***
— Идея хороша, — говорит Хайдигер-старший, — команда гладиаторов и арена как главная рекламная площадка нашей продукции, но ты же понимаешь, Йен… Йен понимает. Доверить ему важное дело — последнее, о чем думает отец. — Значит, руководство проектом ты отдаешь совету директоров, а мне оставляешь только мелкие вопросы и прочую грязь? — Не грязь, но… Так будет лучше, Йен. На стене рядом с полками висит портрет генерала Мэтьюса, позже — первого президента федерации, героя Внезапной войны, с сияющей улыбкой на лице. Ему, должно быть, не говорили: «Ну ты же понимаешь». Он стал героем нации, и никто не смог помешать ему добиться цели. Вероятно, у него не было отца. — Секретарь передаст тебе номер моего старого приятеля — Бенисио Филлиганна. У него своя команда. Свяжись с ним. Старина Бенни поможет тебе сориентироваться — по арене, гладиаторам, и… Что там еще нужно… Йен? Ты меня слышишь? — Конечно. Хайдигер выходит, мягко прикрыв за собой дверь. Портрет смеется ему в спину: «Лузер». Свет, льющийся из панорамных окон бизнес-центра, кажется слишком ярким, голова трещит после вчерашней попойки. Хочется закрыть глаза и положить на лоб что-нибудь холодное: лед или мокрое полотенце, но в кабинете ждет гора работы. Секретарь отца звонит сразу, стоит Хайдигеру упасть в кресло, и здоровается — слишком громко, будто издевается. Диктует номер — каждая цифра как удар молоточка по темечку. К концу разговора Хайдигер уже жалеет, что собственную секретаршу отпустил на ланч, так что приходится говорить лично. Самого его мутит от одной мысли о еде. Старина Бенни на звонок отвечает сразу, заверяет, что безмерно рад знакомству, щедро рассыпается в комплиментах и встретиться соглашается на следующей неделе для «консультации», попутно сетуя на занятость. — Я покажу вам Добермана, — обещает он напоследок с льстивым восторгом менеджера по продаже подержанных авто, и голос его будто сочится маслом, — Доберман это… Зверь. Машина смерти. Уникальный геном. Не планировал его сбывать с рук, но вам, по хорошей цене… Если пожелаете… Наверное, Бенни готов еще долго искать лазейку к выгоде. Но Хайдигер спешит проститься, потому что для звонка вежливости уже достаточно, а обсуждать дела, когда в голове словно дрессированные мартышки бьют в бубен, стал бы только полный идиот. В календаре дни с понедельника по среду обведены красным. «Забегай в начале недели», — сказал Алекс. Может, не слово в слово, но про начало недели Хайдигер помнит точно. По возвращении домой он сразу засыпает на диване в гостиной, даже не раздеваясь. А наутро о новом знакомстве не вспоминает ни разу до тех пор, пока не лезет в карман брюк и не находит смятую двадцатку, ту самую, которую Алекс всучил ему на такси. Конечно, она не пригодилась. Но мысли об Алексе заползают в голову и начинают вить там гнездо, то и дело давая знать о себе ненавязчивым беспокойством. Отчасти Хайдигер даже назвал бы это живым любопытством — удалось ли парню не встрять в драку и благополучно добраться домой. Если тот и правда выживает, от безысходности цепляя по барам любителей поразвлечься, двадцать энженов для него явно не лишние. Хайдигер не взял бы их, будь каплю трезвее. А теперь, поглядывая на узкие стрелки настенных часов, ползущих по позолоченному циферблату, все чаще задумывается, что деньги стоит вернуть. Перед Хайдигером на столе лежат спецификации на десяток гладиаторов. Каждая из моделей, даже необстрелянная, стоит сотни тысяч энженов. Уже в следующем месяце совет директоров будет ждать отчет по успешному созданию команды и подробное обоснование каждой из статей расходов. Смятая двадцатка кажется на фоне гигантских цифр несущественной мелочью — такую стыдно в приличном месте оставить на чай. Но может именно поэтому Хайдигер чувствует, как желание вернуть ее засело занозой. Возможность разобраться хоть с чем-то, не копить груз и сбросить с плеч хотя бы несущественную