Find love

— Жалобы? — коротко интересуются, на что Гилберт пожимает плечами, неуютно сдвигая левую руку с длинной иглой капельницы в сгибе локтя. Самое нелюбимое его времяпрепровождение, пусть даже оно лучше, чем ожидалось в его случае. Хотя, иногда ему кажется, что при выборе между лесом и больницей первый вариант был бы лучше. — Хорошо. Какие-то симптомы, реакции? — У меня недавно прошла линька, ничего не знаю, — отвечает Гил, наблюдая за тем, как полунервно дёргается чужой хвост цвета крайне тёмного шоколада. — А твоё здоровье как? Котят скоро увижу? — Я, в отличие от тебя, придерживаюсь позиции секса после брака, — хвост и уши дёргаются, будто чувствуют ложь хозяина. Точнее, почти ложь. Потому что он, в отличие от брата, не занимается сексом с каждой новой пассией почти каждый день. — Между прочим я в отношениях, — этим Байльшмидт даже гордится. — Так что никакого секса каждый день, он девственник. Кошачьи ушки дёргаются в его сторону, пока врач проверяет анализы. Ничего выходящего за пределы нормы, как и на ЭКГ, и на МРТ. Это очень хороший показатель, доказывающий, что препараты работают и не угрожают людям и их семьям, а значит дают шанс на счастливое будущее для многих детей и, если всё пройдёт удачно, то даже для взрослых, застрявших в своём состоянии на долгие годы. И тогда все будут в безопасности, а неконтролируемый оборот станет не опаснее простуды. Это не просто цель во спасение, а самое сильное желание, чтобы не повторить уже имеющийся печальный опыт. — Напомнить тебе про контрацепцию и ЗППП? — Нет, Родя, лучше напомни, когда у тебя в последний раз охота была. А то ты что-то злой, — Гилберт показывает Родериху язык, наглым образом напоминая, что у него нет таких сезонных проблем. Он рептилия, а не млекопитающее. Никаких течек, гонов или охот, только линька и весенний призыв к размножению. Неактивный и без убийств, как у некоторых. — Кстати... — М? — Ты что-нибудь знаешь о гоне у оленей? Родерих на это откладывает бумаги и смотрит взглядом победителя, что вместе с подрагивающим кончиком хвоста создаёт уже давно знакомый вид. — Да-да, он мужчина и олень. Дальше что? — Я бы больше беспокоился, если бы это была девушка и какая-то гадюка. Кота не волнует то, с кем и как спит его брат. Для него важна больше любовь, а не секс вопреки, чтобы показать бунтовскую натуру. И на его памяти Гилберт пусть и был бунтовщиком, способным сказать «нет», но он никогда не делал что-то, что может кому-то серьёзно навредить. Шутка, которая ограничится небольшой шишкой — ладно, но драки с выбитыми зубами и сломанными конечностями запрещены. Но только в случае, если человек не заслужил. Этому его научил Родерих — Бог, может, и простит, а вот пострадавшие люди на прощение едва ли способны. Простить насильника за муки ребёнка? Или маньяка, убившего двадцать девушек? Пусть это делает Бог. Как врач, Эдельштайн согласен с подобным. — Так ты знаешь? — Он начинается в сентябре-октябре и продолжается по ноябрь, — пожимает плечами Родерих. — А что? — Интересно стало, — увиливает Гилберт, и Эдельштайн не спрашивает. Пусть пользуется имеющимися знаниями как хочет. Лучше так, чем он в интернете вычитает разные байки и слухи, как те истории про то, что рептилии могут менять пол при необходимости. Это было смешно, пока к Родериху не стали приходить однополые индивиды, которые жаловались на то, что у них не получается зачать. И никакие уроки полового просвещения с фактом, что для зачатия нужна матка и минимум один яичник не помогали в уничтожении этого мифа. — Ну что, я в норме? — Да. Давай оборачивайся. Гилберт просьбу-команду выполняет, сползая с кушетки и освобождаясь от кучи проводков и капельницы. Вся эта морока ему не нравится, но ради благой цели он готов недолго пострадать, побегать, покрутиться и показать зубы. Потому что Родерих ему сразу сказал о том, что если на Гиле сработают препараты, то нужно будет проследить за тем, как его организм реагирует. Реагирует он нормально, как и у всех людей, а вот с животной ипостасью бывают проблемы. — Зубы, — командует кот, выбирая небольшую банку. Байльшмидт на это только шипит, открывает пасть и