Vale*

***

— Йен, почему ты молчишь? Йен? Хватит улыбаться, ты пугаешь меня. Ты можешь рассказать, что произошло? Чьи это вещи?       Хайдигер переводит взгляд с брошенных на пол линялого свитера и армейских брюк на бледную, перепуганную Пэм и понимает, что никак не сможет объяснить ей события прошлой ночи. А еще синяк у себя под глазом и окровавленные салфетки в ванной. За этот последний штрих он, конечно, сам виноват. Надо было сразу убрать. Но Алекс тоже хорош — мог бы, раздеваясь, сложить вещи аккуратнее, а не швырнуть на пол, чтобы беспорядок хотя б не так сильно бросался в глаза.       Стоило дверь не открывать вовсе — посмотреть в глазок и сделать вид, что никого нет дома. Но тогда Пэм могла бы сходить к управляющему за запасным ключом. — Йен! Тебя ограбили? На тебя напали?       Хайдигер осторожно трогает синяк на лице и думает, насколько плачевнее все могло закончиться.       Первое впечатление — самое верное. Эту формулу Хайдигер к своим тридцати из личного опыта вывел и доказал. Ежу было ясно — связаться с Алексом — значило вляпаться в неприятности. Другой вопрос — почему здравый смысл не взбунтовался, и ничто не отпугнуло от сомнительной затеи.       В бар Хайдигер приезжает, когда еще не начало темнеть, и народ не успел набежать. Алекса он видит сразу — на прежнем месте за стойкой со стаканом в руке. Бармен, чем-то напоминающий барана, если бы бараны носили галстук-бабочку, что-то горячо рассказывает, потрясая тряпкой. И чем ближе Хайдигер подходит, тем четче долетает: «первым же выстрелом», «как даст» и «кровь фонтаном», так что дураку понятно, о чем речь. — Вот поэтому Кобальт Добермана сожрет и высрет, — довольно заканчивает бармен свой монолог и поворачивается к Хайдигеру, — хотите что-нибудь?       Алекс, который до этого просто кивал, оборачивается, видит Хайдигера и злое колючее выражение его глаз неуловимо меняется, хотя на лице по-прежнему играет кислая мина. — Йен! Здор’ово. Снова родня придушила? — А ты снова на свой зад приключений ищешь, — не подумав, огрызается Хайдигер и только потом понимает, что прозвучало, пожалуй, слишком двусмысленно, хотя грязи он ввиду не имел, да и пришел не ссориться.  — Вот. Забери. Не пригодилось.       Алекс с интересом вертит в руках мятую двадцатку будто впервые видит. — Ты ее жевать, что ли, пытался? Заесть вискарь было нечем?       Ранее Хайдигер думал о том, чтобы ненавязчиво между делом предложить помощь. Но от ядовитой усмешки желание вылетает в трубу. Алекс считывает чужую злость сразу и, прежде чем Хайдигер разворачивается уйти, ловит за руку. От его прикосновения становится до странного не по себе. — Ладно тебе, брось. Сядь. Хочешь честно? — Ну.       Хайдигер почти уверен, что пожалеет. Алекс на первый взгляд не из тех людей, которые честны. Подобные люди говорят не то, что думают, а думают не то, что должны думать. — Я рад тебя снова видеть.       Или нет. — Серьезно. Я думал, для тебя тут маловато галстуков и прочего дорогого дерьма. Что тебе тут делать?       Или да. — Рад, что ты причисляешь себя к дешевому дерьму, — уязвленно бросает Хайдигер, но уходить ему уже не хочется. — Так ты притащился ради меня? — почти весело уточняет Алекс. — Между нами: я более хорош в другой… обстановке.       Разговор явно сползает куда-то не туда.       Хайдигер берет два по сто ликера и садится рядом. По большому счету, ему плевать на занятие Алекса, в чем он сам себе признается не без удовольствия, словно бросая вызов всем усвоенным с детства «приличиям» и правилам хорошего вкуса. Но сам бы он, пожалуй, не смог так развязно шутить. — Поэтому я правда рад, — неожиданно заканчивает Алекс, — если бы ты прошлый раз говорил со мной только потому что был в говно, это было бы грустно. А сейчас — другое дело. Ты притащился. Специально. Повидаться, хотя знал, кто я… Отдать эту пожеванную, несчастную двадцатку, в которую как будто кто-то сморкался. Как прелестно… — Заткнись, а.       