мелочь. А может, ему просто понравилось. Да, гори оно все синим пламенем, просто понравилось — Хайдигер трогает эту мысль пока еще осторожно, как больной зуб языком, но чувствует, хотя Алекс и говорил о его «подростковом» бунте, опоздавшем на десяток лет, со снисходительным пренебрежением, ему, Хайдигеру, понравилось в кое-то веки ослабить петлю на шее, отпустить вожжи и просто наблюдать, куда несет его жизнь, не пытаясь рулить. И теперь, храни бог смятую двадцатку, а заодно неравнодушных идиотов, у него даже есть повод вернуться. Пэм звонит не вовремя, как обычно, в тот момент, когда Хайдигер уже почти решает заглянуть на днях в тот же бар. Пэм всегда не к месту, как знак «стоп» всегда не впишется и будет бросаться в глаза — куда ни повесь. Хайдигер смотрит на вибрирующий комм и слышит вопрос — «Где ты вчера был?» Слышит свой ответ. Лживый, конечно. Воображает лавину из ловушек и завуалированных намеков, призванных вывести его на чистую воду или достучаться до совести, или что там еще требуют правила игры в хорошего-злого копа, лишь бы расколоть его и выведать правду. Или так — честный ответ, честное ошарашенное: «Йен, ты с ума сошел?» Честное обещание больше не шляться по злачным местам, где напиться и получить по голове в безлюдном переулке одинаково просто. Вернуться в утрамбованную, отшлифованную, обкатанную колею правил, норм, порядка. Действительно просто. Но противно до тошноты. Алекс — он бы, наверное, понял. Ему тоже приходилось несладко под опекой босса, судя по оброненным фразочкам. Но Пэм тянет, звонит, требует. А Алекс молчит. Не напоминает о себе ничем, кроме смятой купюры. Он готов исчезнуть бесследно. Раствориться во времени вместе со вчерашним похмельем. Случайная встреча, мимолетный разговор. «Если увидимся», — сказал он. «В начале недели», «примерно вечером». Никакой конкретики. Разминуться проще, чем чихнуть. Хайдигер думает о ворохе дел и обещает себе, что даже если поедет, то пить точно не будет. Просто встретится с Алексом, если доведется, отдаст деньги, может, сыграет в дартс и с чистой совестью перевернет эту страницу, займется ареной и командой. Хайдигер тянется к комму, передать распоряжение насчет машины на завтрашний вечер, но вовремя одергивает себя. В таких местах светиться — не лучшая затея, такси будет удобнее. На дверях большинства баров и ресторанов висит табличка с перечеркнутым рисунком двух скрещенных мечей — главной символикой арены. Значит — гладиаторам вход воспрещен. Насчет белых воротничков такого правила не предусмотрено. Но здравый смысл подсказывает — не стоит. Хайдигер опять смотрит на стрелки часов и ему кажется, время начинает бежать гораздо бодрее. Пэм бы с ума сошла, узнай она, с кем якшается ее новоиспеченный жених. Но Хайдигер уверен, что все будет хорошо. Главное — никуда не встревать. Легко сказать. Новый знакомый всем своим видом и манерами смахивает на человека, вокруг которого стоит провести черту и повесить табличку «зона повышенного риска». И это тоже… Притягивает. Чего уж отнекиваться. Хайдигер вспоминает ярость облапошенных байкеров и улыбается, будто самолично утер им нос. Было бы смешно, окажись Алекс гладиатором. Потому и выбивал одни сотни. Тогда, докатись дело до драки, опасаться стоило бы уже не за него. Но на входе в бар светились синие полоски биометрического сканирования. Хайдигер абсолютно точно помнит, как они облизали его с двух сторон. Гладиатора засекли бы моментально по отклику нанопроцессора в черепе, отвечающего за синхронизацию имплантов. И Алекс — всего лишь не слишком удачливый по жизни парень, торгующий собой по принуждению или попросту увязнув в долгах. Много раз битый. Привыкший огрызаться и при этом истосковавшийся по нормальному отношению. Недаром он так удивился, что кто-то продолжил с ним спокойно говорить, а не перекрестился и свалил подальше после признания, что его «надо купить». Хоть и пытался не показывать. Но и слепой бы заметил. А до этого аж притих — затаился, как бродячий пес в ожидании пинка, разве что уши не заложил. Хайдигер грызет кончик ручки и улыбается. Жалость, любопытство и смутная жажда свободы перевешивают в его голове здравый смысл. Комм сообщает о пропущенном вызове мелодичной трелью и замолкает. Пэм сдается. Секретарша заглядывает в кабинет сообщить, что она на месте, заодно уточнив, не требуется ли чего. Хайдигер качает головой, глядя на помятую купюру. Время, место и повод. Пожалуй, у него есть все, что требуется.***
