта с плаката напротив. Пытается запомнить количество цветков на растении в углу письменного стола. Одного на двоих. С противоположной стены на него смотрит гигантский тканевый плакат с Буддой, будто снисходительно прикрывшим на все происходившее глаза, но хитро улыбнувшимся. Ему, правда, не было стыдно. Он провел лучший в жизни вечер, проводит лучшую ночь, чуть касаясь дрогнувших во сне лопаток девушки. И улыбается. Ведь он испортил не все. — На пенсию вышли раньше, чем универ закончили, — Катя гладила Игоря по спине. Он чуть повозился и посмотрел на неё еле-еле приоткрытыми глазами. — Наши-то… Хоть бы окно закрыли, тут сердечники между прочим лежат. — Будешь язвить — за жопу укушу. — Стакан с челюстью подать? — Обойдусь…