Твой остывший след

Сам не помня как, Саске добрался до автобусной остановки, тяжело опустился на мёрзлое деревянное сидение, сбросил с плеч рюкзак и перевёл дух. Из-за туч выглядывало солнце и нежным пастельным бликом отсвечивало от стеклянной крыши, перекрашивая джинсы в золотисто-серый оттенок. Сновали туда-сюда машины, вальяжно проплывали автобусы, с периодичностью расписания тормозя у остановки и выпуская единичных пассажиров. Саске даже не смотрел на номера маршрутов. Не замечая красноты замёрзших рук и пробирающейся сквозь расстёгнутую куртку стужи, он сидел, глядел на сбитую ледяную крошку у ног и думал. Жизнь Итачи была застрахована на случай его смерти. И, как только наступил страховой случай, – то есть, его брат умер – страховая компания, согласно договору, выплатила родителям сумму, благодаря которой и состоялась его дорогостоящая операция. И он узнаёт об этом только сейчас, причём даже не от родных, а от какого-то полицейского, которого в жизни до этого никогда не видел. И этот самый полицейский знает почему-то об истории его болезни и чудесного выздоровления больше, чем сам Саске, являющийся основным её действующим лицом и главным пострадавшим. Учиху мелко потряхивало изнутри, и уличный холод был тут совсем ни при чём. Поставив на колени рюкзак, он впился в него закоченелыми пальцами и уставился на корку льда возле своего ботинка. Его брат знал, что денег на операцию у родителей нет, и, тем не менее, дал ему слово, что способ достать их найдётся. Из этого следует только одно: Итачи знал, что если его не станет, страховая выплатит компенсацию, и в таком случае наберётся нужная сумма. А это, в свою очередь, означает, что… Итачи целенаправленно пошёл на смерть ради него. Это понимание резко вонзилось консервным ножом в черепную коробку Саске и, грубо сделав неровный острый разрез, с мерзким скрипом вскрыло её, вывалив наружу все внутренности, перемешав мозги, заставляя едва ли не заорать во весь голос. Саске вцепился в рюкзак с такой силой, словно тот был последней тростинкой на краю обрыва в пропасть беспамятства, и медленно опустился боком на скамеечку остановки. Он прикрыл веки, оставляя лишь узенькую щёлку света. Обжигающе-холодный воздух, прерывисто втягиваемый дыханием, отдавался острой болью в обоих лёгких. Какие-то люди проходили мимо, выходили из автобусов, входили в них, и все они превращались в помутневших глазах Саске в одну серую беспрерывную массу, монотонно скрипящую по льду обувью и оглушающе громко шуршащую складками одежды. В этой сплошной круговерти ему с поразительной чёткостью бросались в глаза крохотные детали: разлохмаченный помпон чьей-то шапки, прилипшая к поле чёрного пальто снежинка, торчащая из коричневой сумочки нитка, женский голос, твердящий кому-то о том, что нужно покормить кошку, и ещё куча утомительных подробностей, которые он внезапно начал замечать. Никому не было до него дела, и ему не было дела ни до кого. Он вообще словно перестал на какое-то время существовать и наблюдал за всей этой кутерьмой как будто не из своего тела. И только нестерпимо сильно болела голова, так, что он уже давно разбил бы её о треснутый лёд в углу остановки или сунул бы в сугроб у обочины. Постепенно солнечные лучи побледнели, а потом пропали совсем в куще сгустившихся тёмных облаков. Стало ещё холоднее, сверху частыми белыми мушками посыпал снег. Несмотря на ещё раннее время, по-зимнему короткий мартовский день уже постепенно начинал отходить ко сну. Саске, заслышав трель мобильного телефона из рюкзака прямо под ухом, встрепенулся и с трудом отнял набитую перемолотыми консервами голову от скамейки. Он разлепил покрывшиеся инеем глаза, расстегнул негнущимися пальцами молнию рюкзака, нащупал внутри телефон и с третьей попытки всё же смог попасть в нужную кнопку на экране. — Да, мам. Задержали после уроков на собрание. Угу, об экзаменах. Да, уже скоро, — скороговоркой выговорил он сиплым голосом и бросил телефон обратно в рюкзак. Мать, ждавшая его из школы к обеду, ожидаемо волновалась: как бы там ни было, нужно было прямо сейчас ехать домой, если он не хочет окончательно закоченеть на морозе. Сощурив глаза, Саске высмотрел номер ближайшего автобуса, который застрял вместе с остальными машинами на светофоре. Повезло – тот шёл до нужной ему остановки. Учиха поставил на колени рюкзак и, случайно заглянув внутрь, увидел на самом его верху какую-то сложенную бумажку. Сначала он