«Любят из головы, из сердца и из низа живота. Ты его… откуда любишь?»
***
Йену Хайдигеру семь, когда на день рождения он получает щенка таксы. Перед тем, как передать поводок, отец произносит длинную речь об ответственности и характере. И все время, пока он говорит, маленький рыжеватый пёсик сидит у его ног, вывалив язык, и переводит мокрые коричневые глаза с одного человека на другого. Йен называет щенка Чонси и разрешает ему спать в своей кровати тайком, чтобы мама не увидела. В семь лет прятать свои грехи получается на удивление легко. — Ты что-то скрываешь. Не лги мне в глаза, Йен. Против такого выпада в лоб трудно что-то возразить. Отец редко когда бывает настолько прямолинеен, разве что озаботился чем-то всерьез. Хайдигер лезет в карман за несуществующей пачкой сигарет, лишь бы спрятать глаза. — С чего ты взял? — Я твой отец, Йен. Я знаю, когда ты врешь, боишься или недоговариваешь. Это как-то связано с компанией? — Нет. Разве ты не читал квартальный отчет? Дела идут вполне приемлемо. Хайдигер едва не говорит «великолепно», но вовремя сдерживается. Отец не любит превосходных форм. Еще одна мелочь в его парадигме мировоззрения, где нет совершенства, и что угодно можно улучшить, если постараться как следует. Жаль, но другие не знают Стеффорда Хайдигера настолько хорошо. Весь оставшийся вечер после встречи с Майком, после того как Йен возвращается на банкет, он слушает от партнёров по бизнесу и старых приятелей отца дифирамбы. Наилучший выбор, замечательный помощник, талантливейший руководитель. Отец ведет его по целой веренице влиятельных гостей, представляя каждому, коротко и скромно: «Мой сын — Йен» и хвалебная песня начинается заново. Хайдигер слушает, улыбается и ждет, когда наступит развязка, гости разойдутся, а его пригласят задержатся, чтобы ткнуть носом в ошибки и пристыдят, что на самом деле он не заслуживает таких похвал и стараться надо больше, а к работе подходить ответственнее. И сейчас, когда банкет завершен, Хайдигер внутренне смирился и ждет монолог отца, готовый слушать, но совсем не готовый отвечать. Поэтому обвинение во лжи застает врасплох. — Ты рассеян. Нервничаешь. И вообще словно не в себе. Что случилось? Это связано с Пэм? — Пэм? Нет. Почему Пэм? — Вы о чем-то разговаривали. А после она выглядела расстроенной. Вы поссорились? — Нет. Хайдигер не помнит, чтобы когда он уходил, Пэм была расстроенной. Сейчас ему кажется, он вообще не помнит Пэм. Стоит остаться одному, в голове маячит лицо Добермана и звучат его слова: — У меня будет от тебя ребенок. Примерно раз в две секунды. За то время, что лифт поднимался с первого на сто четвертый этаж, тишина сказала Хайдигеру прямо в уши проклятую фразу пятьдесят два раза. — Тогда в чем дело? Отец смотрит испытывающе. — Ерунда. Завтра я встречаюсь с Пэм. Мы договорились обсудить свадьбу. Взгляд отца смягчается. — Наконец ты говоришь, как взрослый человек, готовый принять на себя ответственность и обязательства. Надеюсь, семья тебя изменит. — Ага, стану зомби, — тихо роняет Хайдигер, и добавляет громче, — но даже Пэм заметила, как отчаянно ты стараешься меня женить. — Чтобы ты не успел натворить глупостей, мой мальчик. Знаешь, самый жуткий кошмар твоей матери, как однажды распахнется дверь, и ты зайдешь в наш дом под руку с какой-нибудь официанточкой или стриптизершей и скажешь, что она залетела от тебя. Хайдигер представляет, как заходит на семейную виллу с Доберманом и поневоле нервно хихикает. — Тебе смешно, но поверь, сынок, это была бы катастрофа. Я верю в твое благоразумие, Йен, но пойми, подобные люди… Они как крысы, ты ничего не значишь для