Vale*

***

— Куда собрался? — В коптильню.       Охранник смотрит придирчиво, потом шлепает пластиковой карточкой по контроллеру турникета. — Проходи.       Доберман проскакивает боком, не переставая улыбаться. Вроде бы, вполне дружелюбно, но двухметровый лоб в пятнистой униформе провожает его настороженным взглядом, не снимая пальца со спускового крючка карабина.       Доберман привык, что его улыбке почему-то не верят. А вот Факел, зараза, как-то умудрился превратить это в свою главную фишку. Плевать. Есть дела поважнее, чем распаляться по ерунде.       Коридор из жилого блока до оружейного освещен так слабо, что кажется, перегорит еще одна лампочка и придется идти наощупь. Уровень синхронизации — двадцать процентов. Теперь всегда стоит быть настороже.       В коптильне свет тоже приглушен. Совсем скоро, с началом сезона именно в это время вечерних боев здесь будет твориться сумасшедший дом: будут орать распорядители и бряцать оружейные обвесы. Но пару дней отсрочки в запасе еще есть.       В углу, сразу за стойкой с запчастями к ходовым узлам титанов, виднеется железная дверь. Условный стук отдается в общей тишине неприлично громко. Что-то металлическое звякает изнутри в ответ, и дверь распахивается. — Один пришел? — Один.       Порезанный смотрит с подозрением. И улыбка опять ни на грамм не помогает. — А почему в боевом режиме?       К дьяволу дружелюбие. — Гроб свой на колесиках убери с дороги и дверь закрой, тогда режим погашу. Охрана давно в своей норе. Одному тут бродить не весело, когда каждый второй — обиженный.       В узком проходе между стеллажами с оружием на инвалидной коляске проехать не так-то просто. Порезанный откатывается, цепляясь колесами за пулеметные сошки. — Дверь сам захлопни. Мне там не развернуться. Есть новости? Время идет. Мы с тобой когда первый раз разговаривали? Четыре месяца прошло, а с чертежами до сих пор тухло.       Ночная бабочка бьется у потолка, где на голой сопле провода висит холодная люминесцентная лампа. Под ее светом шрамы на морде Порезанного, перекроившие ему полчелюсти, кажутся свежими багровыми рубцами. А тряпки, которыми замотаны культи ног — наоборот, голубовато-синего, призрачного цвета. — Тебе судьба и так сказала притормозить, а ты все спешишь куда-то?       Порезанный съёживается в своем кресле от злости. Как змея сжимается в клубок перед броском. Только вот зубы Порезанному давно пообломали. — А может, и не зря боишься шариться в одиночку без боевого режима, — мстительно шипит он. — Я говорил, что на тебя нельзя положиться. — Остынь. Все идет как надо.       В заваленной хламом комнате некуда сесть, Доберман садится на пол, прислонившись спиной к паяльному верстаку. — Меня не было пару месяцев. Сам знаешь. В последнем финале с Совой сцепился — прилетело сильно. Пришлось прокатиться в госпиталь. Не дрожи — скоро все будет. Доктор твой не расколется?       Порезанный медлит с ответом, не зная, злиться или все-таки ответить, потом, наконец, холодно роняет: — Не должен. Он жалостливый. Меня еще когда штопал — обрыдался. Лучше объясни, что за ерунду ты затеял? Столько сил угрохали на подмену каких-то анализов в базе. Еле нашли техномедика, согласного шлепнуть печати. Что за бредовая история? Ты в своем уме, или тебе Сова по голове напоследок двинул так, что мозги на место до сих пор не встали?       Доберман щупает голову. Волосы на висках и затылке отросли — щекочут ладонь. — Да вроде нормально. Если я псих — иди, найди другого. — Других нет. Таких, чтобы путались с «пиджаками».       Порезанному жаль — по физиономии видно. Он бы с удовольствием имел дело с кем-нибудь другим. И признавать, что Доберман незаменим — тоже ломает. Куда не плюнь — засада. — Эти чертежи — главный секрет биометрических лабораторий. Мы сможем освободиться, только зная наверняка. Или хочешь, чтобы я наугад у тебя в голове ковырялся? — Не хочу. Но будет обидно, если ты ошибся.       