даже не понял, откуда она там взялась и что бы это могло быть, но потом его резко осенило: это же был тот самый документ, который ему отдал Какаши в управлении. Саске совсем про него позабыл, пока добирался до остановки, потрясённый произошедшим. Теперь он держал в руках напечатанное жирным чёрным шрифтом коротенькое досье, больше напоминавшее справку. В правом верхнем краю в квадратном чёрно-белом пятне едва угадывалось лицо человека – печать была явно не высшего качества или же фото изначально было выбрано неудачное. С текстом принтер справился намного лучше, и лаконичные строки букв чётко выделялись на белой бумаге. Но Саске пока не заметил этого резкого контраста: его взгляд как магнитом был прикован к рамочке с затемнённой фотографией в углу. На ней был изображён его брат. Глаза его были закрыты, волосы распущены и гладко зачёсаны за вычерненный принтерной краской лоб. Знакомые очертания, как будто пропущенные через монохромный фильтр и затем оттеснённые на гравюре, сразу привлекли внимание Саске. В груди больно кольнуло: было непривычно видеть обескровленное лицо Итачи таким осунувшимся, таким безжизненным и равнодушным ко всему, и без своей привычной причёски с хвостом и длинной чёлкой он слабо походил на себя. Контур его прежде аристократично узкого подбородка расплылся и стал как будто квадратнее; черты, раньше такие тонкие и изящные, погрубели; выразительные скулы же и вовсе отсутствовали, по-видимому, высветленные принтером в один тон с белой бумагой. Засмотревшись на это распухшее отёкшее лицо, изменившееся теперь до неузнаваемости, Учиха еле-еле заставил себя переключиться от созерцания фотографии на текст документа. Бумажка оказалась краткой выпиской из архива, дающей основные сведения об убитом и причине его смерти. Напротив выделенных жирным слов «Фамилия и имя» принтером было выбито с безжалостной чёткостью: Учиха Итачи. У Саске вновь болезненно защемило сердце, и он решил дать себе небольшую передышку, прежде чем продолжить читать дальше. Аккуратно сложив листочек пополам и засунув его в карман куртки, он, словно оледенелая статуя, поднялся со скамейки и направился к раскрытым дверям подъехавшего автобуса. Главное при этом было не разлететься на куски. Автобус был набит битком: люди, как сельди в бочке, торопились в свои уютные домашние аквариумы. Никто не желал идти пешком по скользкой улице, да ещё и в такой снегопад. Какой-то паренёк, едва завидев Учиху, поспешно поднялся со своего места и жестом пригласил сесть. В его глазах читалась жалость вкупе с состраданием, однако поджатые губы невольно выдали брезгливость. Саске невесело усмехнулся про себя: наверное, вид у него был тот ещё, раз люди от него невольно шарахаются. Ну и пусть, какая разница. Не особо заботясь о мнении окружающих, он плюхнулся на уступленное место, вытер рукавом куртки начавший подтекать нос и поставил обе ноги на батарею под передним сиденьем. Внутренности начали потихоньку оттаивать, и вместе с ними ледяной, сплошь покрытый трещинами шар головы. Саске наспех растёр замёрзшие пальцы и снова полез в рюкзак, нечаянно пихнув локтем соседку. Не обратив никакого внимания ни на её скривившееся лицо в духе «вот молодёжь нынче пошла», ни на фирменный презрительный вздох, Учиха развернул недочитанную выписку из архива. После подтверждения её принадлежности брату в виде его имени и фамилии шли краткие сведения, полученные после первичной судмедэкспертизы. Вот тут-то Саске и вчитался внимательнее, не веря своим глазам. Первыми следовали антропометрические данные тела, состоящие из граф «Рост» и «Вес». В первой чёрным по белому было выведено «185 см», во второй стояла отметка «74 кг». Лицо Саске медленно вытянулось, и он, опустив бумажку на колени, уставился в спинку переднего сиденья невидящим взглядом. Вновь схватив справку, он приблизил её к лицу, так что цифры задвоились в глазах, однако остались прежними: 185 и 74. У него на секунду перехватило дыхание, и он скорее заскользил взглядом ниже, перескакивая через какие-то слова и даже целые предложения, в поисках ещё двух жизненно необходимых ему факторов: группы крови и резус-фактора. Напротив строк с соответствующими названиями чётко значилось: III, R+. Листок едва не выпал из ослабевших пальцев, и Саске невольно вскрикнул, из-за чего и без того недовольная дама рядом дёрнулась и зашипела в его сторону что-то нечленораздельное. Но Учиха сейчас не слышал ничего