Vale*

— Сволочь. Ублюдок. Подонок. Не вы. Простите, я не вам. Это я так…       Удивленный администратор бросает на Хайдигера настороженный взгляд и отходит — от греха подальше к другому лифту.       Хайдигер знает, что выглядит, как помешавшийся. Рубашка липнет к взмокшей спине, лицо наверняка красное, на пиджаке и брюках грязное влажное пятно с прилипшей землей. В голове навязчиво крутится мысль, насколько жизнь без Добермана была бы проще. И людей, жалующихся, как кстати бы им пришлась машина времени, Хайдигер сейчас понимает как никогда. По дороге обратно он нарочно делает крюк — проветрить голову и успокоиться, но выходит паршиво.       Доберман, добросовестно отконвоированный куда приказано, сидит на диване и листает журнал, который ранее смотрел Рашффорд. — А твой друг ушел, — сообщает он Хайдигеру, стоит двери закрыться. — Просил передать, что не хочет мешать, что если будут новости или новые мысли, он свяжется. Ты какой-то взвинченный. По-моему, тебе нехорошо. — По-моему, тоже.       Хайдигер по пути берет из бара стакан и бутылку коньяка, тащится к письменному столу и падает в кресло. — Как глаза? — В порядке. — А сам? — Да вроде тоже. — А руки почему дрожат?       Доберман вытягивает руки и смотрит на собственные подрагивающие пальцы, словно искренне недоумевая, сжимает, разжимает кулаки, и на третий раз дрожь уходит. — Вам показалось, хозяин.       Хайдигер глотает издевку. — Нам надо поговорить. — Как скажете, хозяин. — Серьезно. — Серьезно. Как скажете. — Прекрати паясничать.       Хайдигер стаскивает пиджак, бросает его на край стола. — Как ты… твоя… В общем, самочувствие? — В порядке, спасибо. Залп аннигилятора прошел левее, последствия оказались минимальны, кроме того… — нарочито бодрым голосом заводит прежнюю пластинку Доберман. — Я сказал, хватит паясничать!       Хайдигер трет шею, не зная, как приступить к делу. — В общем, я говорил с доктором Рашффордом, без имен конечно. О твоей… ситуации. Он сказал, что ребенок для тебя — это крайне опасно.       Доберман непонимающе поднимает брови. — И что? — Ты можешь умереть. Доктор Рашффорд — известный генетик. Он считает, что шанс удачного исхода минимален. Не только для плода, но и для тебя.       Мнение маститого ученого кажется Хайдигеру весомым поводом для беспокойства, но Доберман только разводит руками. — Я гладиатор. Я могу умереть в любой момент. В любом бою. Или даже на тренировке, как сегодня. Тут вообще все не очень безопасно.       Хайдигер глубоко вздыхает. То, что Доберман привык к смерти и привык думать о себе, как о потенциальном покойнике, он не учел. — Ты не понимаешь. Во время боев, по крайней мере, всегда есть шанс. — Ты сам сказал, что тут шанс тоже есть, просто минимальный, но… — Доберман щурится, — хватит уже ходить вокруг да около и пугать меня. Спроси наконец-то, зачем позвал на самом деле. Например — чего я хочу. — Чего ты хочешь? — растеряно повторяет Хайдигер — Да. Думаешь, я идиот? Ты сказал Факелу расправиться со мной. И сегодня он увидел очень удачный случай. Но, в итоге, ничего не вышло. Попробуй зайти с другого края. Пообещай деньги, начни выпытывать, что я хочу за молчание и… Содействие. — Я ничего не приказывал Факелу.       Хайдигер и сам осознает насколько неправдоподобно звучат его слова: — Я бы так не поступил. — Ну конечно. И поэтому примчался сразу. Убедиться. Что от меня остался только обгорелый труп.       Доберман скалится в усмешке. — Не переживай. Скоро сезон. Один из твоих ублюдков скоро получит шанс прикончить меня не на тренировке, а на арене вполне легально. И… Проблема… Будет…— не закончив фразу, побледневший Доберман неожиданно сгибается пополам, и его выворачивает прямо на пушистый бежевый ковер. — Ты… Ты чего? Алекс?       Не понимая, что творится, Хайдигер бросается было вперед поддержать, но наталкивается на полный ненависти взгляд. — Отвали, — чуть ли не рычит Доберман. Новый спазм заставляет его задрожать. На покрасневших от залпа аннигилятора глазах выступают слезы, и Доберман начинает смахивать на героя дешевой мелодрамы из тех, что крутят с полуночи до утренних новостей, чтобы хоть чем-то забить эфир. — Алекс, тебе плохо? Вызвать медиков? — Мне хорошо, — упрямо цедит Доберман, и его снова выворачивает. — Что с тобой? — тусклым голосом повторяет Хайдигер.       Пока Доберман, отплевавшись, бредет к бару, и, опрокидывая бутылки, тянется к графину с чистой водой, Хайдигер берет пиджак и набрасывает поверх блевоты на полу. На светлом шелке тут же расплывается мокрое пятно. — Я откуда знаю, — зло огрызается Доберман, его все еще потряхивает, и бледность с лица так и не сходит до конца. — Может, токсикоз. В голове плывет. Выставь Бенни счет за ковер. — Ручная работа. Боюсь, если Бенни увидит цену, он с тебя шкуру сдерет и мне отдаст взамен, ноги вытирать.       Хайдигер распахивает окно. — Сейчас… Свежий воздух, должно стать лучше. Может, все-таки медиков? — Нет.       