них, кроме как способ урвать кусок. Они вцепятся в тебя и начнут доить — деньги, подарки, обещания. А этот ребенок был бы попросту… приманкой. До того, как подрос и вцепился бы в тебя уже сам. Яблоко от яблони падает, к сожалению, всегда недалеко. Потомство от плохих родителей всегда гнилое. Наверное, нельзя так говорить, но генетика — точная наука. Отец логичен и точен. Хайдигер даже чувствует благодарность за то, что не приходится слушать о дарах божьих. Но глупое ребячливое чувство царапается в душе, словно он — подросток, не отучившийся идти взрослым во всем наперекор: — На пятьдесят процентов это будет и мой ребенок. — Будет? — Я имею ввиду, был бы. Какая разница. Тебе надо прекращать говорить, как конгрессмен от консерваторов на диспуте по абортам, пап. Особенно, если это слышат другие. Хайдигер небрежно кидает кубики льда в стакан, тянется к бутылке с виски, но отец забирает ее секундой раньше. — Йен, ты уверен, что у тебя все хорошо? — Конечно, — Хайдигер улыбается, — прости. Долгий вечер. Когда ты сегодня напомнил про свадьбу, мне стало стыдно перед Пэм. Пожалуй, больше нельзя тянуть. Как ты всегда говорил — создать семью, остепениться и перестать пропадать на арене. — Рад, что ты помнишь мои слова. Иногда кажется, я для тебя как муха, жужжащая под потолком. Просто не можешь дотянуться прихлопнуть. Надеюсь, свою жену ты будешь слушать чаще, чем своего старика, — отец смеется. «Женись на нем», — сказал Майк. Конечно же, пошутил. Сегодня все шутят раз за разом и смеются сами над собой. Но ляпнуть такое мог только человек, никогда не видевший Добермана. Семья — уютный безопасный уголок, где можно не бояться быть слабым. А Доберман… Хайдигер думает, зачем он связался с Доберманом, пытается вспомнить, но не находит ответа. Какая была причина, и была ли она вообще? Семья с Доберманом — это как держать тигра в городской квартире. В итоге тебе может повезти, при хорошей дрессировке ты не попадешь в пасть и останешься невредимым, но расслабленным и спокойным не будешь рядом с ним никогда. Наверное, в этом все дело. Опасность увлекает. После утонченных дам, деловых разговоров, лаконичных салонов лимузинов и стерильных приемных с кожаными диванами и картинами в стиле авангард в узких посеребренных рамках хочется чего-то другого. Дикого. Непредсказуемого. Опасного. Хочется хаоса. Вместо цивилизованных вежливых разговоров слышать похабные шуточки, вместо вежливых улыбок — ехидный оскал, злое шипение в ответ на грубые быстрые прикосновения. Хотелось покорять, доминировать, брать, не сдерживаясь. Хайдигер не знает, почему не прекратил сразу после того, как узнал, кто такой Доберман. Может, потому что тот никогда не выставлял себя жертвой. И каждая встреча была сродни вызову — осмелишься ли. Представить Добермана с ребенком на руках — тоже тот еще вызов. Хайдигер даже не уверен, что в Добермане есть зачатки если не любви, то хотя бы родительского инстинкта, который не позволяет хищникам сожрать своих же детенышей. — Йен? — Мы закончили? — Разумеется, нет, — отец говорит таким спокойным будничным тоном, что Хайдигеру кажется, он ослышался. — Ты по-прежнему что-то скрываешь. Но знай, чтобы ни случилось, я буду на твоей стороне. Сообщи, когда вы определитесь с днем свадьбы, хочу лично позвонить мистеру Рейгеру и прислать Пэм цветы. По секрету, Рейгеры уже давно присмотрели вам свадебный подарок. Очень милая вилла за городом. Большой парк, свое озеро и свежий воздух. Отличное место, чтобы растить детей, и до офиса каких-то двадцать минут на машине. Не забудь их поблагодарить потом. Новая мысль пронзает иглой, и Хайдигер