Хайдигер негромко смеется. Алекс тоже улыбается, и в этот раз его улыбка не смахивает на оскал. — Правда. Большинство воспринимает нас как… Кукол. Сдохли — не жалко. Поломались — не страшно. Не люди, а просто пополняемый источник удовольствия. Поэтому то, что ты приехал отдать двадцатку, пусть даже после того, как использовал ее вместо салфетки — это так трогательно… Ауч.       Не переставая посмеиваться, Хайдигер локтем пихает Алекса в бок. — Просто заткнись. — А это единственная причина? Деньги. Что ты пришел сегодня? Или может, тебе еще одну невесту нашли? Кстати, какая она? — Обычная, — Хайдигер чувствует укол совести, как будто Пэм заслуживает лучшего, чем быть предметом пустого трепа с малознакомыми людьми в баре, — мы знакомы с детства. Дружим семьями. Это хороший вариант. — И спустя лет сорок ты, может, даже сам себя в этом убедишь, — фыркает Алекс, — когда уже не будет вставать и станет безразлично с кем жить: с девушкой или дорожным конусом. Очнись. Хороший вариант отмечают с невестой в ресторане, а не запивают с горя в какой-то дыре с тараканами. Вспомни о достоинстве, что ты человек, а не пес на случке, и бросай это дело, Йен, пока не натворил ерунды.       Бармен неодобрительно косится и выкручивает сильнее звук на панели переносного телевизора, пристроенного на краю барной стойки. — Меня хотя бы нельзя купить. Может, это тебе пора вспомнить о достоинстве, что ты человек, и свалить из своей дыры, а не ублажать всех подряд по первому свистку, как дрессированной собачонке? — Хайдигер чувствует себя уязвленным и разозленным. Во-первых, потому что не Алексу открывать рот о том, как правильно жить, во-вторых, потому что Пэм — это не дорожный конус. Пэм — это Пэм.       Хайдигер помнит, как они устраивали штурм песочных замков на белых пляжах океанского побережья, куда родители вывозили их каждое лето, как искали в саду виллы семьи Рейгер вход в подземное царство гномов, как Пэм помогала со школьными научными проектами. У самого Хайдигера душа всегда больше лежала к цифрам и графикам, чем к физике. Пэм всегда была другом и почти сестрой.       Хайдигер представляет Пэм у себя в кровати, голой, хотя не видел ее без одежды ни разу, кроме глубокого детства, и чувствует почти что отвращение.       Алекс наблюдает за выражением его лица, с любопытством приподняв брови. — Вот теперь ты понимаешь, — удовлетворенно подытоживает он. — А может, тебе, чтоб угодить, вообще подкладывать-то в постель надо не женщину?..       Конечно, это месть за недавние слова, за вспышку злости. Хайдигер делает глубокий вдох, потому что лаяться с Алексом себе дороже. Помедлив, из какого-то запретного любопытства пытается представить теперь уже его голым, на месте Пэм, но воображение истерически протестует.       Не то чтобы Хайдигер никогда не видел сокурсников в душевой университетского теннисного клуба или во время недельных армейских сборов. Но сейчас фантазия отказывает напрочь, и проще поверить, что под линялым свитером вообще нет человека  — одна пустота.       Не подозревая о замешательстве своего собеседника и не дождавшись ответа, Алекс замолкает. Растянутые рукава сползают к локтям, обнажая бледные росчерки шрамов.       Хайдигер смотрит на них и думает с несвойственной для себя сентиментальностью, что ведь каждый был когда-то раной, и из каждого сочилась кровь.       Задумавшись, он не замечает, как сзади подступают несколько высоких мужчин. — Ну здорово, ублюдок, — раздается сверху мощный бас, и Алекс, заторможенно ковыряющий ногтем стеклянную заусеницу на ободке стакана, даже не обернувшись, мгновенно оскаливается в довольной хищной улыбке, как собака, которой бросили кость.