вокруг себя. Как завороженный, смотрел он на справку в своих трясущихся руках. Та же с готовностью сообщала ему о том, что тот Итачи Учиха, чьё имя было прописано в её заглавии и чьё фото было пропечатано на её краю, не мог быть его братом, не мог быть его Итачи. Кто-то врал: либо память Саске, которая уверяла его сейчас в том, что брат был ниже, легче и имел четвёртую группу крови, либо эта липовая, фальшивая, лживая выписка, самым наглым образом присвоившая себе его имя и лицо. По телу Саске прошли холодные мурашки, и он ещё раз тщательно вгляделся в нечёткую фотографию, которую кто-то будто специально залил чёрной краской: вот чёрт, ну почему они в своём ведомстве не могли купить нормальный принтер? Человек на фото был как будто бы похож на Итачи, но точно подросток сказать уже не мог: теперь ему казалось, что этот молодой мужчина не мог быть его братом, хотя сначала он был уверен, что это он. Нужно было достать более качественные снимки. И Саске знал, где они лежат. «Дело Итачи» – стучало в его голове, пока он, бросив помятый белый лист обратно в рюкзак, мысленно умолял автобус отрастить крылья и перелететь все светофорные пробки.

***

Не тратя времени даже на то, чтобы повесить куртку на крючок, Саске прямо в обуви пулей пронёсся через коридор в родительскую спальню. В голове гудели сотни поездов, а глаза застилала красная пелена. Так и оставшись в зимней одежде, он начал методично перекапывать комнату, с остервенением сбрасывая груды вещей на пол, сметая с тумбочек книги, выдвигая ящики, заглядывая за спинки шкафов и картин на стенах. Саске не замечал ни возгласов матери за спиной, ни баса уже успевшего вернуться домой отца. Он не остановился даже тогда, когда на его плечо тяжёлым камнем легла крепкая мужская рука. С лихорадочным блеском в глазах он вываливал на пол содержимое комода, и лишь выкрик прямо в ухо заставил его замереть и обернуться. Лицо Саске исказила нечеловеческая гримаса, и в ту же секунду он, словно дикий зверь, ощерился и, потеряв все сдерживающие механизмы, набросился. — Где дело Итачи?! — утробно зарычал раскрасневшийся Саске прямо в склонившееся над ним лицо отца. Его глаза полыхали алым пламенем, готовым сжечь дотла всё вокруг, включая обоих родителей. Железной хваткой Фугаку скрутил обе его руки за спиной и пригвоздил к месту. На его лице держалась маска ледяного спокойствия. Учиха взвыл и дёрнулся в попытке освободиться, но отец рывком потянул его наверх, заставив подняться на ноги. — Где ты его прячешь?! — взревел сын во всю глотку, извиваясь всем телом в болезненном захвате. Тем временем Фугаку оттаскивал его от тумбочки в середину комнаты, где в безмолвном ужасе застыла Микото. Сквозь пелену бессильной ярости вдруг Саске почудилось, что сквозь написанный на лице страх она едва заметно улыбнулась ему, как будто извиняясь за что-то. — Дайте мне дело!! — не своим голосом заорал младший Учиха, тщетно пытаясь вырваться. — Я хочу видеть..! Я всё знаю! — из его горла донеслись хрипы, и он закашлялся, сложившись вдвое под крепким зажимом отца, заставляющего наклониться вниз. — Пусти… Меня…! — Уймись! — грозно рявкнул отец, и в его тоне послышалась такая холодная сталь, что невозможно было не повиноваться. Фугаку тряхнул сцепленные за спиной руки сына, так что тот невольно поник, всё ещё пытаясь отдышаться. — Я отпущу тебя, если успокоишься! Ты меня слышишь?! Саске повернул голову вбок и мутным взором оглядел отца: истинный полицейский, использующий сейчас лишь один из своих приёмов. Безжалостный, безразличный, чуждый всего человеческого. Его вновь окатило волной холодной злобы, он рванул локти в стороны и тут же вскрикнул – тщетно. — Успокойся! — приказал Фугаку, не ослабляя хватки. — Успокойся и давай поговорим нормально. Сын, услышь меня! — Саске, сделай как он говорит, — запричитала дрожащим голосом Микото, которая в нерешительности мялась рядом, опасаясь вмешиваться. — Фугаку, пожалуйста, пусти его! Учиха метнул угрюмый взгляд из-под свесившихся волос на заломившую руки мать. Она была права, с отцом бороться бессмысленно, да и ему это ничего не даст. Нужно сохранять самообладание, если он хочет, наконец, добиться от родителей правды. — Хорошо. Допустим, я спокоен, — сквозь зубы процедил он отцу, вновь склонив голову вниз и уставившись себе под ноги. — Отпусти. Через мгновение боль в плечевом суставе прекратилась, и Фугаку отступил в сторону. Саске выпрямился, потирая