Чувств твоих отражение

      Сергей вздрогнул и широко распахнул глаза. Ему ничего не снилось, он просто вынырнул из вязкой темноты, но почему-то было очень страшно, как будто основной кошмар ждал его именно здесь, по пробуждении. Может, и ждал. Сергей совершенно не понимал, где он очнулся. Лампы на потолке и стенах горели ярко, слепили, перед глазами плыло. Сергей заморгал, надеясь, что получится вернуть остроту зрения.       Где он? Что с ним? Память молчала, как будто кто-то взял и выдрал из неё последнюю страницу.       Голова ощущалась тяжёлой и совершенно не способной думать. Во рту стоял горьковатый привкус, горло саднило, он лежал на матрасе полностью голый, только правую лодыжку обвивало что-то холодное, твёрдое, гладкое. Металлический браслет, от которого шла толстая цепь к креплению к полу.       «Что?»       Сергей дёрнулся — и звенья зазвенели.       Его что, посадили на цепь, как раба???       Сюжет — прямиком из его кошмаров. Ему часто снились цепи, ведь вся жизнь в «Радуге» проходила под флагом несвободы, в которой он боялся однажды задохнуться. Снились и сейчас, поэтому он и ничего не помнил: во сне всегда сложно вспомнить, с чего всё начиналось.       Эти мысли немного успокоили. Нужно проснуться — и всё будет в порядке. Ну, в относительном, со всей этой сранью в личной жизни, завалом в учёбе и ментовскими подозрениями.       Наверное, он вырубился за чтением учебника. Ему вдруг отчаянно захотелось оказаться в своей комнате, похожей на помойку из-за нечистоплотных соседей, он даже их рожи был бы рад увидеть. В глазах защипало. Не от внезапной ностальгии по «Радуге», а от ощущения страшной потери. Свободы и хотя бы условной безопасности.        Сергей зажмурился, пробормотал:       — Проснись, проснись, проснись!       Ничего не происходило, и он ощутил себя ужасно жалким. Как когда-то, когда впервые перешагнул порог «Радуги» и оказался один против целого мира. Он тогда совершенно не умел давать отпор, дрожал, как осиновый лист, под неприветливыми взглядами детдомовцев: он им сразу не понравился.       Колотило его мелкой дрожью и сейчас. Как будто вот-вот — и в нём что-то сломается, и он вновь окажется маленьким и беззащитным против ненависти всех вокруг. Нет уж, он давно это перерос!       Кошмар ощущался слишком реалистичным, осязаемым, и Сергей закусил щёку, чтобы проверить. Боли толком не почувствовал, но во рту появился солёный привкус крови.       В голове промелькнули обрывочные, но яркие образы. Изящная серебряная ложка в чашке с чаем, темно-зелёное платье сидящей за столом напротив женщины, деревянные ступеньки куда-то вниз, собственный неестественный смех и руки… руки, которые душили его почти нежно (такое возможно вообще?). Сергей сглотнул: шея действительно саднила.       Как сквозь толщу воды до него донёсся знакомый дрожащий голос:       — Наконец-то ты очнулся.       Сергей повернул голову на звук. Перед глазами всё ещё плыло, но уже не так сильно. У противоположной стены он увидел голую девушку. Хорошо знакомую голую девушку. Она стыдливо прикрывалась руками и мрачно смотрела на него в упор. Сергей даже на всякий случай протёр глаза, но да, это Пчёлкина перед ним. Точно так же прикована за ногу цепью, как и он. Возле виска — засохшая кровь. Возможно, вырубили ударом по голове перед тем, как тащить сюда. А может, успела нарваться, это ж Пчёлкина.       Сергей отвёл взгляд, всё ещё не в силах поверить в реальность происходящего. Даже для его кошмаров это было как-то слишком. Напоминало трэшовый ужастик вроде «Пилы». Слева от потолка до пола висел тёмно-красный бархатный занавес, скрывающий то ли часть комнаты, то ли стену. Воображение тут же нарисовало театральную сцену, на которой стоял маньяк и ждал своего красивого выхода. Слишком по-нелепому пафосно и кинематографично, но фантазию уже было не остановить.       У Сергея живот скрутило от страха. Он прислушался: не доносится ли оттуда никаких звуков? Тишина.       — Пчёлкина, что за херня здесь творится? — его дрожащий голос прозвучал на грани слышимости.       — Мы с тобой серьёзно попали, вот что, — глаза у неё были мокрыми от слёз, но при нём она не плакала. — И я пока не придумала, как нам выбираться.       — Главное, чтобы не по частям в чемоданах, — он нашёл в себе силы сесть на матрасе, и в ответ на движение ногой проклятая цепь зазвенела, напоминая о его максимально незавидном положении.       Сергей натянул её, чтобы увидеть максимальную длину. Метра два, совсем ничего. У Пчёлкиной на вид не длиннее. Да и что толку-то? Нужен ключ, а он у похитителей. Сергей встал, подошёл к металлическому креплению в полу, попытался выдрать. Естественно, бесполезно: приколочено к бетонному полу намертво.       Отчаянье горьким комом подступило к горлу.       Зачем их раздели? Будут насиловать? Уже насиловали? Голова кружилась и тело ощущалось так, словно набито ватой, но никакой боли и дискомфорта он не чувствовал. Не считая шеи. Возможно, его чем-то накачали, отсюда и проблемы с памятью, но если бы насиловали, то, вероятно, он почувствовал бы на себе последствия.       Но если его раздели и посадили на цепь, то, наверное, для того, чтобы попользоваться? И Пчёлкина здесь за этим же? А может, их продадут? В секс-рабство там или на органы.       «Сука, один вариант краше другого!»       — Тебя насиловали? — спросил он, вновь посмотрев на Пчёлкину.       — Нет.       — Меня тоже нет.       Это, в общем-то, ни черта не успокаивало: неизвестно, что их ждало впереди. Пчёлкина явно была того же мнения, хоть вслух ничего не сказала.       Сергей снова сел на матрас, свёл колени, поджал к туловищу и обхватил их руками, чтобы возникла хоть какая-то иллюзия защищённости от паники, волнами поднимающейся внутри него. Не помогло. Руки дрожали всё сильнее, дыхание стало прерывистым, перед глазами начало темнеть.       «Ничтожество, — мысленно упрекнул он себя, — даже с собой справиться не можешь…».       Сергей хотел попросить Пчёлкину рассказать хоть что-то, чтобы отвлечься на неё, но только открыл и закрыл рот, чувствуя себя беспомощным, как выброшенная на берег рыба. В висках застучало. Грудь сжало, не давая нормально сделать вдох.       Голос Пчёлкиной долетел до него приглушённо, как будто между ними успела вырасти стена.       — Эй-эй, Разумовский, посмотри на меня! Давай, посмотри на меня.       Он покачал головой, зажмурившись, всё ещё сражаясь за дыхание.       — Ты же умник хренов, да?! Зубрила чёртов, не можешь, чтобы не блеснуть своими знаниями где надо и где не надо! — её голос стал громким и звонким, острым гвоздём вдалбливался в сознание и не оставлял его одного в темноте сомкнутых век. — Так давай! Ответь! Скажи… Хм, третий закон Ньютона, о чем он? Давай, ответь! Третий закон Ньютона, быстро!       «Пчёлкина, ты рехнулась? Какой нахрен Ньютон? Мы здесь умрём…»       Но подсознание неожиданно отозвалось, зацепилось за заданный вопрос. Даже не за него, а за то, что за ним стояло. Он ведь и правда «зубрила чёртов», это его стихия. Сергей обожал отвечать на уроках, самоутверждаться: смотрите, какой я умный. Ведь это подпитывало веру, что он и правда особенный, что сможет многого добиться, что не зря не дал себе сломаться. А ещё — придавало сил.       Сергей в деталях представил их класс: рядом на него украдкой смотрит Олег, и перед ним хочется выпендриться ещё больше, спереди Машка с Алёной переписываются и, как обычно, никого не слушают; справа Гречкин сидит, широко расставив ноги, из своего «Айфона» не вылезая. И всё в порядке. Нужно только вспомнить и ответить.       Выровнять дыхание получилось. Достать из памяти третий закон Ньютона тоже, хотя в нём уже никакой надобности не было.       — Сила действия равна силе противодействия, — сказал он машинально, выдохнул с облегчением. — Это если очень кратко.       — Рада, что тебя отпустило.       — Угу, — и очень неохотно выдавил: — Спасибо.       Ему стало стыдно за случившийся приступ, хотя другого и ожидать не стоило: его менталка и так разваливалась в последнее время, а тут сплошные триггеры. Вот только взять себя в руки — необходимость.       — Не за что. Нужно держаться, иначе мы отсюда не выберемся.       — Согласен, — сказал Сергей.       