После мрака свет

      Питер, задыхаясь, распахивает глаза и тут же краем сознания улавливает писк, предположительно, кардиомонитора. А затем моментально замечает на своем плече чью-то твёрдую руку.       — Тише, Пит. Полегче, — в ушах раздаётся мягкий голос Роуди, и Питер через силу оборачивается к нему, отмечая на лице полковника улыбку, полную плохо скрываемого облегчения.       Следом Питер чувствует капельницу, прикреплённую к его руке, канюлю в носу, но что ощущается другим — реальным — так это лёгкое давление руки Роуди, его дыхание и тихий полувздох.       — Роуди?       — Да, дружок, — мгновенно отзывается тот куда более взволнованно, нежели накануне. А затем Питер припоминает, что это был не тот совсем Роуди и не та чёртова вселенная. — Как ты себя чувствуешь?       — Я… — начинает было он и замолкает, судорожно озираясь. В медотсеке, погружённом в полумрак, стоит небывалая доселе тишина, и всё вокруг настолько знакомо и правильно, что из груди его вырывается нервный смешок. Да, это его медотсек. — Я в порядке. Я… я вернулся.       Питер не упускает из виду, как меняется лицо Роуди, когда он поворачивается к нему и вновь опускает тяжёлую руку ему на плечо, наблюдая за попытками Питера приподняться.       — Вернулся? — спрашивает Роуди с нечитаемым выражением лица.       Питер моргает пару раз, пытаясь понять, что именно он может сейчас рассказать — что именно он в состоянии хотя бы попытаться объяснить — когда Роуди, очевидно, решает над ним сжалиться:       — Стивен заглядывал некоторое время назад. Сказал, что случилась некая… аномалия с неким магическим артефактом?       — Ага, — выдавливает Питер, прочищая горло, — да, был… был там один волшебник, и…       Но Роуди, с невесёлой улыбкой пресекая все его неловкие устремления привстать, произносит, не сводя с него своего пристального взгляда:       — Мы обо всём позаботились. Стивен объяснил, что происходит, после того, как…       Роуди умолкает, и глаза его темнеют — впервые на памяти Питера. Несколько неуверенно, будто в попытке предугадать, как подступиться к вопросу, Роуди уточняет:       — Что ты вообще помнишь о случившемся?       Даже закрыв глаза на потенциальное путешествие сквозь миры и пространство — а тихий шепоток в глубине его подсознания всё настойчивее пытается пролоббировать концепцию нереальности случившегося — детали, тому предшествовавшие, Питер припомнить абсолютно не в состоянии. Прошивает знакомая короткая вспышка стыда и неловкости. Да, он в стельку был пьян, и это очевидно.       — Не так уж и много…       Роуди кивает, будто подобного ответа и ожидал, и Питер, словно бы в попытке хоть как-то оправдать себя, продолжает:       — Я помню тот фиолетовый камень. Не стоило его трогать… Знаю, что должен был кому-нибудь сообщить, но я просто…       — Что сделано, то сделано, — безапелляционно прерывает его Роуди, — хотя в следующий раз, когда решишь вытворить какую-то несусветную глупость, не делай этого на крыше своего дома, хорошо?       В голосе Роуди звучат такие беспокойство и настороженность, что Питер хмурится:       — Я… вы знали, что я…       — Я обнаружил тебя в переулке, Пит. Мне позвонила Мэй — ужасно взволнованная, но когда я удалённо просмотрел данные твоего костюма, он сообщил, что ты всё ещё находишься в здании. К тому времени, как я добрался до вашего дома, ты… — он делает короткую паузу, — ты уже упал с крыши.       Быть может, всё дело в том, каким тоном с ним разговаривает Роуди, в том, как подёргиваются его глаза едва заметной дымкой огорчения, которая у самого Питера отдаётся в груди болезненным уколом. А может, он просто протащил себя за эту неделю через марафон сущей эмоциональной мясорубки. Однако страх, что всё пережитое было не по-настоящему, незамедлительно отходит в сторону лишь для того, чтобы уступить пространство для манёвра тому паническому трепету, который прошивает Питера, когда он осознаёт, что именно навоображал себе полковник — о чём подумал в первую очередь, обнаружив его на земле вдрызг пьяным и истекающим кровью.       Продолжая вполголоса, Роуди подтверждает его худшие опасения:       — Стивен сказал, что тело твоё было здесь, а вот сознание — блуждало где-то далеко. Что стояла в твоей голове некая преграда, которую он никак не мог обойти.       Роуди делает паузу, похоже, собираясь с мыслями:       — Мы не были уверены, осознавал ли ты свои действия.       Голос Роуди нежный, заботливый и полный сомнений, но слова его ранят Питера в самое сердце, потому что между строк слышит он всё то, что Роуди пока не решается озвучить.       У Питера крайне расплывчатые воспоминания о том, как именно его за шкирку выдернуло в чужую реальность, но день тот он помнит более чем прекрасно — дерьмовый день, который под конец свой обернулся сущим кошмаром.       Он причинил боль своей девушке жестокими и бессмысленными словами. Бросил трубку в разговоре с лучшим другом. Провёл самый неловкий и тягостный ужин в компании любимой тёти.       Если бы они вдруг поменялись местами, и это Питеру суждено было обнаружить, отчаявшегося и сломленного человека, который месяцами ощущал себя лишь бессмысленной обузой, в пустом переулке — в крови и насквозь пропахшим отвратительным пойлом — он точно знает, о чём подумал бы в самую первую очередь.       Мысль о том, что падение произошло по нелепой случайности, была бы сущим милосердием.       Но Питер видит в глазах Роуди страх, отголоски боли и вины, и понимает всё без лишних слов.       Роуди подумал, что Питер бросился с крыши по собственной воле.       — Он только что ушёл, — наконец заговаривает Роуди снова, прочищая горло, когда Питер с усилием заставляет себя поднять голову, чувствуя, как предательски полыхают щёки от стыда и новой порции вины за то, через какой ад он вынудил пройти своих близких на прошлой неделе.       — Кто? — тупо спрашивает Питер, потому что это, собственно, единственное, что он в состоянии выдавить из себя в этот конкретный момент. Потому что самому себе не доверяет ни на миг, и ничего не стоит ему ляпнуть, где именно он, по некоторым предположениям, протусил в последние деньки — а заявления подобного толка имеют крайне высокий потенциал быть ошибочно истолкованными как бред суицидального алкоголика.       Питер усилием заставляет себя не думать. А ещё он знает по испуганному, но такому понимающему выражению лица Роуди, что тот, внимательно заглядывая ему в глаза, уж точно видит там кого-то ещё.       — Стивен, — отвечает наконец Роуди, откинувшись на спинку стула, — он то появлялся, то уходил в последние несколько дней, пытаясь… пытаясь вернуть тебя назад.       — Так это всё-таки был магический камень? — спрашивает Питер, презирая себя за дрожь, проникшую в голос из глубин его души. Роуди неопределённо пожимает плечами.       — Твой разум, твоё сознание… оно было не здесь. Стивену ничего бы не стоило объяснить всё это получше неискушённой публике, но… — Роуди медленно выдыхает, и плечи его опускаются, — где бы ты ни находился головой, твоё тело боролось. Тебя здорово потрепало, Пит. Травмы — это всё ещё травмы, вне зависимости от фактора твоей ускоренной регенерации.       И вот он снова — тот же взгляд, то же неясное выражение, которое часть Питера хочет незамедлительно стереть у Роуди с лица. Питер хочет сказать ему, что сделанные им выводы — чудовищная фатальная ошибка. Что пусть он и рухнул с крыши собственного дома, это не более чем несчастный случай, вызванный треклятым колдовством.       Нечто неуловимое удерживает Питера от того, чтобы высказать свои возмущения вслух. А следом в глубине сознания звучит такой знакомый голос.       — Я провёл с тобой чуть меньше недели и прекрасно всё это вижу — гнев, непроработанную травму, всё то дерьмо, что ты отказываешься признавать…       Питер, может, и не прыгал с крыши по собственной воле, может, и не хотел намеренно причинить себе вред, но едва ли он в состоянии утверждать это с чистой совестью. Он уже вредил себе — снова, снова и снова на протяжении многих лет — варясь в своих пагубных мыслях и отталкивая всех и каждого, кто пытался установить с ним эмоциональный контакт, заливая всё сверху нечеловеческим количеством алкоголя в бесплотной попытке заглушить эту ноющую боль.       — Возможно, я не тот Тони Старк, с которым тебе явно не помешало бы поболтать по душам, но я тот, кто я есть, а ещё я искренне опасаюсь, что если ты не вывалишь на меня всё то дерьмо, что накапливал годами, ты плохо кончишь, приятель.       Слова Тони снова звучат у него голове — и в очередной раз на периферии сознания мелькает пронзающая его мысль. Всё это было реально? Или нет? А следом страх отступает в сторону, уступая пространство оглушающей его реальности — большую часть своей жизни он провёл в тщетной попытке бегства от собственных чувств, и если бы не весь тот психологический ад во спасение, через который ему пришлось пробираться в последние дни, он бы и вновь поступил по привычному и отшлифованному до блеска за годы образцу.       Самым естественным решением было бы заверить Роуди, что глаза его обманули, и Питер, утверждая это, не покривил бы душой ни на миг — однако угодил бы в ту же ловушку, в которой находился в течение многих лет кряду, отталкивая людей, которые просто хотели быть рядом, и не позволяя себе поверить в надежду.       В том, что касается самообмана, Питер — мастер каких поискать, однако неожиданно для самого себя он решает, что ему больше не по душе играть в эти игры.       — Я думаю… — начинает он, сглатывая тяжёлый ком, — я думаю, мне не помешает помощь.       Питер знает, что Джеймс Роудс — настоящий герой, повидавший всякое.       Но в Питере всё же надламывается что-то, когда он замечает эту краткую вспышку боли в его глазах. Однако Роуди практически молниеносно берёт свои чувства под контроль и преобразовывает беспокойство на лице в искреннюю теплоту и участие. Это даже вызывает восхищение.       — Мы с этим разберёмся, — тихо обещает он, и Питер против воли растягивает губы в неуместной, учитывая обстоятельства, глуповатой улыбке. Эхом в голове раздаётся голос:       — Ты о себе позаботишься.       Это было обещание, которое он дал женщине, потерявшей сына. Женщине, которая сказала ему именно те слова, в которых он, и отчёта себе в этом не отдавая, так отчаянно нуждался. Женщине, которая вряд ли даже была реальна, будем честны.       Это обещание он в любом случае вознамеривается сдержать.       — Да, — тихо кивает Питер, прикрывая глаза, — мы разберёмся.       ***       Позже он узнаёт, что в сознание не приходил добрых пять дней, отлёживаясь в медотсеке базы Мстителей. Но дело тут было далеко не в полученных травмах и тяжёлом алкогольном отравлении. Камень, с которым его угораздило столкнуться, принялся разрушать его мозг.       Питер лишь вполуха выслушивает объяснения Стрэнджа — к легкому раздражению последнего — будучи слишком озабоченным известием о Мэй, неминуемо приближающейся к месту его нынешней дислокации.       