Дьюк молчит, когда Доберман под вечер, вместо того, чтобы идти на ужин, остается в жилом боксе и достает из своей вещевой ячейки потертый свитер и армейские пятнистые штаны. Дьюк молчит, пока Доберман переодевается, молчит, когда тот распихивает какую-то мелочь по карманам. И только когда Доберман уже готов уйти, лениво спрашивает в спину: — Прикрыть? На самом деле, Дьюку лишние проблемы не нужны, но кто-то должен спросить. Потому что Доберман сам не попросит, а если все вскроется, то ехидную сволочь хорошо если отправят в карцер, а не пристрелят. Иногда Дьюк смотрит на других гладиаторов и порой видит, как они будут выглядеть мертвыми. То же самое лицо, только с синюшной бледностью. Или все как обычно, но на шее багровый рубец. Или еще проще: дыра на пол грудной клетки с оплавленными краями цвета несвежего мяса. На арене смерть — не редкость. И пускай гибель гладиаторов не так повсеместна, как можно подумать, но десяти — пятнадцати процентов сухой статистики летальных исходов достаточно, чтобы иногда те, кто посуеверней приходили к Дьюку с просьбой «посмотреть». Полушутя, полурисуясь, надеясь услышать перед серьезными боями, что на их лицах нет «маски смерти», желая поверить в собственную везучесть. Увидеть мертвым Добермана у Дьюка не выходит. Это иронично, потому что поговаривают, Доберман — бракованный, и у него сбоит сердце, так что сдохнуть он может на любом броске, стоит перегрузкам зашкалить хоть немного. Но Доберман скалится, смеется, бесится от злости, зевает на командных собраниях в лицо инструкторам, и смерть ему не идет, словно быть безмолвным, скучным, мертвым — это не его. — Ты подумал, что начнется, если Полковник тебя поймает? — Ладно, тогда прикрой, — равнодушно соглашается Доберман. — Если припрется разнюхивать — скажи, я в коптильне, или в тире, или медпункте… Только не в душе, как в прошлый раз. А то он, падла, потом два дня ржал, как я там не растворился, если столько просидел. Мразь. Я ненадолго. Проводишь? Дьюк сползает с койки. — У тебя завтра бой. — Помню. — Выспаться не хочешь? Куда тебя опять несет? — Пройтись. Чтоб спалось лучше. Дьюк не идиот — верить, но крыть нечем. Когда Доберман возвращается со своих «прогулок», от него пахнет алкоголем и сигаретами. Дьюк чувствует, потому что в жилом боксе его койка — на первом ярусе, как раз под Доберманом. Но подумать, будто тот выбирается в город — кажется бредом. И хотя другого объяснения нет, Дьюк в упор не понимает как. В коридоре пусто. Кто-то на ужине, «везунчики» в коптильне — готовятся к вечернему шоу. Распорядители в большинстве своем тоже там. — Тебе «выгул» не давали. Зачем судьбу за усы дергать? — Интересно. Ты встречал хоть раз человека — обычного, который бы трепался с гладиатором на равных, зная, с кем говорит? Дьюк задумывается. Внутри арены посторонние не ходят. На «выгуле» ему больше нравится сидеть в тишине на природе, в парке, где людей мало. — Не помню. Нет. Хочешь встретить? Доберман сплевывает в сторону и отводит взгляд. Дьюк чувствует холодок, ползущий по спине. — Не дури. Слышишь? А если донесут? — То что? — тусклым голосом спрашивает Доберман. — Сам знаешь. Это же почти… Побег. Гладиатор в городе без разрешения. Молиться будешь, чтобы в карцере оказаться. А не повезет, и не захочет хозяин за тебя впрягаться — на колени поставят и в затылок