предплечья и обводя хмурым взглядом обоих родителей. Затем он коротко выдохнул и сбросил с плеч рюкзак. — Почему вы не рассказали мне о том, что моя операция была профинансирована за счёт страховки Итачи? — сощурился Учиха, переводя требовательный взгляд с отца на мать, и язвительно добавил: — И даже не пытайтесь это отрицать. Мне уже всё известно. Микото печально потупила взор, а Фугаку, изумлённо дёрнув бровью, сложил руки на груди. — Кто тебе сказал? — сухо осведомился он. — Это не важно, — Саске нетерпеливо сделал отрицательный жест рукой и выжидающе воззрился на отца. — Так почему? — Потому что тебе не было необходимости знать об этом, — невозмутимо ответил глава семейства. — Это бы ничего не изменило. — Значит, это правда… — еле слышно пробормотал Саске, в замешательстве отводя глаза. Какая-то его часть всё ещё не решалась поверить в сказанное начальником уголовного розыска, но теперь отец косвенно подтвердил его слова. — Как много я ещё не знаю о своём брате и моей операции? — холодно спросил он и засунул руки в карманы куртки, чтобы не выдать своего волнения. — Саске, ты снова пытаешься обвинить нас в чём-то? — колко парировал Фугаку, нахмурив брови. — Да, мы не стали говорить тебе об этих деньгах, потому что это было не важно. Главное, что сейчас ты здоров. Ты измучил нас своими бесконечными подозрениями. Просто прими, наконец, тот факт, что прошлое не изменить и Итачи уже не вернуть, и начни жить дальше. — В таком случае, если вам нечего от меня скрывать, объясни, почему в этом досье Итачи, которое мне дали в управлении, указаны не его физические параметры, — жёстко сказал Саске, наклоняясь, чтобы достать из рюкзака сложенную белую справку и отдать её отцу. — Его рост, вес, группа крови… Это не мой брат, это – другой человек. Лицо Фугаку дрогнуло, и он пристально всмотрелся в бумажку, а потом равнодушно пожал плечами и вручил её обратно сыну. — Опечатки, — коротко бросил он, чуть крепче стиснув пальцами локти, что не укрылось от внимания Саске. — Такое случается, когда в отделе много работы. Кстати, что ты там делал и кто тебе дал эту выписку? «История опять повторяется. Что сейчас, что тогда с открытками – он что-то не договаривает», — отметил про себя подросток. — Дай мне дело моего брата, отец, — проигнорировав оба вопроса, спокойно попросил Саске, забирая из рук отца справку. — Я знаю, что оно у тебя. Если вы хотите, чтобы я вам поверил и успокоился, дайте мне убедиться, что я сам всё это себе придумал. Глава семейства даже не повёл бровью, хотя Саске показалось, что его лицо побледнело и ещё сильнее ожесточилось. На виске вздулась едва заметная жилка от внутреннего напряжения. Отец и сын, стоя напротив друг друга, молча сверлили друг друга одинаково чёрными ледниками взглядов. Воздух в комнате буквально звенел от накала сдерживаемых эмоций, готовых в любую секунду прорваться сквозь оковы рассудка и полыхнуть взрывом. Ещё немного, и в этом давящем вакууме возникли бы настоящие шаровые молнии, стелясь между людьми, как скаты, и угрожающе переливаясь электрическими зарядами. — Фугаку… — взвинченную до предела атмосферу рассёк негромкий звук голоса Микото. Она неслышно подошла к мужу сбоку и осторожно тронула его напряжённое плечо. — Сколько можно прятать от него правду? Он имеет право знать… Пусть сам посмотрит. Тот резко вздрогнул от её прикосновения и, моргнув, ошеломлённо посмотрел на жену через плечо. В его глазах читался немой вопрос вкупе с искренним потрясением, словно та предала его своими словами. — Микото, но мы не можем… — непонимающе нахмурился он. Фугаку явно не ожидал от супруги такого поступка и теперь был сбит с толку. Женщина вдруг смело пересекла невидимую линию огня между отцом и сыном и уверенно встала перед мужем. — Сколько можно? Я не могу больше смотреть на то, как он мучается, — решительно заявила Микото, взмахнув рукой, словно щёлкая затвором ружья. Саске, стоявший позади, поражённо уставился ей в спину. — Если ты не дашь ему дело, он рано или поздно сам обо всём догадается, если уже не догадался. Мы не должны так с ним поступать, это жестоко, в конце концов! — Мы же обсуждали это, — сквозь зубы шикнул на неё Фугаку, взводя в ответ курок своего воображаемого пистолета (хотя Саске был уверен, что и настоящий тоже при нём). — И оба сошлись на мнении, что так будет лучше. Теперь расстановка сил поменялась: Микото, прежде бывшая отцовским тылом, неожиданно