Он был настолько вне этого мира, что и знать не знал, как его люди — его люди — начали по очереди дежурить у его постели. Полтора дня назад, когда активность его жизненно важных органов резко упала, Мэй была почти уверена, что потеряет его навсегда, и наотрез отказывалась покидать его кровать, пока Роуди практически силой не заставил её немного отдохнуть.       Тони сказал, что Питер и понятия не имеет, каково это — потерять его навсегда, а ещё Питер помнит, как выглядел Роуди, когда он наконец-таки очнулся. По традиции уже прошибает его чувством вины, что в очередной раз он заставил Мэй и всех остальных пережить этот страх — несмотря на то, что воочию увидел, как жилось им в мире, где от него осталось лишь доброе имя.       Питер также не упускает из внимания и тот факт, что — по удивительному совпадению — на волоске от смерти побывал в обоих мирах сразу, и это лишь сильнее укореняет в нём семя сомнения в истинности пережитого.       Может, ему и правда стоило обдумать всё это получше, и маячивший с раздражением туда-сюда Стрэндж продуктивным размышлениям уж точно не способствует, а затем всё это перестаёт иметь хоть какое-то значение, потому что, стремительно вбежав, в дверях его комнаты застывает Мэй, и он… Сердце Питера делает бешеный кульбит, а Мэй, с явственным беспокойством на лице, помешанным на немедленное облегчение, входит внутрь.       — Боже мой, — произносит она таким же свистящим шёпотом, как и тогда, на улицах чужого Нью-Йорка пару дней тому назад. А затем она стремительно подаётся вперёд.       — Мэй, я… — но продолжить фразу ему, сжимаемому в железных объятиях, не дают. Питер, ощущая в горле очередной ком, прикрывает глаза и позволяет себе просто прочувствовать ту любовь, которой окружает его сейчас тётя, а вместе с ней и её гнев, облегчение и отголоски несостоявшегося горя, которому он, Питер, имел огромные шансы стать причиной.       Потому что эта женщина, которую он нежно обнимает сейчас за плечи, была с ним на протяжении всей его жизни — задолго до того, как он переехал в их с Беном дом навсегда. Эту женщину он годами называл и считал про себя своей матерью. И именно его, Питера, безрассудные поступки причинили ей эту страшную боль.       — Прости, пожалуйста, — шепчет Питер ей куда-то в шею, слыша в ответ прерывистый всхлип, когда она сжимает его ещё сильней, и слишком поздно до него доходит, почему она обнимает его так крепко, и за что, по её мнению, он извиняется.       Если он прав (редкий случай, конечно, но тут он отчего-то сомнений не испытывает), дорогие ему люди опасались далеко не того, что он не очнётся.       Они были до смерти напуганы тем, что оставить их он решил преднамеренно.       — Это ты меня прости, — говорит Мэй, подтверждая его худшие опасения, и чуть отстраняется, обхватывая руками его лицо и внимательно заглядывая в глаза, — мне так жаль, дорогой. Я не знала, я не… я никогда не хотела, чтобы ты чувствовал, что…       — Мэй… — голос Питера обрывается, и ему хочется сказать ей, что всё, чего она там себе надумала — неправда, даже если часть его солжёт.       Питер поднялся на ту злополучную крышу не для того, чтобы себе навредить, но он не может заявить и не покривить ни на мгновение душой, что относился к себе с должным уважением, заботой и любовью, с которыми по какой-то причине относились к нему буквально все вокруг.       — Я люблю тебя, — шепчет Мэй со слезами на глазах, и Питер чувствует, как у него перехватывает горло, — я так сильно тебя люблю, мой дорогой мальчик…       — Угу, — отзывается он, задыхаясь от вины за то, что заставил её так себя чувствовать. Питер не пытался причинить себе вред, но даже если бы и рискнул — чувство вины было бы отнюдь не самой продуктивной эмоцией, — ты, конечно, в курсе, но я… я тоже тебя люблю.       Мэй силится улыбнуться (что больше напоминает гримасу) и одной рукой проводит по его волосам, другой в это время нежно касаясь его лица. Питер давно уже не ребёнок, но он снова чувствует себя тем пятилетним мальчишкой, что остался у Бена и Мэй в первый раз, когда родители не взяли его с собой в поездку. Он скучал тогда по маме и папе, как делают это все дети на свете, не зная тогда, сколько потерь ему ещё предстоит пережить.       Питер больше не тот маленький мальчик, но, возможно, ему и правда стоит хоть попытаться проявить себе ту же степень доброты и участия к его взрослой и малость подпорченной версии.       Особенно сильно он утверждается в этом решении, когда понимает, что Мэй — эта, другая, неважно — смотрит на него так, словно он вовсе не является поломанным и не подлежащим ремонту механизмом.       Она видит лишь своего ребенка, своего названного сына — и от облегчения, что сквозит в её глазах от того, что Питер всё ещё дышит, его грудь щемит от боли.       — Джеймс сказал, что ты… что ты хотел получить некоторую помощь, верно? — осторожно начинает Мэй, когда Питер уже зубами скрипит, чтобы не развалиться перед ней на куски, — мы тебе поможем, хорошо, родной? И я буду прямо здесь… прямо здесь… с тобой на каждом этапе этого пути.       — Хорошо, — шепчет Питер, потому что не стоит спорить и пытаться доказать, что он вовсе не желал причинять себе вред, когда в груди зияет такая глубокая и ужасающая дыра, — по рукам.       — По рукам, — улыбается Мэй, вытирая его слёзы большим пальцем, — потому что мы команда, да? Мы команда. И всегда ею будем.       Они оба, кажется, снова плачут, и Питер без остановки кивает, заключая её в новые объятия и прикрывая на мгновение глаза. Приятно впервые за долгие годы вновь ощутить себя таким маленьким и уязвимым.       — Я должна была куда-то вложить свою любовь к тебе, понимаешь?       Питер обнимает Мэй — свою Мэй — ещё крепче и думает о той, что осталась в другой вселенной вместе со своими горем и своей скорбью о погибшем сыне, о подростке, что так и не успел стать взрослым, и о себе самом, что повзрослел слишком, непростительно быстро.       ***       После того, как у них обоих перехватывает дыхание, и Мэй приносит им обоим воды, чтобы прийти немного в себя, Питер с улыбкой её зовёт:       — Мэй?       — Дорогой? — отзывается она, пока Питер возится с краешком одеяла.       — Джеймс, да? Я не знал, что вы с Роуди зовёте друг друга по имени.       Как и ожидалось, Мэй при этом заявлении краснеет как свекла, и Питер с усмешкой убирает свою бутылку на тумбочку возле кровати.       — Кто-нибудь когда-нибудь спрашивал Джеймса, нравится ли ему вообще быть Роуди? Похоже, это прозвище прижилось исключительно с лёгкой руки Тони Старка, — хихикает Мэй, и Питер закрывает глаза, признавая её правоту.       Он-то — уж точно никогда не спрашивал, и всё же это забавно.       — Сомневаюсь, конечно, что это причиняло ему дискомфорт, однако я уточнила, могу ли называть его Джеймсом.       — Нет, ты права, — хмурится Питер, когда понимает, что никогда и не было у них с Роуди серьёзных разговоров по душам, а всем, что их хоть сколько-нибудь связывало, был Тони.       А если Питер чему-то и научился во время своего короткого путешествия по мультивселенной — воображаемому или нет — этого было недостаточно.       — Похоже, что вы двое стали ближе, — продолжает Питер, снова замечая, как алеют щёки Мэй, — раз уж ты спросила, как его называть.       — К чему это вы клоните, мистер Паркер? — усмехается Мэй с лёгким намёком на поддразнивание в голосе — и это та непосредственная легкость, от которой Питер ощущает себя на порядок более юным и беззаботным.       — Ничего особенного, просто занятное наблюдение, — пожимает он плечами с ухмылкой, когда Мэй смотрит на него поверх очков.       — Да неужели?       — Ага, — произносит Питер, удерживая её взгляд, — если ты, конечно, хочешь, чтобы так оно и было.       Питер не может не ощутить, как окатывает его волной внезапного дежавю, когда он замечает то же выражение, что замечал уже на лице другой Мэй — словно она и не позволяла себе подумать о своём собственном благополучии.       — Я просто хочу сказать, — продолжает Питер, когда Мэй ему не отвечает, — что Роуди — отличный мужик.       — О, он такой, — нежно и мечтательно прикрывает глаза Мэй, и Питер чувствует, как лицо ее озаряется теплом, светом и какой-то странной надеждой.       Питер не уверен, что до конца понимает, что именно тут происходит, но чувствует на уровне инстинктов, что не дать этому шанс было бы фатальной ошибкой.       Что бы между этими двумя ни зарождалось, он почему-то не сомневается, что разберётся Мэй, отыщет, как и всегда, наилучшее решение. Себе же Питер даёт твёрдое обещание стать в этом отношении чуть более внимательным.       Он не может ещё с абсолютной уверенностью заявить, что это входит в зону его, Питера, личной ответственности, но одно он пообещать себе в состоянии — Мэй никогда больше не почувствует при принятии решения, что ей стоит отказаться от своего счастья в его личную пользу.       Питер, может, и не всегда принимал верные решения, но на этот раз он твердо вознамеривается не повторять одну и ту же ошибку дважды.       ***       Питер остается в медотсеке ещё на одну ночь, но когда на утро он просыпается со стабильными показателями жизненно важных органов и абсолютно здоровым (по крайней мере, внешне), никому не удаётся отыскать никакого оправдания для того, чтобы продержать его прикованным к постели ещё хоть немного, даже если и видит он по глазам, насколько все вокруг этого хотели бы.       Питер переодевается в свою собственную одежду — истинная роскошь вообще-то, а он был столь озабочен происходящим в последние дни, так прочно застрял в стране своих грёз, на мгновение вырываемый в реальность профессиональными жаргонизмами Стрэнджа, что даже этим насладиться в полной мере не сумел.       Питер прощается с Роуди, смотрит, как искажается его лицо, когда он сознательно благодарит его за заботу о тёте, а затем Мэй везёт его домой. Наконец-то. На фоне тихонько играет радио.       Он не решил пока, стоит ли упоминать, что, пока все они тут тряслись над его покалеченным телом, он в своей голове пожил немного в своей персональной маленькой сказочке и даже успел устроить себе несколько крайне перегруженных эмоциями разного толка разговоров.       Часть его испытывает стойкое желание обсудить случившееся, объяснить, что с ним произошло, хотя бы потому, что, заглянув в окно по возвращении в город, он чувствует себя иначе. Не в плохом или хорошем смысле, конечно. Просто линза, сквозь которую он глядел на этот мир, вдруг сместилась. Может, она запачкалась и нуждалась в хорошей чистке, а может, не хватало ему раньше её резкости, но Питер смотрит, как они проезжают по людным улицам Квинса, и всё на свете кажется ему иным.       С другой стороны, Питер не понимает, какую пользу данное знание принесёт кому-либо ещё. Если он им расскажет, и даже если предположить, что они ему поверят, а не выкатят в ответ вагон и маленькую тележку умозаключений о серьёзной травме головного мозга, нет никакой вероятности, что эта информация не запутает их ещё сильней.       