Vale*

***

      От Алекса не в восторге никто: ни таксист, ни швейцар. На фоне Хайдигера он выглядит неудачной версией человека.       Хайдигера трясет — натурально, так что зубы клацают, глаза бегают и бледность не сходит с лица.       Алекс спокоен, собран и у него все под контролем. Но все вокруг видят в первую очередь только дорогую кожаную куртку и рваный линялый свитер.       Внизу, в холле стеклянной башни, Алекс молчит, хотя швейцар пялится на него с явной придиркой. Молчит в лифте, даже не заикнувшись про зажравшихся сволочей, которых поднимает на хер знает какой этаж лифт, отделанный мрамором. Перед дверью так же молча, по-хозяйски, лезет в карман к Хайдигеру, вытряхивает ключ заодно с какой-то мелочевкой, со звоном ускакавшей по полу, и уже тихо ругается, почти пропихивая шатающегося Хайдигера в дверной проем. Усаживает на диван, приносит стакан непонятно с чем, садится напротив и ждет, пока Хайдигер пьет, пытаясь не выбить зубы о стакан. — Ты как? — Неплохо.       Хайдигеру кажется, он говорит бодрым и даже веселым голосом. Алекс морщится, будто слышит скулеж. — Неплохо — это хорошо. Пей. — Что это?       Жидкость обжигает горло, пахнет лимоном и спиртом. Мир, расплывающийся пятнами, внезапно становится четким, словно кто-то невидимый отвесил пощечину. — Виски, джин, абсент — из твоего бара. Сейчас взбодришься, а потом в сон потянет, завтра проснешься — и считай не было ничего.       Хайдигер на выдохе резко делает новый глоток и смаргивает выступившие слезы. — Теплое. К-какая дрянь. — Не за что, — равнодушно отзывается Алекс, — даже забавно вышло. Вообще, вытаскивать отстающих — не в моем стиле. Зараза…       Кровь на губе давно свернулась, но стоит Алексу заговорить, как края рассечения снова расходятся. — Слушай, а у тебя нет платка или…       От усталости и выпитого Хайдигер почти забывает, что он не один такой — пострадавший. — Раздевайся. — Что? — Раздевайся.       Для того чтобы встать приходится схватиться за подлокотник и с силой выдернуть себя с места, но Хайдигер встает. Идет за аптечкой, бинтами, перекисью водорода и чистым носовым платком. Алекс пытается возразить, но бесполезно. Последним ему на колени падает полотенце, четырежды сложенное, но необъятное, как плед. — Может тебе в больницу, чтоб зашили? — С этим? — Алекс пытается рассмотреть свое отражение в зеркальной поверхности стеклянного кофейного столика, трогает губу пальцем и морщится — угол рта у него опух и посинел, — у меня два сломанных ребра, трижды порванные связки и пуля в плече, которую по-моему там и оставили. Синяк уж как-нибудь переживу.       Хайдигер чувствует, что это неправильно, но не знает, как возразить, потому что нет ничего сложнее, чем ломать чей-то устоявшийся порядок, даже если считаешь его дикостью. — Душ — там. Умыться и вообще. Я чистую одежду принесу.       Алекс кивает, не без удовольствия стаскивает рваный свитер, пахнущий потом и мокрой шерстью, сдирает ботинки, на ходу выпутывается из штанин и скрывается в ванной. Оказывается, под растянутой старой одеждой все-таки было человеческое тело.       Хайдигер цедит остатки гремучей смеси и мимоходом думает, что Алекс в хорошей форме. В худой поджарой фигуре нет лишнего жира, словно кто-то соскоблил его ножом, и мышцы под кожей прорисовываются неброско, но четко, как сплетенные из бечевы.       Таких как Алекс называют «привлекательными в целом» — не картинный красавец, но не урод, лицо из тех, что приятны взгляду и не приедаются, даже если долго маячат перед глазами. Будь у него черные, а не мышиного цвета, волосы, то вкупе с бледно-голубыми глазами, лицо казалось бы… Ярче — как сказала бы Пэм. Более броским. А так — словно Создатель краски не долил ни туда, ни туда. Но Хайдигер не против. Красивая фигура спасает дело.       Опьяневшее воображение больше не протестует и охотно рисует Алекса в постели.       