Уткнулся взглядом в дальний угол комнаты: там стояли изящный красный мольберт, маленький стол с надставкой, на котором в беспорядке лежали художественные принадлежности. Так странно, как будто художественную мастерскую соединили с пыточной или тюрьмой.       — Тебе говорили, что от нас хотят? — спросил Сергей.       — Нет. — Юля тяжело вздохнула. — Но думаю, отпускать нас не планируют. Ты вообще ничего не помнишь?       Сергей потёр ладонью лоб:       — Нет. Ничего или почти ничего.       В голове всплыл смутный образ, как он открыл дверь чьей-то машины и сел внутрь. Сергей нахмурился:       — Не уверен, но, кажется, я сел к кому-то в машину.       «Если да, то как только тупости хватило?!» — разозлился он на себя.       — Я думала, он тебя не тронет. Он уволился, уезжать собирался. Понял, что найдут, вот и засуетился. Я так хотела найти хоть что-то, чтобы помешать ему скрыться, но вместо этого попалась сама.       — Кто он? — насторожился Сергей, вновь подняв на неё глаза. — Я разве его знаю?       Хотя логично: если и правда сам сел в машину, то к кому-то достаточно знакомому, не идиот же. Но в голове — ни одного даже крошечного предположения, кто мог бы оказаться способным на такое.       — Евгений Дмитриевич, твой учитель по ИЗО.       — Что? Нет. Он не мог! Это бред какой-то! — Сергею даже захотелось швырнуть что-угодно подвернувшееся под руку в Пчёлкину: вот что она, дура, несёт?       Но отрывки воспоминаний в голове завертелись калейдоскопом снова, чуть отчётливее. Сергей сел в машину, да. Пил чай напротив женщины, которая ему понравилась, но показалась слегка старомодной. Чай странно горчил. Он спускался, ступенек было много, голова вдруг пошла кругом. Сергей полетел бы вниз кувырком, как Олег когда-то, но его поймали. Развернули и прижали к стене. У этого человека были светло-карие глаза, добрые, как Сергей всегда считал; красивые руки с длинными пальцами, созданные для того, чтобы творить искусство. Эти самые красивые руки легли на его шею. И придушили. Бережно, словно спать уложили.       Не может быть. Не может быть… Сергей ему верил. Не может быть.        — Это он, правда. Один из причастных.       — Ты рехнулась! — вспылил Сергей, но в ушах стучало, как заевшее на повторе, «это он, он, он».       Сергей замотал головой, пытаясь стереть эти страшные мысли. Как будто если всё отрицать — это перестанет быть правдой.       — Я абсолютно уверена в своих словах. Если бы я ошиблась, то здесь бы не оказалась. Я следила за тобой поначалу и поняла, что есть ещё один наблюдатель. Он сталкерил тебя в людных местах, но никогда не преследовал там, где мог бы поймать. Наверное, ему нравилось наблюдать.       — У всех свои сдвиги, — процедил Сергей из чувства противоречия и обхватил себя руками, как будто это могло защитить от уродливой правды.       В голове всё ещё не укладывалось.       — Я думаю, он видел тебя с Хольтом в день его исчезновения.       — И?       — Не знаю, может, сделал с ним что-то из ревности.       — Да какая к чёрту ревность! — не выдержал снова Сергей, ужасно злясь на собственную беспомощность и Пчёлкину, говорившую вещи, которые было невыносимо слушать. — И вообще, если ты всё знала, то какого мы оба здесь?! Что толку теперь с твоего «я знала»?! Это станет эпитафией на твоём надгробии или что?!       — У меня не было никаких прямых доказательств! Только предположения! С чем, по-твоему, я должна была идти в полицию?       — Не знаю! Предупредила бы меня хотя бы!       — Я вообще-то предупреждала! Я тебе не доверяла, чтобы рассказать всё, да и ты мне всё равно не поверил бы. Ты и сейчас хочешь отрицать очевидное.       У Сергея нервно дрогнули губы. Он прижал тыльную сторону ладони ко рту, сделал глубокий вдох, чтобы не сорваться в истерику, затем сказал:       — Я жить хочу, Юль. Я просто жить хочу, и ничего из этого не видеть и не знать. — Сергей смахнул упавшие на лицо пряди и снова посмотрел на неё. — Вот как мы из этой жопы выбираться-то будем?       — Тянуть время. Действовать по ситуации. Может, нам повезёт, и предоставится возможность для побега, а если нет, то будем дожидаться помощи.       — Твои друзья знают, куда ты влезла? — с надеждой спросил Сергей, понизив голос: мало ли, вдруг их за дверью подслушивали.       — Нет, но они узнают, — тоже шёпотом ответила Пчёлкина.       Сергей раздражённо цокнул языком:       — Когда? Когда нас на органы расфасуют?! Пчёлкина, какая ты всё-таки конченая! Ну почему ты никому не сказала?       — Я откуда могла знать, как всё обернётся? Хватит уже на меня всех собак вешать.       — Хочу — и вешаю. Заслужила!       Злость на неё, казалось, придавала хоть сколько-то сил, но стоило замолчать — и чувство абсолютной беспомощности навалилось вновь. Лизу спустя уйму времени не нашли. Как и Хольта. Они с Пчёлкиной тоже рискуют стать потерянными навсегда — вот что главное, а не то, кто виноват.       — Олег твой соулмейт? — неожиданно спросила она.       Сергей с недоумением уставился на неё. Во-первых, откуда она узнала, а во-вторых, какой смысл спрашивать об этом сейчас? Связь не работает, как маячок, Олег его не найдёт, даже если очень захочет. Почувствует, наверняка, весь кошмар, но не найдёт, не сможет. От этих мыслей стало ужасно жаль себя и капельку — Олега, хотя вот его, возможно, жалеть совсем не стоило.       — Допустим, и что?       — Значит, тебя быстро хватятся. И это нам на руку.       — Тебе напомнить, сколько Лизу ищут?       — У меня всё хорошо с памятью, — огрызнулась Юля. — А ты что предлагаешь? Забиться в угол и ныть: «мы здесь умрём»?       — Настроение сделать именно это, — кисло сказал Сергей.       Но они и дальше пытались обсуждать всё, что хоть как-то могло помочь. Юлю в дом втащили уже без сознания, поэтому она не помнила ничего ни о планировке, ни о том, что снаружи. У Сергея в голове остались смутные образы увиденного в роскошном особняке: картины в длинных коридорах, расписные вазы, длинная лестница вниз, в проклятый подвал.       «Там — самое ценное. Лично для меня. Хочешь посмотреть?»       Конечно, захотел. Евгений Дмитриевич ему всегда нравился: чуткий, понимающий, умный, элегантный, утончённый. Окутанный лёгким флёром загадочности. Сергей и не надеялся когда-нибудь узнать его получше: они из разных миров, с увольнением из «Радуги» их дороги окончательно разошлись. Но возможность увидеть, что пряталось за этим шармом, выпала. К огромному сожалению.       Наверное, Евгений Дмитриевич и завлёк его чёртовыми картинами в особняке, Сергей точно не помнил. Заманить его в ловушку бывшему учителю в любом случае не составило бы труда: Сергей был слишком сильно расстроен из-за ссоры с Олегом, поэтому с лёгкостью купился на доброту человека, который ему всегда нравился. Хотя бы чтобы отвлечься. Что ж, отвлечься действительно получилось, на десять из десяти: в логове маньяка не до страданий по смазливому мальчику, который «поматросил и бросил». Даже не верилось, что утром это всерьёз воспринималось трагедией.       Они с Юлей одновременно затихли, когда в комнату зашёл незнакомый мужик. Высокий широкоплечий амбал с очень скудной растительностью на голове и неопрятной короткой бородой. Глаза колючие, злые, как у бульдога; нос крупный, с ярко выраженной горбинкой — следствие перелома, и не одного, скорее всего. Одет в длинный плащ цвета хаки, темные брюки и тяжелые ботинки. По подвалу его шаги разносились пугающе громко, сердце каждый раз замирало. Сергей только усилием воли остался на месте, а не вжался в стену: всё равно не помогло бы, а выглядело бы жалко. Юля тоже вся напряглась, но шарахаться не стала. Амбал дал им по очереди справить нужду в ведро, что было дико стыдно под его надзирательством; затем швырнул Сергею бутылку с водой на матрас. На вопросы и просьбы он никак не отреагировал, скорее всего воспринимая их, как фоновый шум.       Когда дверь за ним закрылась, Сергей, откинувшись затылком на стену, выдохнул обречённое:       — Мы здесь умрём.       — Да-да, я уже поняла твой настрой, — скептично отозвалась Юля. — Соберись, Разумовский, я знаю, ты можешь.       — Говоришь прямо как наш физрук. — Сергей кивнул на бутылку рядом с ним на матрасе: — Пить будешь?       — А ты? Боишься, что туда что-то подмешали?       — Вряд ли в этом есть смысл.       Юля кивнула:       — Тоже так думаю. Ладно, брось мне бутылку.       