поддержала сына, и последнему оставалось только следить за этим расплывчатым, полным недомолвок разговором родителей со стороны. Пока что младшему Учихе было совершенно непонятно, о чём идёт речь, равно как и то, почему мать за него вступилась. — Лучше? Кому лучше?! — всплеснула руками Микото, сердито сверкая глазами. Ни Саске, ни Фугаку никогда не видели её такой: сдвинутые брови, сжатые в тонкую линию губы, растрепавшиеся волосы, – сейчас она была совсем не похожа на мягкую слабохарактерную женщину, какой оба, в особенности муж, привыкли её считать. — Ты разве не видишь, что делается с твоим сыном? Да ему за эти два года стало хуже, чем когда он болел! Нам-то хорошо, потому что мы знаем, а ты хоть раз подумал, каково ему было всё это время? Мы пытались, но у нас не вышло, значит, так тому и быть! Он – уже взрослый человек, и имеет право на выбор! И не нам решать за него. — Микото, прекрати! Ты всё испортишь! — рыкнул Фугаку, угрожающе сжав кулаки. Его лицо побагровело и приняло такое свирепое выражение, что Саске невольно отпрянул. Женщина же не двинулась с места, упрямо вздёрнув подбородок вверх. — Или ты сейчас же даёшь ему дело, или я иду в полицию и рассказываю, как всё было на самом деле, — едко предупредила Микото, переходя на открытый шантаж. — Мне уже всё равно, что с тобой после этого будет. Ты лишил меня сына, а Саске – единственного дорогого ему человека. Ты обрёк своего ребёнка на вечное страдание. Я никогда не прощу тебе того, как ты поступил с ними обоими. Краска отхлынула от лица Фугаку, и он пошатнулся, будто от болезненного удара. Расцепив руки, он какое-то время молча с невыразимой тоской смотрел на жену. — А что нам оставалось делать? — наконец тихо возразил он, прикасаясь пальцами к переносице. В нём словно что-то оборвалось после брошенных женой безжалостных слов. — Он пошёл на это добровольно. Это было его собственное желание и решение. Иного выхода не было, ты сама знаешь, в каком мы были положении, — Фугаку многозначительно вздохнул, а потом устало обратился к супруге: — Микото, в конце концов, я же не какой-то убийца. Когда же ты перестанешь меня этим попрекать? — Когда ты обо всём расскажешь Саске, — также тихо, но твёрдо отрезала жена. — Отдай ему уже это дело, в конце концов. Фугаку прикрыл глаза, шумно втянул носом воздух и глубоко выдохнул, а потом, смерив домочадцев утомлённым взглядом, махнул рукой жене и сыну и направился в коридор. Ничего не понимая, Саске двинулся вслед за покинувшими спальню родителями. После услышанного диалога между ними он как будто лишился опоры, и шёл теперь на ватных ногах, едва соображая, в какую комнату входит. Уже в который раз за сегодня его как будто обливали ледяной водой с головы до пят, и он уже не знал, кому и во что верить, и верить ли вообще. То, с какой горечью мать говорила о вине отца в произошедшем с Итачи, хоть Саске так и не разобрался, что же именно случилось, наводило на невесёлые мысли. И то, как она желала, чтобы он увидел дело… Это значит, что там что-то важное? Или Микото просто хочет, чтобы он посмотрел его и уяснил себе всё раз и навсегда? Подросток отрешённо следил за тем, как передвигаются по полу его ноги: сейчас он уже не был так уверен, что хочет знать эту самую правду, о которой говорили родители. Ему просто было невыносимо, безнадёжно грустно, как будто он вновь стоял на могиле Итачи холодным февральским днём. Очутившись в пустынной гостиной, Фугаку включил свет тусклой лампочки под потолком, медленно прошёл в дальний угол и, сев на корточки, завозился у пола. Раздался неприятный резкий щелчок. Следя за действиями отца, Саске апатично подумал, что зря перерывал родительскую спальню. Где ещё быть делу Итачи, как не здесь, будучи спрятанным в его бывшей комнате. Микото, стоявшая рядом с сыном на пороге комнаты, слабо улыбнулась ему, пытаясь поймать его взгляд, но сын лишь хмуро покосился на неё. Фугаку тем временем тяжело поднялся, держа в руках тонкую белую папку с листами. Часть настила линолеума перед ним была аккуратно отогнута. Похоже было, что там, в этой узкой щели, он и прятал дело – подумалось Саске. Да уж, в таком месте он бы точно никогда его не отыскал. Это тебе не мамина шкатулка на трюмо, одним своим видом призывающая в неё заглянуть. Отец подошёл к Саске, встал в метре от него и молча вытянул вперёд руку, протягивая документы. Под пронзительными взглядами обоих родителей подросток привалился