Доберман зевает и трет кулаком глаза: спертый воздух усыпляет. Окон в подсобке нет. Только горы железяк, запчастей, куски брони на верстаке. И Порезанный, которому с десяток лет назад отрезали раздробленные титаном ноги, усадили на коляску, и кинули в эту нору, догнивать свой век уродливой личинкой в темноте. Паять сломанную броню, помогать собирать новых титанов, пристреливать сбившиеся прицелы, чинить разбитые дезинтеграторы. — Не волнуйся, дело верное. У Хайдигера крупнейшая корпорация по имплантам. Где-то в его чертовых лабораториях лежат чертежи нервной системы и схемы имплантов гладиаторов. У него информация, как и куда встраивается чип управления. Если хочешь сбежать от хозяина, сначала надо избавиться от поводка.  — А говорят, чип — это миф.       Быстрого разговора не получается. Возвращаться после отбоя чревато, но торопиться не хочется. Хорошо, Дьюк обещал прикрыть. В воздухе пахнет детрозолом. Порезанный — единственный, кому капсулы выдают легально, снимать фантомную боль в давно отрезанных и сгнивших на помойке ногах. Сладковато-шершавый запах ни с чем не спутать. — Или что, если я опоздаю с «выгула», у меня череп взорвется? — Нет, — Порезанный жуёт губы, — хотя отследить смогут. Просто твои мысли — это электроимпульсы, бегущие по нейронам мозга. А при спайке имплантов тебе в голову ставят чип, блокирующий лишние мысли. Так же как процессор, контролирующий синхронизацию. Каждый раз, когда нужные синапсы мозга приходят в возбуждение, чип посылает разряд, снимает напряжение и блокирует этот импульс. Стимулирует автоматический впрыск эндорфинов, ну и запускает прочую ерунду, чтобы ты почувствовал себя хорошо. Охрана, турели на стене — оно, конечно, надежно. Только ты представь: пилоты сидят в трехметровых титанах в полном боевом обвесе. А в коптильне таких целые боксы. Думаешь, если бы они все разом решили слинять, охрана бы их остановила? Главная охрана — она в твоей голове. Иди поспрашивай, кто здесь недоволен жизнью. Тебе скажут: без картишек плохо, бухла не хватает, по бабам соскучился, хозяин загонял тренировками. А хоть кто-нибудь пожалуется, что его вырастили на убой и как цепного пса стравливают с другими псами? Ни одна душа. Все гладиаторы чувствуют себя на арене — на своем месте. Все в порядке. И все люди, а бои и арена — ну, просто работа такая. Я тебе сейчас это говорю, ты помнишь. А через пять минут пойдешь обратно в жилой бокс. Не полезешь через стену, на волю, а высыпаться перед сезоном потопаешь, как миленький. Успокоишься, лишние мысли отфильтруются, и жизнь снова станет простой и обыденной. — А я и сейчас не волнуюсь, — вворачивает Доберман и зевает, — и про людей — ерунда. Мы не люди. Наши любят порассуждать, что они — как все. Только бред это все. Лучше говори, зачем звал? — Через два дня начало сезона. Ты заявлен в первый же день боев. — Знаю. — Если бы просто знать — было достаточно, тут никто никогда бы не подыхал. Помоги.       Порезанный пытается привстать в коляске, но выходит у него паршиво, и до верхних полок ему не дотянуться.       Доберман встает медленно и со вздохом, вытягивает с верхней полки замотанный сверток, протягивает Порезанному, но тот машет рукой: — Себе оставишь. Пойдешь назад — положи к своему комплекту. Ты — «перо», легкий боец ближнего боя. У вас в обвесе разрешена плазменная винтовка. Штука не дешевая. Но дохлый ты сейчас нам точно не нужен. Я ее списал — как неподлежащую ремонту, чтоб не хватились. Ну и переделал немного. Вместо обычного прицела поставил систему биометрического самонаведения. Внешне похоже, но на всякий случай, особо щупать распорядителям не давай. Зарядник больше стандартного. Досылатель выкручен на максимум, так что скорострельность увеличена — делай поправку на отдачу. Броневые листы тоже новые возьмёшь. Я лишнее у одной запаски «тяжа» срезал — они из пенометалла — по весу легче, мешать не будут, зато упакуешься по полной. Не только грудь, но и живот, шею, руки. — Если такое всплывет — дисквалифицируют всю команду. Боюсь, Бенни по голове не погладит. Винтовку возьму, а броню пришей откуда срезал. Но за заботу спасибо.       