Хайдигер шепчет самому себе, что свихнулся, на автомате наливает и выпивает залпом новую порцию виски, когда вдруг вспоминает, что обещал принести одежду.       После душа, со встрепанным ежиком мокрых волос, Алекс выглядит совсем молодо, не старше какого-нибудь студента. Кровь он смыл, губу залепил пластырем.       В ванной Хайдигер замечает окровавленный носовой платок и открытую бутылочку с перекисью, но бросает пока как есть.       Одежда Алексу великовата в плечах: Хайдигер притащил ему из шкафа свои шмотки — брюки, футболку, куртку — ту самую, признанную пригодной для проживания в первом округе. Но в целом Алекс выглядит довольным и расслабленным, как отогревшийся бродячий кот. — А у тебя… Уютно. Красиво. Так и знал что ты из «воротничков».       Хайдигер чувствует, что определенно пьянеет. Он собирался не пить, но жизнь внесла коррективы. — Оставайся. — Что? — Оставайся. Тут безопасно.       Пустить почти незнакомого человека в дом мог бы только пьяный дурак. Но Хайдигер чувствует, что сейчас он такой и есть, к тому же побывать вместе под обстрелом — чертовски сближает.       Неожиданная мысль приходит в голову и отделаться от нее не выходит, хотя, пугать Алекса зря, наверное — не лучшая идея. Но Хайдигер не может не поделиться страхом: — Те бандиты, наверняка знают, где ты живешь или где бываешь. Они могут… Заявиться снова. Лучше оставайся. Хотя бы сегодня. — Мне завтра снова в бой, — невесело шутит Алекс, — рабочие выходы нельзя пропускать. Вот за такое точно пристрелят, если поймают. Противно, конечно, но что поделать. — А уйти… — Хайдигер знает, что лезет не в свое дело, до чертиков не свое, но ничего не может с собой поделать. Продолжает расковыривать чужую жизнь медленно и аккуратно, будто идет по канату. — Сбежать… Завязать не пробовал? — Иногда. Думал. Не пробовал, но думал, — взгляд у Алекса странный, бегающий, как будто какая-то часть него хочет спрятаться и нарочно лишает себя укрытия, оставаясь на виду. — Я когда первый раз попал в заварушку, тоже трясся. Дня два. Думал, что лучше сам пущу себе пулю в лоб, чем еще раз по-новой все то же самое. Потом ничего — привык. Иногда тянет… Поиграть. Что вот-вот и… Покончу с этим дерьмом, с собой, со всем. А на деле чего только не случалось. Потом уже не страшно и почти не волнуешься. Только усталость и думаешь, да пошло оно все. Здесь главный фокус не «откуда» уходить. А «куда». У любого маршрута должна быть точка назначения. Если бежать некуда, любой побег будет топтанием на месте. Да и куда — без денег, без документов, без прикрытия… — Оставайся.       Хайдигер не узнает сам себя. Сказали нет — значит нет. Невежливо повторять, если один раз уже отказано. Рамки приличий трещат по швам.        Алекс улыбается, словно скалится. Так бывает, когда он растерян, сбит с толку или чувствует опасность. За недолгое время знакомства Хайдигеру хватило времени считать это. — И что ты собрался делать со мной, если останусь? Спрячешь в шкафу? «Под одеялом», — хочет пошутить Хайдигер, — «доставать иногда и использовать по назначению». Но даже своими осатанелыми от адреналина и алкоголя мозгами понимает, что это глупо и пошло.       Отец с детства учил не поддаваться эмоциям. Человек — разумен. Главное его отличие от животного. Отец — само благоразумие. Алекс — вызов: ну, и что ты сделаешь? На что решишься? — Под одеялом спрячу. — Тебе лучше невесту бы под одеяло, — в голосе Алекса нет злости, только развязный задор, и перепалка — не повод разругаться, а игра на «слабо»: кто первый включит заднюю и признает, что хватит и пора заканчивать. — Или элита, нынче не только на ногах не стоит, но и в кровати? — Не стоит на ногах из-за тебя, между прочим. Или надо было ждать, пока те мордовороты тебе голову оторвут? — Хайдигеру не стыдно, что он раскис. Не каждый день пули свистят над головой. Тут кто угодно был бы не в себе. Зато он помог. И теперь не надо гадать — жив ли Алекс или плывет уже по Страйт-ривер вниз по течению: синий и опухший. — Или ты что — везде сам привык справляться?       