Доберман на диване сжимается в комок и смотрит озлобленным пустым взглядом прямо перед собой. — Ты так и не спросил, чего я хочу.       Хайдигер облизывает губы. — Ладно. Хорошо. И чего же ты хочешь в обмен на… Согласие молчать и пойти на операцию? — Ничего. — Что? — Ничего не хочу. Точнее, хочу. Оставь меня в покое. Занимайся своим Факелом, командой, новым сезоном, отвали от меня.       Хайдигер чувствует, как у него начинает непроизвольно подергиваться левая бровь, но заставляет себя говорить спокойно и размеренно. — Я не понимаю. — А что непонятного?       Доберман смотрит в упор и во взгляде его презрение мешается с ненавистью. — Можешь считать, что ничего нет. Родится ребенок, или я умру вместе с ним, или меня убьют на арене — считай, тебя это не касается. Ты предложил помочь — я отказался. Что бы ни случилось дальше — это мои заботы. И ребенок если родится — мой. А ты все — свободен. Не при делах. Чист.       Последнее слово Доберман буквально выплевывает.       Хайдигер бьет с силой ладонью по столу. Ярость душит. Ярость и злость — всегда заразно. — Думаешь, это - худшее?       Грязный пиджак отлетает в сторону. Кислый запах рвоты плывет по комнате. — Нет. Это — самое лучшее из того, что тебя ждет следующие месяцы! И если каким-то, мать его, чудом, ты не сдохнешь, с раздавленным заживо сердцем, мне будет интересно посмотреть, как ты притащишь своего ублюдка в казарму, где его придушат в первую же ночь, чтоб не орал! И поверь, меньше всего мне хочется потом разбираться, когда пойдет вонь, кто в этом дерьме замешан!       Ярость пьянит. Хайдигер понимает, что его занесло куда-то не туда, но ну его к черту сейчас — подбирать выражения. — Действительно, интересно, — с усмешкой тянет Доберман. Встает и поворачивается выходу. — Ты хотел, чтобы тебе ничего не грозило? Я никому ничего не скажу. Считай, тебе ничего не грозит. Я сам справлюсь. Забудь. — Алекс!       Доберман идет медленно и догнать его сейчас мог бы даже хромой, но Хайдигер не хочет догонять. Ноги будто налились свинцом и трогаться с места невероятно лень. К тому же, Доберман сам ставит точку. Убедить самого себя, что сделано все возможное, чтобы заставить его передумать, оказывается на удивление просто. — Алекс! Стой!       Доберман снова усмехается. — Брось. Разве ты не получил все, что хотел? Считай, меня больше нет.       Дверь захлопывается. Повисает тишина, давящая на уши вдвойне после криков и обвинений, звучавших раньше. Хайдигер падает в кресло и внезапно понимает, что Доберман не просто ушел, а действительно исчез. Навсегда.       Вечером, после столовой, Дьюк идет искать Добермана, пропустившего ужин, и находит — в душевой. Стоя над раковиной, Доберман сблевывает пенистую желтую слюну, и длинное, во всю стену, зеркало дублирует его судороги. Дьюк смотрит, как Доберман глотает холодную воду, и говорит равнодушно: — А нечего было синхронизацию рывком дёргать с шестидесяти до восьмидесяти. Теперь дня два точно будешь ловить отходняк. Зачем ты вообще это сделал? — Шестидесяти не хватало. Гадынеш пристрелялся лучше, чем я думал, видно, их у Хайдигера натаскивают будь здоров.       Доберман плещет напоследок себе в лицо холодной водой и тянется к полотенцу. — Я не об этом.       Дьюк на всякий случай бросает взгляд себе за спину, проверяя, не подслушивает ли кто. В душевых тихо и пусто. — Я только потом понял. Это же ты залезал в кабину титана последним. Еще спрашивал — не забыл ли я чего. Ты переключил тумблер. И ты забрал бумажку с предупреждением. Она там была. — Эта, что ли?       Доберман лезет в карман, достает смятый клочок и разрывает его на мелкие ошметки, которые смывает в раковину. — Эта.       Среди погибших не было ни друзей ни знакомых Дьюка. А если так, то должно быть плевать, но Дьюк почему-то так не может. — Ты знал, что Факел постарается подловить тебя в воздухе. Затяжной удар следует делать только по обездвиженной цели или по цели, у которой затруднен уворот. Азбука. Поэтому с самого начала дрался с высокой синхронизацией. Потому что ждал залп. Зачем тебе это? Пять человек погибло. — Затем, что если любви нет, остается рассчитывать только на жалость, верно?  — Доберман смотрит в глаза своему отражению. — Если любви нет. Нет ее. Это разумно. Я со своим ублюдком… И со своим дерьмом… Ну, что ж… Этого стоило ожидать.       Дьюк не понимает о чем речь, но понимает, что происходит нечто странное: Доберман в эту минуту выглядит потерянным, словно только что похоронил друга. А потом вдруг дергает головой и смеется, будто лает, резко и зло: — А этим недоноскам, которые сгорели, нехер было там стоять и пялиться. Привыкли глазеть на свое всратое шоу.       Дьюк молчит. Впервые за долгое время ему по-настоящему не по себе и хочется убраться подальше от Добермана, как дикий зверь сторонится собрата, зараженного бешенством. Доберман Дьюка будто не замечает больше. Не сводя глаз со своего отражения в зеркале, он кашляет желтой слюной и сквозь кашель продолжает смеяться.