спиной к стене и уставился немигающим взором на белую обложку. Покрепче ухватив ослабевшими пальцами папку с каллиграфическими яркими чёрными буквами «Дело №» и рукописным синим номером, он наконец раскрыл её. Внутри оказался ворох бумаг, сплошняком исписанных неразборчивым почерком сбоку от напечатанных подзаголовков, а также заключения, справки, копия страховки и прочие документы, включая цветные снимки на специальной фотобумаге. Саске бегло ознакомился с договором страхования жизни Итачи – документ был оформлен за пару месяцев до его операции. Судя по сумме, родители вложили в размер страховых взносов большую часть своих сбережений, чтобы довести итоговую выплату до нужного количества нулей. Сглотнув, Учиха перешёл к рассмотрению нескольких вложенных в дело фотографий. Они были разного размера. На одних оказалось изображено уже знакомое Учихе заснеженное полотно земли с обширными красными пятнами и атрибутикой в виде пресловутых свеч; другие, в свою очередь, являли собой детальные кадры мёртвого тела. Помимо нескольких крупных снимков Саске заметил ещё один, совсем маленький, похожий на фотографию из фотоателье на паспорт. С него на подростка безразлично смотрело лицо какого-то коротко стриженного молодого мужчины в очках. Вопрос о том, что снимок этого человека делает в документах Итачи, Саске решил оставить на потом и попытался сконцентрироваться на изображениях тела. Однако как он ни пытался всмотреться в его очертания, перед глазами маячила плотная белёсая пелена. Он сжимал снимки в дрожащих руках и отчаянно моргал, но никак не мог её прогнать, словно эта завеса пыталась спасти его от опознания в этом человеке брата. Саске судорожно бегал влажными глазами по снимку, выхватывая лишь нюансы по краям: чёрные пряди волос, косые рваные шрамы на лбу, испачканный кровью ворот куртки – это были какие-то абсолютно бесполезные, незначительные мелочи, которые могли принадлежать кому угодно, а не только Итачи. Самое важное находилось в центре фотографии, прячась в овальном бледном пятне, на которое Саске никак не мог заставить себя взглянуть. Там крупным планом было изображено землисто-серое лицо убитого. Гулко билось в груди сердце, готовое в любой момент упасть камнем вниз, к ногам, или взметнуться вверх к потолку. Всё должно было решиться именно сейчас. Эта фотография перед ним несла в себе ответы на все вопросы, и только от неё зависело сейчас, что с ним дальше будет. Внимательно рассматривая мочку уха жертвы маньяка, Саске невольно задавался вопросом, что он будет делать, если узнает в убитом Итачи. Его мир, рухнувший однажды два года назад, обрушится снова. Все опоры надежды, так тщательно выстраиваемые им и так ревностно оберегаемые в самых потаённых уголках души, сравняются с землёй, будут растоптаны. И он не был уверен в том, что сможет снова пережить подобное, пусть оно и пустило корни исключительно по его вине. Нужно было с самого начала рубить эти всходы, не дать им вырасти, и тогда, может, сейчас он бы не стоял, ссутулившийся, одеревенелый, и его не била бы крупная дрожь. Надежда – как красиво переливающийся на солнце мыльный пузырь, который лопается вмиг от малейшего дуновения ветра. Но поворачивать назад теперь уже поздно. Нужно доиграть эту партию с собственной верой до конца. И лучше не думать о том, что он станет делать дальше, если ему поставят мат. Саске решился на счёт пять. Досчитав про себя цифры, он резко перевёл взгляд от уха убитого вправо на его лицо, фокусируя взгляд, не давая пелене вновь заботливо скрыть от него правду. Учиха даже не замечал, как всё его тело покрылось неприятным липким потом и предательски задрожали колени. Он только изо всех сил вглядывался в безучастное ко всему мёртвое лицо, судорожно ища в нём одному ему известные сходства. Определённо, это был тот же человек, которого он видел на нечёткой чёрно-белой фотографии в справке, но здесь качество было в разы лучше. Те же длинные чёрные волосы и угольные брови, тот же прямой нос. Это распухшее, синюшное лицо как будто бы действительно принадлежало старшему брату – было понятно, почему у него даже не возникло сомнений в том, что это Итачи, когда отец год назад показал ему это фото. Однако всё же что-то было в нём не так. До боли прикусив губу, Саске поднёс снимок к глазам и начал изучать каждую деталь, миллиметр за миллиметром. В его памяти невольно проплывали воспоминания. Вот Итачи укоризненно смотрит на