Алекс ловит чужой говорящий взгляд в области своего паха и закатывает глаза. — А ты что, и здесь готов помочь? — Не попробуешь — не узнаешь. — Пьянь, Йен. Ты. — Сам виноват.       От пристыживающих интонаций настроение меняется как по щелчку: накатывает глухая иррациональная злость. Наверное, дело в алкоголе. Хайдигер это понимает краем сознания. А еще в желании выплеснуть напряжение от которого дрожат руки, но еще больше в Алексе, который вечно ведет себя так, словно уверен, что ему ничего не будет, как бы он ни провоцировал, а другим потом расхлебывать.       Отец подыскал Пэм — такую же благоразумную, как он сам. Алекса он бы точно не одобрил. Ни поведения, ни образа жизни. Даже человеком назвал бы с натяжкой.       Хайдигеру знакомо охватившее его чувство. Он испытывал нечто похожее, когда дорвался до острых, зажаренных в шипящем темном масле, куриных крылышек в Чикен-Драйв, после лета, проведенного в доме родителей, где по настоянию матери и ее ручного диетолога жевал овощи, вареную на пару рыбу и пресные пшеничные лепешки без глютена. — Сам виноват, — повторяет Хайдигер и больше не сомневается, что это правда, — сам втравил, сам напоил, сам начал. — И рожу тебе расквашу сам, — приторным голосом подводит черту Алекс.       Хайдигер грубо хватает его за руку, тянет к себе. — Стой.       Рука напрягается, Алекс деревенеет, все равно что пытаться сдвинуть врытый в землю столб. Сила, сокрытая в худом теле, ужасает.       Хайдигер вдруг понимает, что пожелай Алекс вырваться, он бы сделал это в ту же секунду. И это открытие окрыляет. Новый вызов — сдашься? Отступишь? Дальше прятать позорную слабость за словами о цивилизованности и морали из-за которых, якобы, не пошел до конца? — Не уходи.       Хайдигер подается вперед, тихо посмеиваясь: ему интересно прилетит ли удар. И себя не жаль, как завещал Господь.       От Алекса больше не пахнет псиной, только цитрусовым шампунем и мылом. На ключице шрам — мелкий, почти невидимый, если смотреть хотя бы с трех шагов. Сторона лица, где разбита губа — припухла. В глазах странное — не прочитать что. — Мне надо возвращаться, — коротко говорит Алекс, — хозяин узнает, по голове не погладит.       Хайдигер отшвыривает стакан, не волнуясь ни о ковре, ни о том, как он сам выглядит в эту минуту, кладет руку Алексу на грудь и чувствует, как под его ладонью стучит чужое сердце. И кто-то другой, незнакомый — потому что он, Йен Хайдигер, достойный сын цивилизованного общества, где приличие и хорошая репутация — главный закон, точно не смог бы сказать нечто подобное, так близко к чужому лицу, что дыхание кажется одним на двоих, губы в губы: — А ты скажи своему хозяину, что я тебя купил. — А твоя невеста в курсе, что ты любишь видеть у себя в постели мужчин? — тянет Алекс. Но думает не о том, видно по ехидной кривой ухмылке, и на Пэм ему плевать, просто игра — игра еще не закончена, Хайдигер уверен, но задумываться поздно, да и разум отключен, словно алкоголь, азарт и бесстыжая животная похоть опустили рубильник. — А я еще тоже не в курсе.       Алекс смеется и позволяет. Когда куртка летит на пол, когда от легкого толчка в грудь пятится в сторону дивана, когда поднимает руки, помогая Хайдигеру стянуть с себя футболку — все это выглядит как мужчина нависающий над худым юношей, но жертвы здесь нет — Хайдигер уверен. И когда Алекс, уклонившись от поцелуя в губы, вместо этого проводит ногтями по щеке Хайдигера, оставляя на коже красные полосы, и одновременно приподнимает бедра, прижимаясь пахом, Хайдигер, хотя раньше никогда не спал с мужчинами, точно знает, что хочет сделать.