показывает кинжалообразные клыки, пуская яд, который попадает в посуду, чтобы потом пойти на анализ. — А теперь позволь осмотреть свои глаза. Рептилия недовольно моргает третьим веком, а после уводит голову в сторону от чужих рук. Единственное, что ему не нравится во всех этих осмотрах — это офтальмологическое обследование. Со зрением у него всё более-менее, но дело в другом, даже не в здоровье, в самой внешности. Как бы он не по-павлиньи не выделывался, но давление общества ещё в детстве показало ему, что среди всех самых удивительных созданий природы он выглядит крайне... Убого. Хотя, всё равно сложно его сравнить с какой-нибудь рыбой-каплей или звездоносом. Но факт есть факт. — Не выделывайся. Я не другие люди и мне плевать, что у тебя не так, — цепкие пальцы хватают за крепкие чешуйки над глазами, вынуждая повернуть морду. — Тем более я врач и твой брат, а братьев не выбирают, — Гилберт на это вместо смешка выдавливает из себя воздух в странной пародии на свист, и недовольно перебирает телом в попытке улечься поудобнее, пока ему в зрачки светят фонариком и проверяют реакцию на мгновенное движение. Благо, что проверку инфракрасного зрения Родерих не делает, и так зная, что Гил прекрасно его видит оранжевым пятном на фоне синей серости. Если нужно будет его отвлечь, то можно зажечь зажигалку — которую кот использует только для тестов, но не для лежащей в левом кармане лабораторного халата пачки сигарет с мятой — и его внимание рефлекторно переключится. Меньшая добыча, большая температура — скорее всего мышь. Или птенец. Или любое другое животное, которое едва ли способно дать одиннадцатиметровому чудовищу какой-либо отпор. Будь Эдельштайн не ягуаром, были бы проблемы. — Когда меня отпустят? — спустя время интересуется Байльшмидт, недовольно встряхиваясь и отряхиваясь от невидимой пыли пола. Раньше бы он просто терпел, но сейчас дела обстоят несколько иначе. Гилберт уверен в том, что Тринидад выполнит свою работу, но параноидальные мыслишки иногда выскакивают в голове. Потому что как бы Тринидад не была сильна, хитра и умна, но она всё ещё птица, которая в животной форме едва ли представляет опасность, в отличии от него, порождающего ужас одним своим видом. «Того паренька охраняет какой-то дракон» звучит гораздо лучше и в такой же степени намекает на то, что этот "дракон" может сделать с наглецами, трогающими его сокровище. Как минимум сожрать. Живьём. — Дай мне пару дней на анализ твоих жидкостей, — Гил хмурится в лёгком омерзении, на что Родерих хитро улыбается. Вроде даже не рептилия, как двое из их семьи, а характер такой же... "ящеричный". — Потом можешь лететь на крыльях любви к своему оленю. И да, заранее напомню в апреле позвонить. — Зачем? Эдельштайн окидывает его взглядом лёгкого удивление и надоедливости, а-ля «ты действительно забыл о такой важной дате?». — Затем, что я не хочу потом получать звонки, что мой брат немного поехал головой на фоне сезона размножения и кого-то укусил. Так понятнее? — Мог бы не юлить. Позвоню я тебе. — Слежу и жду. Я в ответе за тебя и за Людвига, — Родерих пожимает плечами, медленно стягивая одноразовые перчатки и метко бросая их в коробку для утилизации. — Как и за Алдериха и твоих приёмных зверьков. Это могло бы звучать как жалоба, но Эдельштайн редко жалуется серьёзно. Тем более никто из его списка не настолько безответственен, что нуждается в постоянной слежке и внимании. Единственный период подобной реакции обведён разноцветными маркерами на календаре со смешным белым котиком с бантиком, подаренным Алдерихом после того, как того Родерих чуть не порвал из-за пришедшей студентки. Тоже ягуара, но самки. В течке. Повезло, что тогда Ад отделался лишь парой седых волос и несколькими выдранными перьями, но не более того. Именно после подобного появились несколько негласных правил для пришедших на практику врачей и медсестёр, а также календарь всех важных сезонов, которые изредка перемешивались, поэтому были выбраны именно цветные маркеры. Гилберт выбрал себе розовый, смеха ради. Стало не смешно, когда с апреля по конец июня был закрашен розовым. Не намёк даже, а констатация — звони