Порезанный кривится: — На хер ты мне не сдался. Если тебя убьют, вся работа насмарку. Все планы и все потраченное время. Ты обещал достать чертежи у Хайдигера. Нам нужен результат. А твой труп с простреленной башкой, делу не поможет. — Ну так башку мне все равно не во что завернуть. Хочешь помочь — дай лучше кастет какой-нибудь или нож, чтобы если надо — достать быстро и незаметно. — Зачем? — На всякий случай.       Порезанному такой ответ не понравится, но отвечать подробнее — долго и утомительно. К тому же не поймет Порезанный. А пара дней уже прошли. Хайдигер должен был успеть переварить и оправиться, прикинуть расклад, и пока что расклад у него только один, а значит со дня на день — заявятся. Сложно сказать кто — но наверняка заявятся: или «случайные» обиженные, или оставшиеся позади в одном из боев, или просто посторонние, кто согласится за небольшой «спонсорский взнос» решить кардинально проблему Хайдигера. Или даже большой взнос…       Доберман думает, во сколько Хайдигер мог оценить его голову, но от таких мыслей живот крутит судорогой, и злость растет как на дрожжах. Порезанный смотрит, не шевелясь: — Это из-за той ерунды, которую ты учудил? С какой-то идиотской беременностью? Ты думаешь, Хайдигер настолько туп, чтобы купиться? — Он настолько влип, что будет нервничать, потому что помнит свои грешки. А когда противник в панике, он делает глупости. Тем более, не знаю, что еще могло бы его расшевелить. Сам понимаешь, я в гости к нему не хожу. И в свои мастерские он меня не зовет. Ты же хотел получить чертежи? Если дальше плыть спокойно по течению и ждать, когда он сам пригласит меня поделиться секретами — то и правда скорее сдохнешь. А так он постарается меня затащить к себе. Хоть как-нибудь. Для начала попробует убрать. А вот если не получится — уже придет договариваться. Но первую стадию надо бы пережить. — Пожалеет Хайдигер, что с тобой связался, — констатирует Порезанный, — ладно, сейчас посмотрю тебе нож. — Пожалеет. Надеюсь.       Надежда царапает горло, словно не хочет вылезать на свет. Доберман закашливается, стучит кулаком по груди.       Надежда — это для людей. Не для гладиаторов. Слишком жалостливых или человечных вытаскивают с арены ногами вперед. Не сможешь вытравить этого из себя, закончишь в крематории. Или сломаешься. На арене нет дружбы, нет эмоций, нет любви. И надеяться на нее — самое глупое, что можно придумать. — Держи, — Порезанный протягивает керамбит, — и постарайся все-таки не сдохнуть. — Уж как-нибудь. Можешь помолиться за меня.       Доберман тянется к винтовке, но Порезанный подаётся вперёд, хватает его за руку, и вцепившись до синяков, шипит: — Ты хоть понимаешь, по какой ниточке мы все ходим? Весь план, наше будущее и наши жизни сейчас зависят от этих чертежей. Много месяцев подготовки потрачены, чтобы выдрать чипы из наших голов и наконец выбраться отсюда. Через два дня на открытии сезона кто-то из наших погибнет, не дождавшись свободы. А ты ходишь, скалишься и думаешь, что это — игра? — Думаю, если ты сейчас не отцепишься, я тебе вдобавок к ногам голову отрежу.       Порезанный отстраняется, едва острие керамбита касается горла. Голос Добермана ровный и спокойный, но кто б знал, чего стоит его таким сделать. — Вы сами пришли ко мне. Ты и этот дрыщ, разведчик — Хорни, кажется? Я согласился участвовать. Хотя вы так дрожите за свой тайный план, что даже не сказали, кто еще в сговоре. Мне плевать. Но я не играю в команду. Я делаю что могу и как могу. И с разговорами про «других» — не ко мне. Поэтому ждите, или ищите другой способ. Раскрои Хорни черепушку и покопайся там — как в экспериментальном образце. Небось, и без чертежей разберешься. — Да, ты не играешь в команду, — говорит Порезанный. И в его словах нет угрозы — только сухая констатация факта. — Тебе пора. Буду ждать новостей. Винтовку не забудь.       Забыть винтовку невозможно, потому что она уже в руках. Но и сказано было не из беспокойства, а лишь бы свести ссору на нет.       После, уже закрывая оружейный бокс, Доберман думает, что если бы у него была такая пушка раньше, Порезанный не отделался бы в том бою раздавленными ногами и живым бы не ушел. А потом кладет нож в карман и впервые за два дня забывает и про Порезанного, и про Хайдигера.