Потому он ничего и никому говорит, позволяя Мэй отнести его рюкзак в их квартиру. Ничего он не говорит, и когда она открывает ему дверь, и продолжает молчать, когда входит внутрь и видит, как измученный и эмоционально разбитый Нед Лидс резко вскакивает с дивана.       Все органы Питера делают мгновенное сальто, и он знает, что выражение его лица представляет сейчас из себя довольно-таки забавную смесь, потому что взять себя в руки он элементарно не успевает, а в голову так настойчиво лезут мысли о Неде, с которым он распрощался навеки на базе Мстителей в нескольких часах и в одном измерении езды отсюда. Питер пересекает комнату и заключает друга в крепкие объятия.       Нед издает удивленный звук из глубины своего горла, но ему требуется всего полторы секунды, прежде чем его руки плотно смыкаются вокруг его туловища.       — Я пойду проверю почту, — бросает Мэй где-то за плечом Питера, но только когда хлопает входная дверь, он слышит, как Нед тихонько выдыхает, отстраняясь:       — Рад тебя видеть, приятель.       Нед смотрит в упор, сжимая его плечо, и Питер нервно поправляет волосы, чтобы отвести куда-то взгляд, потому что в глазах вдруг становится так предательски влажно.       — Эй, Пит…       Он поднимает голову, но вместо ожидаемых боли и осуждения видит лишь всепоглощающее облегчение.       — Ну привет, — шумно выдыхает он, не представляя, как в кучу собрать мозги, — разве ты не должен… разве у тебя сейчас не рабочий день?       — Взял выходной, — Нед заламывает руки перед собой и пожимает плечами, — денёк с заменяющим учителем, и детишки быстро припомнят, за что они меня обожают.       Это очевидная шутка, поэтому Питер тихонько смеётся, а Нед автоматически улыбается ему в ответ, но оба эти проявления напускной весёлости выглядят так неестественно и натянуто, что немного диссонируют с атмосферой в комнате в целом.       Им обоим неудобно, и Питер знает, что ответственность за устранение данной неловкости целиком и полностью лежит на его плечах. Ответственность лежит на нем, потому что он принял её, когда решил вернуться домой, чтобы попробовать снова.       Он слишком многим людям пообещал попытаться.       — Прости, — вот как он нарушает тишину, и Нед отвечает ему выражением ровно такой же гремучей смеси страха, стыда и вины, что он успел наблюдать у Мэй накануне.       — Ты до усрачки меня перепугал, — заявляет друг, и если подбородок его малость и подрагивает, они оба предпочитают этого тактично не замечать.       — Я знаю.       — Я просто… Мэй мне позвонила. Она плакала, и я подумал, что… — Нед качает головой, — к таким звонкам нельзя подготовиться, Пит.       Питер склоняет голову, стоя там, в гостиной, в лучах полуденного солнца, отбрасывающего тени сквозь шторы Мэй. Он знает, что она на самом деле не проверяет никакой почтовый ящик, вероятно, пьёт сейчас кофе в своей любимой кофейне на углу, пытаясь дать им двоим немного личного пространства, и, как бы Питер этого ни хотел, само это пространство его удушает.       Он делает глубокий вдох.       — Мне очень жаль, что тебе вообще нужно… готовиться к…       — Чувак…       — Нет, могу я просто?.. — умоляет Питер, глядя на свои подрагивающие руки. Нед кивает, милостиво давая ему время отыскать слова, — я провёл вас, ребята, через сущий ад, да? На какое-то время?       Теперь очередь Неда отводить взгляд, и он делает это на выдохе, что всякий другой, кроме Питера, мог бы и вовсе принять за смешок. Но здесь есть место лишь потрясению, которое им обоим ещё предстоит осознать и преодолеть.       — Ага, — искренне отвечает Нед на его прямой вопрос, — я имею в виду… было дело.       — Я… ну правда, извини, — настаивает Питер, — и, слушай… всего этого не должно было случиться, но я вроде… и сам до чёртиков перепугался.       То, как он смотрит на Неда, на его приподнятые брови и дрожащую челюсть — всё это мольба о прощении, которого он пока ещё не заслужил.       — И я не могу обещать, что перестану быть… конченным засранцем, — продолжает Питер, вызывая у Неда намёк на улыбку, — но я собираюсь… по крайней мере, попытаться стать другом получше.       — Ты вовсе не плохой друг, — мягко качает головой Нед.       Питер смотрит на него в ответ — прямо в глаза — будто бы безмолвно вопрошая: «Ты вот серьёзно сейчас?».       — Я не шучу! — настаивает Нед, но Питер уже повидал себя со стороны и знает, что если это и не возмутительно наглая ложь, то, по крайней мере, суждение ошибочного характера.       — Я так долго был поглощен лишь самим собой, а ты… ты просто продолжаешь с этим мириться, — искренне объясняет Питер.       — Ты через многое прошёл…       — Я через многое прохожу уже много лет подряд, чувак, — пожимает Питер плечами, — в какой-то момент пора начать уже с этим справляться.       Нед с любопытством его оглядывает.       — И это откровение снизошло к тебе именно сейчас? — спрашивает он, — пока ты валялся в коме?       Питер не может удержаться от смеха. На этот раз — более чем искреннего.       — Это была особенная кома…       ***       Питер готовит им кофе на кухне, и они усаживаются на пожарной лестнице, подставляя лица тёплому летнему ветерку, будто они снова подростки, и всё так хорошо и безоблачно.       — Ты же помнишь, что я всё ещё рядом, несмотря ни на что? — уточняет Нед, прислонившись к прутьям перил и удерживая кружку у себя на коленях.       — Ага, — отзывается Питер. Конечно, он это знает. Потому что ни разу за все годы его идиотских выходок, полномасштабных трагедий и всего того, что между ними приключилось, Нед Лидс его не отвергал, и ни разу за все годы, когда он заходил слишком или недостаточно далеко, он от него не отмахивался, предоставляя самому решать свою вечную гору проблем.       