него и что-то говорит, стоя вполоборота перед его кроватью. Уже одетый, в сером джемпере и джинсах, с небрежно закинутым на одно плечо рюкзаком, руки сложены на груди. Высокий и стройный, но в то же время крепко сложенный, с идеальной осанкой и вечным излюбленным взором немного свысока – если Итачи и осознавал свою внешнюю привлекательность, то никогда не придавал этому значения. То, что он тоже не выспался, выдаёт лишь его немного осоловелый взгляд. Вдруг прямо посередине своих слов Итачи хмурится и зевает, отвернувшись и деликатно прикрыв ладонью рот. В это время он уже должен ехать в институт, но знает, что Саске опять проспит школу, если его не разбудить. Тот же в который раз поражается тому, какие красивые у брата руки и как в любом, даже таком простом его жесте, читается неповторимая, лишь одному ему присущая грация. Саске видит его перевёрнутым набок, потому что лежит, и немного расплывчатым, потому что ещё не разомкнул до конца глаз. Его зрение нечёткое, но даже так он смотрит на него из-под опущенных ресниц, совершенно не слушая, и думает только: «И как он умудряется всегда так хорошо выглядеть, особенно по утрам?» Вот лицо Итачи, опять перевёрнутое, совсем близко в полумраке комнаты. Он лежит рядом, подложив под голову локоть, на той же подушке, что и Саске, и серьёзно смотрит на него. Тёмные волосы обрамляют его бледное лицо, высеченное будто из мрамора, с глубокими тенями под глазами и скулами. Его губы бесшумно шевелятся – что-то рассказывает, но Саске не может разобрать, что именно. Он не помнит ничего из того, что тогда говорил брат, зато может сейчас с точностью микроскопа сказать, сколько родинок на его щеке. Тонкие брови Итачи вдруг немного приподнимаются: он удивился чему-то, и тут же в уголках его глаз обнаруживаются морщинки – он улыбается и, тихо смеясь, лениво переворачивается на спину. Потом опять искоса смотрит на брата с нескрываемой иронией и усмешкой – наверное, Саске только что сказал что-то такое, что повеселило брата, наверняка что-то глупое, судя по выражению его лица, но он не в силах сейчас вспомнить ничего, кроме блестящих омутов глаз напротив и хитрых искорок, пляшущих в их чёрной глубине. Он бы всё отдал, лишь бы на него ещё кто-то когда-то так посмотрел. Вот профиль Итачи, который, по привычке подставив локоть под подбородок, с присущим лишь одному ему глубокомысленным видом смотрит очередной фильм по ноутбуку. Саске виден только кончик его носа и часть глубоко очерченной скулы. Он протягивает руку, чтобы убрать перекинутый за плечо длинный хвост волос, загораживающий ему обзор, и невольно задерживает гладкие пряди в ладони. Такие необычные, но такие красивые. Итачи оборачивает к нему голову и смотрит с недовольством: он не любит, когда его волосы кто-то трогает, но Саске разрешает с тем лишь условием, чтобы без косичек. А Саске думает, зачем тогда отращивать волосы, если из них нельзя ничего плести? Но после того случая, как брат когда-то на глазах у всех подарил ему на день рождения размалёванную девчачью куклу с шевелюрой до ног – на, мол, плети на здоровье – он больше не возникает и душит в себе все порывы к созданию каких бы то ни было причёсок на корню. У Итачи две родинки на правой щеке и одна маленькая на шее. У него необычайно глубокие высокие скулы и точёный узкий подбородок. У него длинные чёрные ресницы, и в ответ на елейные остроты Саске о том, что ему никогда не придётся пользоваться тушью, он выгибает бровь и скептически кривит уголок рта – эта глупая шутка давно изжила себя, как и подколы по поводу длинных волос, якобы делающих его похожим на девчонку. Даже если бы он и был на неё похож, один его пронзительный взгляд с фирменным угрожающим прищуром мигом рассеял бы все сомнения. Итачи умел одним взором подчинить своей воле или испепелить на месте любого, и даже сам Саске порой не знал, что скрывается за этими непроницаемыми, чёрными как ночь глазами, и на какие поступки был способен их владелец. Зато он знал, что смотреть с такой глубокой нежностью и безбрежной любовью они могут лишь на него одного. Саске стиснул зубы и зажмурился, в горле встал горький ком. Он никогда не сможет пережить потерю Итачи, потому что вместе с ним он потерял и самого себя. Ему никогда не смириться с этим, он вечно будет блуждать во тьме и тонуть в пепле сожалений. Когда он вновь посмотрел на фотографию перед собой, всё вдруг стало ясно, как день. В этом лице никогда