пальнут. — А если нет? Доберман смотрит по-прежнему отрешенно и говорит странно, будто сам с собой. — Если кто-то будет знать и все равно будет звать меня не по кличке, а по имени? И не побежит доносить? Может такое быть? Ты же первый твердишь мне найти «звено», выходить на арену в паре? Или Сова. Называет меня ублюдком и мразью за то, что не впрягаюсь за идиотов. И постоянно ноет про доверие, открытую спину и что нельзя видеть везде только врагов. — На арене. С командой. Когда ты знаешь, что рядом свои. Мы выживаем и побеждаем вместе. Но, — Дьюк запинается, — чужой человек… Ты же не законченный идиот — не понимать разницу. Не городи ерунду. Кому и что ты про себя рассказывал во время своих «прогулок»? Зачем? Доберман резко сворачивает в неосвещенный боковой коридор. Дьюк едва не врезается в него. Из-за угла выворачивают и проходят мимо Кобальт и щуплый разведчик — оба в боевых обвесах, видимо с тренировки. Доберман сзади подходит так близко, что его шёпот теплой волной щекочет Дьюку затылок: — Может, я хотел проверить свою удачу. И случайно нашел кого-то, кто не посчитал меня куклой для драки. Может, просто сглупил. А может, я загибался от арены. Коптильни, тренировок, тупоголового урода, который считает себя моим хозяином. И решил напиться и пустить себе пулю в лоб. Сдохнуть — втихаря, когда захотелось, а не по свистку для зрелища. Может, мне было уже все равно — кому что говорить? Просто захотелось поверить… Один раз по-дурацки поверить, что вы правы. Насчет того, что не все подонки… Ты не знаешь, Дьюк? Что это все-таки было? — Доберман беззвучно смеется, и его плечи мелко дрожат. — Если уж мы — одна команда и ты прикрываешь мне спину — заказывай, что притащить из города. — Не надо, — Дьюк думает о горячем шоколаде. Потом представляет, как Доберман будет лезть через стену с пластиковым стаканчиком в руке. Хотя вряд ли — на стене дроны и самонаводящиеся турели. Под стеной сейсмические датчики. Подкоп сделать тоже не получится. — Как ты вообще умудряешься выходить? — Очень просто. На самом деле… — Доберман прислушивается. До выхода из жилого блока осталось один раз повернуть. Шаги Кобальта стихли. Путь чист, — на самом деле, это довольно дешевый фокус. Дьюк тихо недовольно рычит — сукин сын мог бы хоть раз в жизни ответить по-человечески. На пропускном пункте для гостей рамки биометрии сканируют толпу. Охрана выскочит по первому пику сигнализации. На служебном выходе запросят пропуск. «Выгул». Карточку, подтверждающую право на выход в город. По какой кротовой норе выбирается Доберман, Дьюк не знает. Хотя каждый раз прикрывает на внезапных вечерних проверках. А еще они с Доберманом даже не друзья. Но нервы Дьюка каждый раз на пределе. И сейчас от странного выпада, мелькнувшего в разговоре, про пулю в лоб, они натягиваются струной. И кто б сказал, шутит ублюдок или правда думает что-то такое. По вечно ухмыляющейся роже не разобрать. — Брось. Не ходи. Доберман отмирает, будто оживает. Встряхивается и становится самим собой. — Так я никуда и не иду. Ты что, свихнулся? Выйти куда-то без «выгула» невозможно. Ты на меня посмотри, куда я денусь? Дьюк смотрит и внезапно видит, словно на мгновение перед глазами мелькнула фотография — как это будет. Белое лицо с широко открытыми голубыми глазами на фоне мокрой земли. Незрячий взгляд. Приоткрытый рот, синие губы и багровая дыра посреди лба. Грязная лужа крови с осколками черепа и фрагментами разлетевшегося мозга на земле венцом вокруг серых волос. Доберман обходит Дьюка, мимоходом хлопнув его по плечу: — Скоро увидимся. Издали слышен шум прибывающих зрителей. Арена оживает. — Свяжешься с этим — умрешь, — говорит Дьюк. И ждет нового смешка. Раньше Доберман всегда смеялся над такими предсказаниями. В этот раз он только кивает. Молча. Будто принимая правила игры. Отворачивается и уходит. До того, как Дьюк, опомнившись, кричит ему вслед: — Шутка.