Сергей выполнил её просьбу, а сам пить не стал, так как жажды всё равно не ощущал. Юля зажала между колен бутылку, одной рукой открутила крышку, второй всё ещё прикрывая грудь.       — Такое себе утешение, — сказал Сергей, — но напомню, что я гей и ты можешь сильно меня не стесняться.       Юля кисло на него посмотрела:       — Ты прав, Разумовский, утешение такое себе.       Он пожал плечами. Ему тоже не нравилась их вынужденная нагота: она казалась унизительной и только добавляла ощущения беззащитности, но перед Пчёлкиной он не прикрывался, не видел смысла, тем более неизвестно, сколько им ещё так торчать.       — Как ты догадалась про меня и Олега? — спросил он, лишь бы не молчать: тишина угнетала.       — Вы сильно влияете друг на друга. Это видно, если знать, куда смотреть.       — Ясно, — кисло сказал Сергей.       Неудивительно, в общем-то, что она заметила. Гром и Дубин ведь были соулмейтами, Пчёлкина, наверное, за столько лет общения с ними научилась замечать какие-то особенности. Интересно, а о другой части его отношений с Олегом она догадалась? Сергей склонялся к тому, что всё же нет, не могла же она быть настолько вездесущей, чтобы даже в трусы к ним залезть. Олег вроде как старался не палиться. В сложившейся ситуации это всё, конечно, значения не имело.       — Я думаю, меня похитил амбал, который к нам заходил, — тихо сказала Пчёлкина. — Напали со спины, но точно кто-то крупный и высоченный, твой учитель поменьше будет. Думаю, он не привык марать руки лично, но для тебя сделал исключение.       — Всё ещё не понимаю: почему я?       — Предпочтения, наверное.       Сергея это не убедило. Он знал, как смотрят, когда вожделеют. Желание Олега, например, быстро заметил, хоть тот и пытался одно время скрыть это даже от самого себя. Его взгляды говорили: «ты красивый, мне нравится на тебя смотреть, мне хочется гораздо большего, чем просто смотреть». Это очень поднимало самооценку и горячило кровь.       А Евгений Дмитриевич смотрел не так. Тоже с восхищением, но другим. Без похоти и влечения. А может, Сергей просто не замечал, ослеплённый внешней безукоризненной оболочкой. Это сейчас она треснула, обнажая гниль.       Но до сих пор верилось с трудом.       Юля рассказала, что мать Евгения Дмитриевича тоже, вероятно, замешана. Она владелица аптечной сети, а это открывало доступ к огромному количеству препаратов и связям. Ещё они находились в её особняке — это Сергей и сам знал. Пока было непонятно, кто главный зачинщик — она или её сын, но оба сто процентов замешаны.       Сергей слушал, обхватив себя руками. Слушал — и пытался принять. Чем меньше эмоций, чем холоднее рассудок — тем больше шансов что-то придумать, выкрутиться. В глубине души казалось, что шансов нет вообще, но он старался, как мог, гнать упаднические мысли, они только мешали.       Во второй раз зашёл в комнату Евгений Дмитриевич, а его бородатый мордоворот остановился за его спиной позади, у самой двери. Как сторожевой пёс. Сергей собрался с духом, поднял медленно глаза на бывшего учителя и нынешнего мучителя, ощущая сюрреалистичность момента. Человек, которому он доверял, человек, на которого в чём-то равнялся, оказался сущим дьяволом.       Горько-горько было это осознавать, но вот она — правда, и никуда от неё не деться.       В его руках был огромный букет ярко-жёлтых роз, штук сто, не меньше; и сам он в элегантном светло-бежевом костюме, свеж и опрятен, словно не в подвал к пленникам явился, а на романтическую встречу. Фраза про свидание с дьяволом неожиданно обрела абсолютно буквальное значение.       — Зачем это? — Сергей хмуро уставился на букет, словно там могла оказаться тикающая бомба.       Впрочем, могла, почему нет? В этой изуродованной реальности, похоже, всё было возможно.       — Ответь, что символизирует жёлтый, и ты поймёшь, для кого из вас двоих цветы, — потребовал он хорошо знакомым тоном, в котором слышалось: «ты же умный мальчик, вот и расскажи мне».       