не было тех тонких, почти призрачных, незаметных посторонним людям черт, которыми обладал Итачи. Он знал их все до одной, потому что давно выучил, потому что знал каждый штрих его лица, каждую морщинку и складочку, ловил каждое его выражение. Потому что мог по памяти изобразить его на листе бумаги, как будто оно прямо сейчас было перед ним, живое, выразительное, родное. Человек на снимке не был его братом. — Этот человек не Итачи, — глухо произнёс Саске вслух, всё ещё не веря тому, что эти слова слетают сейчас с его губ. — Это не мой брат. Он перевёл дух, вцепился руками в края папки и, сделав глубокий вдох, продолжил. Его сдавленный голос отрывисто выговаривал слова, спотыкаясь на полуслове, проглатывая окончания, словно боясь не успеть высказать всё то, что хотел, прежде чем его оборвут. — У него нет этой складки над губой. У него нет выемки на подбородке. У него глубже и чётче скулы. У него длиннее ресницы. Саске сбивчиво говорил, не останавливаясь ни на секунду, пытаясь убедить самого себя, прежде чем кто-то вновь начнёт уверять его, что всё не так, что ему снова кажется. Нет, они не посмеют опять лишить его вновь обретённого луча света. — У него две родинки на щеке. У него другой нос, без горбинки и с узкими крыльями. Кончик одной его брови немного выше другого… Учиху мелко потряхивало, и он не замечал, как по его щекам одна за другой стекают влажные бисеринки слёз, падая на папку со снимком в его руках. Его поджатые губы дрожали, охрипший голос треснул, ломаясь, и перешёл на едва слышное бормотание. — У него длинная чёлка, но не такая, чтобы её можно было убрать за уши или зачесать назад. У него высокий лоб и уголки рта всегда опущены, когда он молчит. У него другая форма глаз и, когда он их закрывает, на веках образуется складка. Уставившись на фотографию, Саске мотал головой и хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, захлёбываясь словами, делая короткие вздохи, словно позабыв, как дышать. Перед глазами опять повисла надоедливая мокрая пелена, и он уже ничего больше не мог различить, лишь продолжал бормотать и отрицательно качать головой из стороны в сторону. — У него слева на подбородке есть маленький шрамик от падения с велосипеда. У него… На его приподнятые вздрагивающие плечи мягко опустились руки матери, и она судорожно обняла его, притянув к себе. Её ладони гладили его по голове, а тихий голос шептал какие-то успокаивающие слова в макушку. Саске обессиленно опустил руку с папкой вниз и замолчал, прерывисто дыша, – ему больше не хватало фраз. Из его горла один за другим вырывались сдавленные всхлипы, пока Микото, крепко обхватив его руками, помогала ему устоять на ногах. Сжимая в объятиях сына, она тоже плакала, продолжая нашёптывать ему все ласковые слова, которые знала. Стоявший напротив Фугаку молча смотрел в пол, опустив вниз голову. Наконец Саске отстранился и, утерев нос рукавом куртки, проморгался. Затем он с немым вопросом в красных глазах ещё раз заглянул в глаза матери, уже не требуя, но упрашивая, умоляя её подтвердить. Глядя в его измученное лицо, ещё мокрое, болезненно серое, с выгнутыми вверх бровями и поджатыми губами, Микото кивнула. В прояснившемся взгляде Саске засветилась лучистая, искренняя благодарность, губы опять задрожали. Пытаясь удержать новые слёзы, подступающие к горлу, он снова открыл папку и достал из неё маленькую паспортную фотографию неизвестного ему человека с короткой стрижкой и очками. — Кто это? — хрипло обратился Учиха к потупившемуся отцу. Глава семейства встрепенулся и, быстро взглянув на протянутый снимок, отвернулся, не говоря ни слова. В комнате воцарилась тишина. Саске продолжал смотреть на отца в упор, не мигая. — Это твой старший брат, — наконец глухо проговорил Фугаку куда-то в стену. Чуть помешкав, он добавил, предвосхищая второй, пока невысказанный вопрос: — На остальных снимках тело Хаширамы Сенджу. Повисло долгое тягостное молчание. Саске оторопело переводил взгляд с фотографии в своих руках на отца и то хмурился, то поднимал брови, приоткрывая рот: было видно, что на языке у него вертится миллион вопросов, но он не знает, с чего начать. Фугаку какое-то время молча следил за ним, а потом коротко выдохнул. — На кухню, за мной, — бросил он сыну приказным тоном и твёрдым шагом прошёл к выходу из комнаты. Поравнявшись с женой, он повернул к ней голову и подчёркнуто вежливо произнёс: — Микото, завари нам, пожалуйста, чай.