Даже в другой вселенной Нед принял невозможное и дал ему место для сна, еду и объятия, когда он разваливался на куски, и суровую правду, которую ему так нужно было в тот момент услышать.       — Конечно, — повторяет Питер, — но теперь и я попытаюсь быть рядом.       ***       Ближе к вечеру, когда Нед уже уходит, а Мэй возвращается домой, Питер заглядывает в свой телефон. Ему всё ещё нужно поговорить с рядом людей, перед которыми было бы неплохо извиниться, но есть только один человек, которого он действительно хочет увидеть в данный момент.       Он знает, что Пеппер заслуживает звонка, визита, да чего угодно, но не то чтобы сейчас он готов на это пойти. Не тогда, перед глазами всё ещё стоит её образ — машущей ему на прощанье на пару со своим живым и здоровым мужем.       Не тогда, когда оказавшись вновь в её домике у озера, он вновь в полной мере ощутит реальность этого мира и связанных с ним потерь.       А потому начать стоит с чего попроще.       «Я дома», — набирает он короткое сообщение, — «Можно с тобой увидеться?».       Проходит пять минут, потом десять, а потом и все пятнадцать, а он всё ещё смотрит на экран, готовый уже отчаяться, как вдруг…       «Забери меня с работы».       17:30       На мгновение он позволяет себе один только вздох, полный облегчения. А затем нервозность вновь заявляет ему о своих правах.       ***       Питер ждёт её снаружи, прислонившись к фонарному столбу, чтобы не доставлять каких-либо неудобств её коллегам, которые уж точно не нуждаются в каких-либо представлениях о неком бывшем парне, который только что вышел из комы.       Когда Мишель выходит из галереи со своей извечной сумкой-почтальонкой, небрежно перекинутой через плечо, она на мгновение замирает, так что Питеру малодушно хочется убежать куда глаза глядят. Затем она пересекает тротуар, пробираясь среди вереницы пешеходов, пока не оказывается прямо перед ним, чтобы заключить его в крепкие объятия.       Быстро отстранившись, Мишель отходит чуть в сторону, не давая ему и шанса прийти в себя.       — Я рада, что с тобой всё в порядке, но я так чертовски зла! — чеканит она сразу и без колебаний.       Питер кивает.       — Знаю. Потому я и здесь.       ЭмДжей скрещивает руки на груди, глядя себе под ноги, и Питер видит, как решительно стискивает она челюсть, прежде чем заговорить снова.       — Проводишь меня до дома?       ***       — Я знаю, что мне следовало заехать тебя навестить.       — И вовсе нет, — искренне заверяет её Питер, пока они идут бок о бок, наслаждаясь теплом летнего вечера.       Они направляются в сторону квартиры Мишель, негласно приняв решение сделать крюк через парк, где потише, да и поменьше снующих во все стороны пешеходов.       — Я просто не могла… — ЭмДжей резко выдыхает через нос, и нет вовсе нужды завершать предложение, потому что Питер всё понимает и без лишних слов.       — Это… совершенно справедливо.       — Они сказали, что тебя не было в твоём теле? — спрашивает Мишель, как и всегда, пытаясь докопаться до истины, — что твоё сознание было где-то далеко?       Питер пожимает плечами.       — Это немного вне моей компетенции, но… по сути, так оно и есть.       — Но для тебя это не было чем-то за гранью, правда? — уточняет она, — ты просто был в коме?       — Что-то вроде того, — морщится Питер. Всё это было очень странно.       — Что ты имеешь в виду?       Питер вздыхает.       — Я попал в параллельную вселенную, где Тони Старк всё ещё жив, — просто говорит он ей, — ладно, может, я… сам себя туда перенёс.       Если заявление подобного толка и сбивает Мишель с толку, она великолепно это скрывает, сбившись с шага лишь на мгновение.       — Так ты правда там оказался? Или тебе это лишь померещилось?       Часть его сознания вопит и требует без лишних колебаний заявить, что он вне всяких сомнений по-настоящему угодил в параллельную их миру реальность. Он с негромким фырканьем проводит рукой по лицу и пожимает плечами.       — А я без понятия, если честно.       — А Стрэндж что сказал? — спрашивает Мишель, всегда такая последовательная и логичная.       — Я не посвятил его в подробности, — объясняет Питер, пока они проходят мимо молодой семьи, устраивающей пикник, не то чтобы даже робко (потому что на самом деле он совсем не сожалеет об этом конкретном решении), но с чем-то вроде застенчивости. Он и сам себе этого объяснить не может, но это кажется правильным — рассказать о таком, в первую очередь, ей.       Мишель неопределённо мычит в знак признательности. А после задает слишком правильный и слишком необходимый именно в этот момент вопрос.       — Это кажется реальным? — спрашивает она у него, — ты думаешь, это было на самом деле?       Это совершенно правильный вопрос, потому что несмотря на то, что огромная часть его была бы только рада, виляя хвостиком, подтверждать эту безумную теорию, это заставляет его кое-что осознать.       — Я не думаю, что это имеет значение, — тихо произносит Питер, заглядывая Мишель в глаза, — думаю… я так или иначе узнал кое-что для себя важное. Было ли это на самом деле или нет, я всё равно теперь другой.       — Машину водить наконец-то научился? — хмыкает Мишель, — потому что иначе оно того не стоило.       Питер не может не улыбнуться, потому что так по-доброму она дразнилась ещё в лучшие их времена и, пожалуй, это именно такого отголоска прошлого ему не хватало, чтобы набраться храбрости и поговорить о том, что действительно имеет смысл.       