Сергей ненавидел его так сильно, как никого и никогда в жизни. Особенно за то, что черты человека, которым он ещё недавно восхищался, всё ещё улавливались, пусть и искажённо. Как отражение в неспокойной воде. Теперь Сергей знал, что в её тёмных глубинах притаилось настоящее чудовище.       — Я не в настроении играть в загадки, — ответил Сергей зло. — Чего вы от нас хотите?       — Нет, Серёжа, так не пойдёт: условия диктую здесь я.       — Я вам не Серёжа! — вспылил он.       Мелочно и глупо — да. Но подлая мразь не имела больше права называть его так. Ласково, как будто тепло и неравнодушно. Не после того, что он тут устроил!       — И как мне тебя называть? — снисходительно спросил Евгений Дмитриевич, нет, Коршун, потому что Евгением Дмитриевичем, очаровательным учителем кружка по ИЗО, он быть перестал.       Да и шла ему эта фамилия, будто всю суть вскрывала. Сейчас Сергей видел хищное, птичье в чертах его лица, в глазах — особенно. Как только они раньше казались ему добрыми?! Как он был так слеп?!       — У меня есть полное имя, — с вызовом сказал он.       Коршун усмехнулся с фальшивой мягкостью:       — Ну хорошо, Сергей, для кого цветы?       Тот уставился на букет. Голова работала плохо. Мельком взглянул на Пчёлкину, она кивнула ему, мол надо принять правила игры. Надо, да. Не злить упыря, тянуть время, на что-то надеяться — и может, им повезёт не сдохнуть здесь.       Сергей прерывисто вздохнул, мазнул взглядом по ярким лепесткам цветов и снова посмотрел на Коршуна:       — Жёлтый — цвет любопытства. Значит, букет для Юли? Вы её наказываете за это?       — Не наказываю, — спокойно возразил Коршун, проводя указательным пальцем по одному из бутонов, — просто отдаю должное тому, какая она есть. Ты любишь розы, Юля?       Она замотала головой:       — Мне от вас ничего не нужно!       — Отвечай на поставленный вопрос, — его тон резко похолодел, мигом растеряв притворную мягкость: — Ты любишь розы?       Под его взглядом она поёжилась и тихо сказала:       — Люблю. Красные.       — Хорошо. Когда я понял, что ты умудрилась разнюхать что не следовало, то собирался избавиться от тебя сразу же. Но мне тоже стало любопытно. Я захотел узнать, какая ты, посмотреть на тебя. Запечатлеть… — Он подошёл к ней и протянул букет. — Прими эти розы.       Она сглотнула, настороженно глядя на него снизу вверх, и дрогнувшим голосом повторила:       — Мне ничего от вас не нужно.       — Не расстраивай меня, Юля, — в его голосе отчётливо послышалась угроза.       — Ладно, будь по-вашему, — она приняла букет из его рук, и Коршун отошёл от неё.       Юля, поморщившись, тут же отложила на матрас розы, перевязанные лентой. Посмотрела на пальцы: по среднему стекала кровь.       — Почему я? — спросил Сергей, когда Коршун снова переключил внимание на него. — Я ничего о вас не знал и узнать не пытался. Я вами восхищался, считал хорошим человеком.       «Верил вам! Как вы только могли, как посмели!..»       — Я ценю это. Ты всегда мне нравился, Серёжа, — с нажимом на его имя сказал Коршун, показывая, что предпочёл забыть о своей единственной уступке, — и одна часть меня противилась тому, чтобы ты оказался здесь, но другая сочла это необходимым. Нет ничего хуже упущенных возможностей, знаешь ли.       — И что вам нужно? — После короткой запинки Сергей выдавил из себя: — Секс?       Было ужасно противно, от самого себя тоже, потому что он готов заплатить такую цену за жизнь и свободу: лучше уж умирать от стыда, чем в самом буквальном смысле. Но Коршун коротко рассмеялся, сунув руки в карманы, и небрежно пояснил:       — Секс меня в принципе мало интересует. С мальчишками тем более. Хотя ты особенный. Завораживаешь. Твоя мать была такой же.       — При чём здесь моя мать?       — Вы похожи. И да, именно её смерть дала мне толчок. Её любили, ею восхищались и хотели обладать… А затем один из поклонников её убил, — Коршун с прискорбным видом поджал губы. — Я всё думал, зачем он это сделал, зачем оборвал жизнь той, кем восхищался, возможно, боготворил. Не один месяц прошёл, прежде чем я понял. Помнишь, что я говорил тебе про цветы?       Сергей нахмурился, до крови царапая колени. Он помнил. Он почему-то помнил.       — Люди срывают самые красивые цветы в слепой жажде ими обладать.       — Именно, — довольно кивнул Коршун.       — Но люди не цветы! — вскинулся Сергей.       — Очевидно. Но нет большей власти над другим человеком, чем в те мгновения, когда его жизнь в твоих руках. Кажется, что её можно потрогать, полностью прочувствовать, какая она: тёплая, пульсирующая, как кровь, бегущая по венам. Это наивысшая степень обладания, дурманящая и совершенно упоительная, — говорил он вдохновенно, даже лицо его посветлело. — И она открывает совершенную красоту.       Сергей сглотнул:       — В смерти?       — В жизни. Она горит особенно ярко в последние мгновения перед тем, как погаснуть.       — Вы ужасно больны, — с ужасом сказала Юля.       Коршун ее проигнорировал. Всё смотрел на Сергея и ждал его реакцию, а тот весь оцепенел. Думал о маме, лежащей в луже своей крови на тротуаре: он всегда представлял это так ярко, словно видел собственными глазами. Думал об отце, не сумевшем это пережить. Думал о себе, том, что мечтал о своём месте под солнцем, а вместо этого оказался брошенным в подвал. Чтобы что? Чтобы больной ублюдок получил извращённое удовольствие, отнимая его жизнь? До чего несправедливо!       Злость вибрировала в нём, постепенно вытесняя остальные эмоции. Сергей сбросил оцепенение, и, вскинув голову, с угрозой спросил:       — Своей предсмертной агонией вы бы тоже насладились?       Коршун хмыкнул, неожиданно довольный то ли его выпадом, то ли реакцией в целом:       — Вряд ли я буду способен оценить красоту момента.       — Какая жалость.       «Я бы вас убил. Я бы вырвал сердце у вас из груди, если бы только мог! Если бы оно у вас было, это чёртово сердце, хоть самое чёрствое!»       — Я обещал показать тебе кое-что особенное, — напомнил Коршун.       Сергей приподнял брови:       — Мне не нравятся ваши сюрпризы.       — Больше не любишь искусство? — с иронией спросил он.       — Свободу я люблю больше искусства. Её мне не предложите?       Коршун покачал головой с усмешкой, мол, ну что за глупости, Серё-ё-ёжа, добычу ловят не для того, чтобы отпустить.       — Чего вы добиваетесь? — зло спросил Сергей. — Может, у моей свободы есть цена?! Назовите её! Или скажите прямо, если не собираетесь отпускать живым.       «Перестань играть со мной, сукин ты сын!!!»       — Кое-что я действительно от тебя захочу. Но это подождёт.       — Нет.       — Да. Напоминаю: условия диктую я и никак иначе.       Коршун прошёл к дальней стене, нажал на кнопку, которую раньше Сергей не замечал, да и она всё равно оставалась вне зоны доступа его и Юли. Красный занавес медленно поднялся. Никакой театральной сцены за ним не оказалось, лишь стена, увешанная картинами. Дети и подростки, изображенные по грудь. Все голые, безжизненно бледные, с похожей кровавой раной в груди; окружённые цветами, на каждой картине разными. Сергей перебегал взглядом от полотна к полотну, пока не остановился на девушке, чьё лицо сразу узнал. Лиза. Пропавшая ещё осенью. Глаза её были закрыты, на бледных щеках блестели дорожки слёз. Она не казалась умиротворённой, нет. Сломанной и сорванной, как белые цветы, что её окружали. Одна лилия была вплетена в косу, остальные — разложены полукругом вокруг головы. Цветы Лизе очень подходили, такие же нежные, хрупкие и печальные.       «Лилии — символ невинности. Отдал должное, да?» — с ненавистью подумал Сергей.       Он зыркнул исподлобья на Коршуна: Лиза ведь тоже ему доверяла. Ходила с удовольствием на ИЗО, в рот заглядывала, как и Сергей, так Коршун интересно рассказывал, да и сам был интересен. И вот что он сделал…       Сергей собрался с духом и, сощурившись, посмотрел на последнюю картину. И хотя он догадывался, кого увидит на ней, дыхание всё равно перехватило, как будто дали под дых. У Хольта наоборот глаза были широко распахнуты, в жёлто-карих радужках — застывший ужас. Лицо бледное, всё ещё красивое, но безжизненное, словно жизнь выпили жадными глотками в последнем поцелуе. Обескровленные губы слегка приоткрыты. Его цветы — белые с жёлтой серединой нарциссы, разложенные вокруг плеч и головы так, словно он на цветочную поляну спать прилёг. Один цветок лежал у него на груди, на лепестках и листьях бурыми пятнами проступала кровь.       «Нарциссы — гордыня и себялюбие», — машинально подумал Сергей.       Страшное осознание стояло на пороге и стучалось в душу. Стало ужасно больно. Сергей моргнул, ощутив влагу на глазах.       — Что вы с ним сделали?       — Ты знаешь, — спокойно ответил Коршун, как будто они вели будничную беседу. — Ты ведь прекрасно всё понимаешь.       «Он мёртв. Все изображённые на картинах — мертвы».       — Вы их всех убили! Зачем?!       — Они будут жить в искусстве.       — Вы их всех убили!!! — больше не сдерживаясь, заорал Сергей, размахивая руками. — Как вы можете не понимать: вы их убили, чёрт возьми!!! Ни одна картина этого не стоит! Это не искусство, а преступление!       — Искусство, как и красота, требует жертв. Иногда, самых больших из возможных. — Коршун обернулся на картины. — Они живы. Они в этих картинах. В их лучший — последний — миг.       Сергей заморгал, стараясь унять слёзы, что против воли катились по лицу. Юля, кажется, плакала тоже, но он на неё не смотрел, не отрывался от хищного лица Коршуна. Сергей больше не видел даже тени человека, которого знал. Только чудовище.       — Но почему Лиза? Почему Хольт? Почему все остальные?       — Как много вопросов. — Коршун сунул руки в карманы, склонил голову на бок. — Но ты особенный, так что я отвечу. Начну со всех остальных: они никто. Бездомные с улиц. У меня была сделка: я могу творить искусство, но те, кого я выберу объектами своего вдохновения, должны быть максимально безлики, чтобы их не искали, а если и искали, то скорее для отчётности, нежели всерьёз. Нищие — очень уязвимая и весьма подходящая категория: всеми отвергнутые, легко клюющие наживу в виде денег. Но в то же время и яркой индивидуальности среди них я не нашёл, они все как будто со смазанными чертами, в одних и тех же пагубных привычках пропащие, никому не нужные дети, из которых вырастут такие же ненужные взрослые. Я подарил им больше, чем безликую смерть, что ожидала их рано или поздно. Они мне тоже подарили… Вдохновение. Но мне было мало, хотелось большего, хотелось кого-то особенного.       — И тогда вы присмотрелись к Лизе, — мрачно заключил Сергей.       — Я не сразу её заметил, слишком тихой она была. Но позже разглядел в ней скромность и мечтательность, так не свойственные детдомовцам. Она как нежный и прихотливый цветок, удивительным образом проросший на каменистой почве, совершенно не предназначенной для него. Но почва всё равно обязательно бы изменила, отравила его.       — А вы спасли так спасли, — с осуждением сказал Сергей. — Ладно, а что насчёт Хольта? Он-то ну никак не вписывается в «безликие»?       — Я не знал, кто он, увидел впервые с тобой — и меня с головой накрыла жажда присвоить его себе. Он яркий, хищный, самовлюблённый, а ещё переполненный виной, слегка надломленный внутри. Этот перелом непременно сросся бы, но меня одолело желание надавить до хруста и множества трещин. Он был пьян и доверчив, слишком уверен в своей неуязвимости, и потому легко попался. Я заставил его рассказать всё. Слушал его, как на исповеди. А затем подарил облегчение.       — Он вас о нём точно не просил!       Коршун хмыкнул:       — А мы не всегда получаем то, что просим. Но он — моя серьёзная ошибка. Признаю это.       Сергей сглотнул, но не отводя взгляд спросил:       — А я? Что вы от меня хотите?       — Совсем скоро узнаешь, — отмахнулся он, и Сергей отчетливо увидел, как интерес к нему исчезает, скорее всего, лишь на короткое время. — Сейчас у меня есть дело к моей дорогой Юле. — Коршун повернулся к ней. — Чарующая красота, острые шипы: роза — это твой цветок.       — Пожалуйста, не надо, — в панике пролепетала Юля, вжимаясь в стену.       — Остановитесь, — потребовал Сергей. — Давайте поговорим. Давайте… что угодно, только не это!       — Мы уже поговорили, — не оборачиваясь, ответил Коршун.       Сергей ощущал себя ужасно жалким оттого, что в голове ни единой мысли, как остановить его, как хотя бы себе помочь. Одно решил твёрдо: если хоть на миг представится возможность — он убьёт эту мразь, хотя бы попытается. И будь что будет.