чувствует себя, будто глотнул свежего воздуха. Если задуматься — у Добермана не будет выхода, кроме как избавиться от зародыша. Даже если Бенни проявит неслыханное великодушие и снимет с программы своего лучшего гладиатора, когда тому станет слишком тяжело драться, Доберману будет попросту некуда деть ребенка. Никто не будет терпеть плачущего младенца в боксе, где помимо Добермана живут еще шестеро, в разгар сезона, когда хороший отдых может стать залогом победы и выживания. С ребенком расправятся моментально. Скрутят Добермана скопом, чтоб не мешал, а младенца придушат подушкой. Хайдигер вспоминает, как легко Доберман отворачивается от своих на арене, когда положение не в его пользу, и понимает, что мешать тот явно не будет, если для этого придется драться сразу против шестерых с минимальными шансами на успех. Проблема кажется решенной. Хотя лучше до такого не доводить и поставить точку сразу, а не заставлять живое существо мучиться. Доберман должен это понимать. — Йен. Ты точно в порядке? — Конечно. Хайдигер даже не притворяется и выдавить улыбку становится гораздо легче. — Ты хотел поговорить о чем-то еще, отец? — Да. В следующем полугодии я прогнозирую резкое падение спроса. Мне нужно, чтобы ты немедленно занялся антикризисными мерами. После хорошего завершения прошлого цикла производства, не хотелось бы уйти в минус. — У меня не было сигналов от аналитиков. Переход на деловые рельсы выходит слишком резким, Хайдигер сбит с толку. — Дело не в аналитике. Для успешного прогнозирования надо уметь не только считать, но и думать, мальчик мой. — Или иметь хороших знакомых. Хайдигер-старший кивает, ничуть не смутившись: — Верно. В любом случае, неважно, что твои аналитики молчат, сигналы есть у меня. Будь готов. Я не хочу отправлять товар с конвейера на свалку. На этом все. Детали обсудим завтра. Этот юбилейный банкет утомил меня сильнее, чем шестьдесят лет предыдущей жизни. — Шестьдесят лет — это долго, — соглашается Хайдигер только чтобы сказать хоть что-то, — я пришлю тебе отчеты и предложения по удержанию спроса. Спокойной ночи. — Скорее доброго утра, — добродушно поправляет его отец и, глядя в окно на свет занимающегося дня, Хайдигер понимает, что время и впрямь не ждет. Надо решить вопрос с Доберманом скорее. Надо поговорить с ним. Объяснить, что дело даже не в справедливости, а просто незачем мучить ребенка, которому при любом раскладе вряд ли позволят дожить не то что до шестидесяти, но даже до года. От одной этой мысли недавняя легкость испаряется и почему-то становится стыдно. Но Доберман должен согласиться. Потому что все совершают ошибки. И ты можешь считать удачей, если они обошлись не слишком дорого. Потому что гораздо хуже, когда платить за твои ошибки приходится вообще не тебе. Йену Хайдигеру восемь. И отвлекается он всего на минуту, но этого достаточно, чтобы шустрый Чонси с хрустом сжевал какую-то ядовитую дрянь, которую находит на улице. Ночью Чонси умирает в судорогах, пуская из пасти лужу желтой слюны, еще до приезда ветеринара. Отец гладит плачущего Йена по голове, но на просьбу похоронить Чонси отвечает отказом и заставляет сына самого рыть яму в саду. Он называет это «увидеть последствия своих ошибок». Хайдигер запомнил на всю жизнь тяжесть мертвого тельца, которое он не смог сберечь, и запах сырой земли. В двадцать он весело отшучивается, когда друг предлагает завести собаку, раз девушки не приживаются. Но взвалить на себя ответственность за чью-то жизнь оказывается до смешного страшно, и взять пса тогда Хайдигер так и не решается. А в тридцать, ровно в день рождения, у него появляется Доберман.