Родериху, пей прописанные таблетки, избегай любых девушек твоего или около вида. И дело даже не в страхе потомства, а в обычной половой агрессии, которая в случае Байльшмидта могла закончится кровью и шоком партнерши. Хотя, в случае Гила всё сложнее. Девушки это, конечно, хорошо, но Томас лучше. Только он не самка и ни разу ни рептилия, что создаёт опасность не изнасилования, а съедения. В дикой природе любой крупный хищник ест оленей, если они обитают в его ареале. Гилберт не хочет Тома съедать. Это, во-первых, преступление, во-вторых, он его любит, и его максимум это осторожно покусать. Совсем немного, чтобы реакция не сработала и Гил не пустил в ход полые зубы. От большой любви, не иначе. Байльшмидт садится на кушетку, надевает очки, поправляя их на переносице, и пялится в потолок, слушая, как брат передвигается по комнате. Медленно, неспешно, с чётким шорохом шерсти. Это можно было бы даже назвать красивым, если бы Родерих не был братом Гила и не был старше его на пять лет. А так он очень даже красив по среднестатистическим меркам. Настолько среднестатистическим, что Эдельштайна постоянно печатают на обложке каких-то изданий. Не за красивую фигуру и пушистый хвост, а за сущую мелочь — лекарство от застревания в зверином теле. Родерих не гордится своим достижением до приступов гордыни, он просто сделал то, что хотел сделать, и поделился этим со всем миром. Все получали препарат за счёт фондов и пожертвований, лишь ради того, чтобы все нуждающиеся получили необходимое вне зависимости от социального статуса и денег, будь он богатый или бедный. Он помогал, не желая видеть, как бедность приводит к тому же, через что прошёл он и его семья. — Я слышу, как ты думаешь, — произносит кот, убирая какие-то бумаги со стола. — Можешь делать это потише? — Могу мысленно сыграть кампанеллу, — фыркает Гилберт, ожидая знакомой реакции. — Ты постоянно попадаешь мимо клавиш на самом важном моменте, так что даже не думай. Моим ушам будет крайне больно от твоей фальши, — Гил на это довольно улыбается, чем вызывает поднятый взгляд с острым прищуром по-кошачьи тонких зрачков. — Не радуйся сильно, иначе у тебя начнёт развиваться шизофрения. — Всю радость от пакостей портишь. — Если тебе нужен дофамин, то я тебе тут не помощник. Для этого тебе подойдёт вкусная еда, мягкая кровать и хороший секс. Ещё роды, но на это, как я помню, ты пока что не способен. — Ага, — фыркает Гил, а затем до него доходит: — В каком это смысле «пока что не способен»?! Родерих широко улыбается, прижимает кулак к губам и достаточно тихо смеётся, наблюдая за растерянностью и непониманием на лице младшего брата. Что в тридцать три, что в десять лет он всё равно некоторые вещи считает действительными фактами или около того. Та история с семечками яблок и вероятной беременностью от них, очень удачно совпавшей с тошнотой и несварением от переедания этих плодов, продолжала веселить Эдельштайна ещё десяток лет. Потому что иначе быть не могло. Маленький Гил в тот период времени был порождением весёлого настроения и нескончаемых приключений и проблем. Был. — Давай лучше ты расскажешь мне о том олене, который запал тебе в душу настолько, что твой анализ на гормоны показывает влюблённость. Эта просьба заставляет разум Гилберта придумать десятки фраз и выкинуть десятки фантазий из головы, несколько из которых Родериху знать не нужно. Скорее всего он о них знает, но пока они не озвучены Байльшмидту не стыдно за себя. По крайней мере ему не стыдно за статус извращенца, которым его уже мысленно окрестили, судя по молчанию и уложенному на сомкнутые длинные пальцы подбородку. Дополняют картину виляющий из стороны в сторону хвост, плавно и мерно покачивающий кончиком с едва заметными тёмно-серыми пятнышками. — Зовут Томас, он мой студент. Благородный олень, который влип в не очень благородные неприятности, и который мне понравился острым язычком и самым настоящим благородством с честностью. — Оу, — удивляется Родерих. Он ожидал какую-нибудь короткую пошлую историю о встрече в клубе, бутылке мартини и страстном сексе в номере мотеля. По крайней мере все предыдущие пассии попадались на эту