Собрав всю свою волю в кулак, Питер берет её за руку и осторожно тянет в сторону скамейки.       — Можем мы… — он садится и жестом приглашает присоединиться, — всего на минутку?       Полторы секунды он думает, что Мишель может ответить ему отказом, но она лишь неопределённо склоняет на мгновение голову и усаживается возле него, наклонившись ровно настолько, чтобы можно было заглядывать ему в лицо.       — Могу я рассказать тебе, что я узнал?       — Конечно, Пит, — вздыхает она, — конечно, ты можешь.       Питер закусывает щёку изнутри, ненавидя себя, этот разговор и всех на свете в попытке остаться в настоящем моменте и не дать себе улететь в пучину своего спутанного сознания.       — Я узнал, как мне чертовски повезло, — начинает он, зная, что такая искренность ему давно уже не свойственна, учитывая, что всего неделю назад он юлил и отнекивался, используя все доступные ему на тот момент ресурсы.       — Питер…       — Мне… так повезло, — продолжает он несмотря на то, что Мишель с неуверенностью качает головой, — и я так много всего принимал как должное… в основном, людей вокруг меня, конечно, — он морщится, — тебя.       Мишель ничего не произносит в ответ, но Питер и не ожидал, что она с лёгкостью поймёт, простит и далее по списку. Слишком часто он говорил такие правильные вещи, а на деле не выполнял и сотой их части. У неё пока нет ни единой причины вновь ему доверять.       — Я просто хочу, чтобы ты знала: теперь я это вижу, — продолжает Питер, — мне очень жаль, и я буду чертовски стараться, чтобы стать лучше. Потому что куда бы ни свернула моя жизнь… — сколько бы она ни продлилась, чуть было не срывается с его губ, потому что ничего в этой жизни мне не гарантировано, — что бы я ни делал, я хочу, чтобы ты была частью всего этого безобразия. В той мере, в которой ты того пожелаешь.       Мишель стискивает челюсти, и Питер видит, что она потрясена, что целый ворох мыслей сейчас роится в её голове. И не то чтобы он хочет знать, о чём конкретно она думает.       — Питер…       — Клянусь, я вовсе не пытаюсь оказывать на тебя давление…       — Я знаю, что это не так, — раздражённо перебивает она его, — просто дай мне договорить, хорошо?       Питер сглатывает.       — Как скажешь.       Мишель глубоко вздыхает и замолкает на мгновение, пока возле их скамейки проходит мимо подросток с большой собакой на поводке.       — Ты знаешь, как я к тебе отношусь, и это никуда не денется, так? Но… — она собирается с мыслями, — но если в конечном итоге это всё окажется лишь пустой болтовнёй, и ты не внесёшь никаких реальных изменений, тогда я не могу… пойти на это. Я не могу добровольно усесться в первый ряд этого шоу и глядеть, как ты рушишь свою жизнь.       Питер нерешительно поднимает голову:       — Даю слово, что постараюсь, — говорит он. В конце концов, он обещал попробовать, — но Человек-Паук… он тоже никуда не денется, понимаешь? Я всегда буду тем или иным образом подвергать себя опасности…       — Дело не в Человеке-Пауке, — грустно качает ЭмДжей головой, — я приняла Человека-Паука как часть тебя давным-давно, чёрт возьми, я… я даже люблю Человека-Паука, потому что он часть тебя, а я… — она прерывает себя, сглатывает, продолжает, — речь тут не об этом.       — Хорошо, — кивает Питер, видя, что причиняет ей боль в этот конкретный момент, и ненавидя себя за это, — расскажешь, в чём дело?       Мишель прикрывает на мгновение глаза, и, вслушиваясь в её неровное дыхание, Питер вспоминает, зачем он делает всё, что делает в этой жизни. Зачем разрывает себя на куски, проживая две жизни за одну, и из кожи вон лезет, чтобы сделать что-то хорошее. Это для таких вот людей — таких, как ЭмДжей, в первую очередь — которые заслуживают жизни в чуточку более хорошей окружающей действительности.       Он как-то упустил из виду, что подзабыл в последние годы, кем он является и для чего изо дня в день подвергая себя колоссальной опасности. Помогать людям стало частью его рутины, а не каждодневным осознанным выбором.       — Я приняла тот факт, что Человек-Паук выходит на улицы и спасает жизни, часто рискуя собственной, потому что знаю, кто находится под маской, и знаю, почему он это делает, — объясняет ЭмДжей, — но когда Питер Паркер на моих же глазах в свой собственный адрес занимается таким откровенным саботажем… когда он причиняет себе вред понапрасну, ради самого вреда…       — Да, — тут же соглашается Питер, потому что отступать уже, в сущности, некуда, — да, ты… ты совершенно права…       Он, опустив голову, ковыряет носком ботинка травинку, застрявшую в щели тротуара, и в который раз за день чувствует себя шестнадцатилетним подростком, несмотря на то, как сильно давят на плечи прошедшие годы.       — И я знаю, что это не первый раз, когда я говорю тебе всё это, — продолжает Питер, снова поднимая взгляд, — я знаю, что всякий чёртов раз обещаю стать лучше для тебя, верно? Но на этот раз всё по-другому, и я не ожидаю, что ты сразу мне поверишь, но я… я действительно постараюсь тебе доказать серьёзность моих намерений.       Иногда, когда Мишель смотрела на него в прежнее время, Питер без единого сомнения мог сказать, что она читает его как открытую книгу, потому что за годы научился этому взгляду и фактически стал экспертом по энциклопедии языка тела Мишель Джонс.       На этот раз ему хочется убедить себя, что выражение её лица означает желание поверить, и, пожалуй, одной лишь надежды на это будет достаточно, чтобы подтолкнуть его к следующему шагу по его бесконечной лестнице к лучшему будущему.       — Чем этот конкретный раз отличается от десятка предыдущих? — тихо спрашивает она, — что теперь-то стало по-другому?       Где-то на уровне интуиции Питер знает, в чём разница, но облачить неясную мысль в слова отчего-то представляется ему задачкой со звёздочкой. Прямо сейчас он впервые за многие годы учится с ней разговаривать, и это его безумно пугает.       Однако отступать уже некуда.       — Потому что на этот раз я… — он прочищает горло, — на этот раз я делаю это за себя. Мне определённо не по душе тот человек, которым я являюсь, и уж точно не хотелось бы и впредь обращаться подобным образом с тобой и со всеми вокруг. Так что начнём с этого.       — Хорошо, — просто говорит Мишель, но совсем, кажется, беззлобно.       — И я не ожидаю, что ты… будешь меня ждать… — заверяет её Питер, несмотря на то, что оба они прекрасно понимают, что он надеется именно на это.       — Хорошо, — снова кивает она, уже вставая со своего места на скамейке и подтягивая его вперёд, чтобы приобнять за плечи и уткнуться лицом в изгиб его шеи, — хорошо.       Снова сжимать её в объятиях — непередаваемо, и в первый раз в жизни этого почти достаточно, чтобы убедить его в том, что работа над этими отношениями, все тяжелые разговоры и заслуженные упрёки того стоят.       Может, он и не тот юный мученик, отдавший жизнь за свободу галактики. Может, есть небольшая вероятность, что в какой-то момент Человек-Паук выйдет в отставку, а Питер Паркер — мирно доживёт свой век. На деле он знает, что подобный исход, подобный финал его истории практически несбыточен.       Маловероятно, что ему позволено будет насладиться долгой полноценной жизнью, когда речь зайдёт о количестве прожитых лет. Маловероятно, что Человек-Паук и Питер Паркер не исчезнут из этого мира в один миг. И поэтому он прижимает ЭмДжей к себе покрепче, пока он рядом и ещё в состоянии это сделать. Жаль потерянного времени, но глупо и дальше растрачивать его понапрасну.       Теперь Питер знает, что время вовсе не является злодеем его истории. О, оно вовсе не затаило на его счёт коварные планы. Время просто есть, и оно само по себе драгоценно и должно быть использовано с надлежащим уважением.       Потому он прижимает к себе Мишель и обещает себе самому (а кому же ещё?), что попытается.       Пока что этого более чем достаточно.       А уж дальше он как-нибудь разберётся.       ***       — Итак, Тони Старк, а? — кривовато улыбается Мишель, когда они, наконец, поднимаются на ноги и снова идут вдоль аллеи.       Это, как и прежде, неловко, безумно и вынуждает бабочек в животе Питера тревожно порхать. Но он усилием заставляет себя насладиться моментом.       — Ага, — чуточку неверяще ухмыляется он, — Тони Старк, прикинь?       — Надеюсь, ты как следует с ним поговорил, — невозмутимо продолжает Мишель, потому что понимает. Потому что она тоже пережила Европу и последовавшие за этим годы. Потому что она получше него знает, как много для него значила возможность поговорить с Тони хотя бы ещё один раз.       Нет мира, в котором ЭмДжей не знала бы его лучше всех на свете, и нет места во вселенной, где он не будет влюблён в неё, как мальчишка, до последнего вздоха.       Питер смеётся, удивлённый и сбитый с толку малость от того, как легко стало на душе, и замечает, как губы Мишель трогает полуулыбка.       — Высказал ему всё, что думаю о его персоне, — заявляет он с ухмылкой, — ты можешь мной гордиться.       Она мягко заглядывает ему в глаза, и мир вокруг замирает.       — Хорошая работа.       ***       Когда Питер возвращается домой тем летним вечером, время уже достаточно позднее, но солнце только-только начинает свой путь за горизонт.       Мэй, не отрываясь от готовки, бегло целует его в волосы, позволяя ему просто встать рядом и заняться нарезкой овощей.       Мэй не заставляет его говорить о своем дне, пока они едят, и разговор мягко переходит в более удобное им обоим и знакомое русло. Такие разговоры обычно ведутся исключительно о фильмах, об отстойных финалах тв-шоу, о рабочих сплетнях Мэй и о том, как поживают детишки Дельмара.       Питер знает, что на утро разговоры снова вернут его в жёсткую реальность, но он провалялся в отключке неделю и безумно устал, а потому решает дать себе просто насладиться непринуждённой болтовнёй хотя бы ещё один вечер.       Он отправляет Мэй спать и сам моет посуду, наслаждаясь этим своим первым настоящим моментом одиночества с тех пор, как вернулся — из мира собственных грёз или параллельной вселенной.       Питер вытирает последний стакан, убирает его на полку и снова обдумывает эту мысль. Здесь, в их старенькой уютной кухне, пережитое кажется далёким и нереальным, и он самому себе не может дать полноценный ответ.       Где-то в глубине души ему хотелось бы, чтобы всё это было по-настоящему, потому что в противном случае есть ли у него право считать слова, сказанные ему Мишель, правдой? Весят ли хоть что-нибудь все те моменты абсолютного катарсиса, если они были не более чем сном?       Но затем Питер вновь оглядывает кухню и замечает полную корзину для мусора. Когда он, связав мешок узлом, несёт его по лестнице вниз, чтобы выбросить, то в кои-то веки испытывает облегчение, а не стыд.       В его мире и в его, Питера, жизни слишком многое пошло не так, и глупо было бы тешить себя столь притягательным самообманом, что по мановению руки можно решить все проблемы разом и написать себе новую, идеальную историю.       Однако первый шаг — и самый трудный — в этом направлении он сделал.