ловушку, а после магия ночи развеивалась и дамы просыпались одни в кровати. — И что же заставило тебя сделать такие выводы? — Как я выяснил, у его отца проблемы со здоровьем и ему может помочь операция. И я не скрывал от него то, что имею при себе определенный капитал. И знаешь что он сделал? — Дай угадаю, он сказал, что сам решит свои проблемы своими силами, а твои деньги ты можешь оставить при себе? Гилберт хмурится: — Ты испортил такой банальный поворот. — Ты сам уже сказал, как он поступит. Но в любом случае это очень интересно, — кивает кот, прижав на секунду уши. — Родя, я за свою жизнь повидал многих людей. Блядей, охочих до денег — даже с излишком. А тут мне попался чистый и невинный совершеннолетний ребёнок, которому похуй во что я одет, на чём я езжу и в каких ресторанах я пью кофе в перерыв. Его больше волнует где я и как я. А ещё он очень сексуально краснеет на пошлости, — воспоминания о чужих розовых щеках и бездонных щенячьих глазках вызывают теплоту в груди. — Мой младший брат действительно влюбился, — кивает Эдельштайн, соглашаясь с самим собой. Ну, на каждую добычу найдётся свой ловчий. — Окончательно и бесповоротно. — Зато у меня есть маленький олененок-девственник, а у тебя только работа. — А ещё несколько триллионов долларов в год и милая незнакомка по переписке. И да, я люблю свою работу. — Людей не любишь, — дополняет Гил, качая головой из-за чужой довольной улыбки. Родерих действительно любит свою работу, то, что он помогает людям вылечить то, что в дикой природе обычно убивает, ему нравится видеть радость на чужих лицах... Но сами люди достаточно часто ему не нравятся. Они хамят, они пытаются доказать ему, что он ужасный врач, угрожают вызовом главного врача, коим является Эдельштайн, и в целом часто очень мерзки. Не все, есть и хорошие пациенты, которые пришли в нужде вылечиться, а не поныть и поскалить зубы. Но таких тривиальное меньшинство. В любом случае особо буйные успокаиваются в ту же секунду, как вместо врача появляется стокилограммовый комок темноты с оскаленными пятисантиметровыми клыками. Работает безотказно, хотя пару раз было так, что кто-то оборачивался в ответ. Даже в этом случае Родерих выглядел внушительнее. Как и любой представитель кошачьих — внешне степняк степняком, а на деле обычный крупный кот. Ну или маленькое большеглазое чудовище, смотря какой это кот. Всё равно все кошки — это кошки. Ловят мышей, дерут занавески, устраивают драки с тенью по ночам и тащатся от кошачьей мяты. Даже Родерих. Пусть он и ведёт себя так, будто его не беспокоит котовник, но это ложь. Гилберт всё ещё помнит, как по полу катался несуразный кошачий подросток, трущийся мордой о рассыпанную кем-то — этого он уже не припоминает — мяту. Было весело. Громко, но очень весело. — Я чувствую от тебя запах меланхолии, — недовольно выдыхает Родерих, чуть насупившись. — Если опять начинаешь думать — дверь там, — он указывает пальцем на ровный белый квадрат на фоне сероватых стен. Гилу требуется минута, чтобы понять, куда именно брат показывает, а затем встаёт, поправляя замявшуюся футболку. — Через полчаса придёшь. До медсестёр не домогаться, медбратьев не злить, вне знака «курить можно» не курить. — Я не... — И делать всё, что ты обычно делаешь, когда тебе скучно, тоже нельзя. — Ты всё ещё зануда. — Если из-за тебя кто-то застрянет на потолке — сам будешь снимать, — кот взмахивает пару раз рукой в сторону двери. — А теперь иди, пока я не дал тебе снотворного. Ты отвлекаешь меня от работы. — А что делать, если мне уже скучно? — Байльшмидт ухмыляется, поправляя очки на переносице, едва царапнув нос успевшими за всё время в Германии отрасти ногтями. — Петь песенку, — с надоедливой серьёзностью отвечает кот. — Или же позвонить своему... Тому? — Gut, тогда я сейчас ему позвоню, а потом вернусь к тебе и буду петь тебе песенку. На твой выбор. Родерих улыбается настолько широко, что напоминает Чеширского Кота. — Тогда споёшь мне «My all» от Мэрайи Кэри. Вся радость в очередной раз змеёй ускользает от Гилберта, когда он понимает, на что подписался. Что ж, он успеет передать Томасу своё завещание до начала своих страданий.