***
— Ты в порядке? — Угу. — Точно? Ты мне не нравишься. — Угу. — Обнимешь по-братски Сову? — Угу. — Вот теперь ты мне точно не нравишься. — Да задрал, Дьюк. Захлопнись, мешаешь сосредоточиться. Помоги. Дьюк распускает плечевые ремни бронежилета и затягивает сильнее, пропуская железный язычок дырочкой раньше. — Туже. — Куда туже. У тебя кровоток перекроется, рука посинеет и отвалится. Кому ты нахер нужен будешь — безрукий. — Ну Порезанного же, вон, пристроили. Доберман круговыми движениями разминает плечи, проверяя, что карбоновые щитки на внутренней стороне руки и подмышками идут в подвижный стык и не цепляются за вырез черного бронежилета. — За Порезанного хозяин заплатил и до сих пор на содержание отстегивает. Тебе так не светит. Не жалеешь? — О чем? — Что болтал слишком много, — Дьюк обходит кругом, оглядывая Добермана со всех сторон, не торчит ли где чего, — молчал бы, может хозяин про тебя и не вспомнил бы. Поставил бы на спарринг кого-то другого. А теперь ты пойдешь потеть. — Тебе-то что? Доберман опускает голову. Младший распорядитель цепляет ему на шею под воротник инфодатчики, проверяет связь с панелью управления и уходит в оружейную. — Вчера на рейтинговом сачковал, а потом на вшивый тренировочный спарринг со свежим мясом сам вылез. — Верх подай. — Зачем тебе? Не понимаю. — Верх. — Это как-то связано с тем новым «пиджаком»? — Подай. — Да черт… Дьюк снимает с крючка черную куртку с капюшоном, кидает Доберману. Тот, не глядя, ловит одной рукой: — А теперь вали. — Что? — Вали. Зачем ты вообще в Коптильню приперся? У тебя даже тренировка только вечером. Распорядитель подает обоймы и винтовку, Доберман взвешивает ее в руке, цокает языком и показывает дать другую. — Проверить, — туманно поясняет Дьюк, — что все в порядке. И вообще. А то вчера из тебя слова было не вытянуть. Забился в угол, сидел и пялился в одну точку. Сова вообще сказал, ты «выгорел» и предложил сдать на «успокоение». — Угу, — Доберман закидывает винтовку за спину, подтягивает ремень, и заправляет бафф за воротник куртки. — Ты ему хоть врезал? Сове. — Да как-то лень было. — Шесть минут до выхода, — напоминает распорядитель, Доберман показывает, что слышит. — А припереться, значит, не лень? — Ну, мы ж команда, — осторожно замечает Дьюк, хоть с Доберманом о таком заикаться опасно — сразу обсмеет, — ты скажешь, что это бред: команда, хозяин, все поменяться может в любой момент, и начнется дерьмо сразу, но пока мы тут вместе — мы ж как… Семья. Другой все равно нет. И хер с ним, с Совой, мне-то ты можешь рассказать, в чем дело. Я бы помог. Но оно же, сука, не знаешь даже с чего начать, если неясно, что случилось. А ты вчера сидел, молчал весь вечер, на ужин не пошел. Смотреть было жалко. — Угу. Жалко смотреть… Ясно, — Доберман пружинисто подпрыгивает на месте пару раз, проверяя, не бряцает ли обвес, и тянется к стеллажу за маской, — хорошо. Спасибо тебе, Дьюк, я подумаю. Останься на бой. — Готовность три минуты, — кричит распорядитель из коридора. — Разминка без боевых, что я там не видел, — ворчит Дьюк, — ладно, если хочешь, останусь.***
Хайдигер приезжает слишком поздно. Ему хочется лично проверить, как будут проходить приготовления. Но когда он выбирается из черного «Экселеро»*, «Полковник», серьезный и неулыбчивый, как и раньше, сообщает, что все готово и что гладиатор Риджен отправлен на исходную. Мистер Рид не является, видимо посчитав, что одного дня выказанного уважения вполне достаточно. На вопросы Хайдигера «Полковник» отвечает кратко, по-военному, что снаряжение Риджена в порядке, инструктаж проведен должным образом, медосмотр отклонений не выявил, и уходит — быстро, видимо, опасаясь, что стоит промедлить и очередной богатей, ничего не смыслящий на арене, завалит его новой горой вопросов и работы. — Они зовут вас «хозяйчиками», — фыркает Дэниел. — Не вас, конечно, конкретно, а зеленых, новеньких. Вроде вас. Таких, как вы. Вроде, уже владелец, но еще не Хозяин. Так, чтоб с большой буквы. Если будет наглеть, можно подать записку о предвзятом отношении и пренебрежении, тут такого отношения не терпят. — Предлагаете мне опуститься до разборок с каким-то солдафоном? Утреннее солнце еще не слепит, но Хайдигер не торопясь лезет в карман, достает и надевает очки. Солнцезащитная пленка цвета капучино не закрывает глаз от собеседника, но до странного придает уверенности. — Нет, нет, я не собираюсь ничего подавать и ни с кем разбираться. Я этого попросту не заметил. А вот вы, мистер Адамс… — Я? — Да, вы. Как мой управляющий делами команды, со всеми разберетесь. Сами. И позаботитесь, чтобы подобное не повторялось, и я не замечал пренебрежительного отношения со стороны персонала и впредь. Верно? Дэниел усмехается. Наверняка, за пятнадцать лет работы на арене такого рода разборки были первым делом, которое ему поручал каждый новый работодатель. Но раздражение, если оно и есть, Дэниел умело маскирует и отзывается беззаботно: — Конечно, мистер Хайдигер. Не беспокойтесь. Пойдемте, нам на малую арену. — Не туда? Хайдигер смотрит на возвышающиеся над деревьями трибуны и чувствует разочарование, словно его обошли с самым лучшим. — Это большая. Для командных боев. Или смертельных. На которые народ валом валит, — не переставая говорить, Дэниел сворачивает мимо дата-центра и углубляется в парк, — а если просто спарринг, то это на тренировочной арене. Ее еще малой называют. Там, конечно, тоже разгуляться есть где, ого-го. Но хоть не год ждать, пока бойцы друг друга нащупают. А кого мистер Филлиган выставил-то? — Добермана. Хайдигер хочет сказать Алекса, и даже не то чтоб успевает вовремя себя одернуть. Просто имя Алекса встает комом в горле. И мерещатся светло-голубые глаза над черной тканью защитного баффа**, когда маска с пафосной оскаленной мордой съехала на бок. — Добермана… — тянет Дэниел, — Добермана, значит. — Это плохо? — Да нет… Он, конечно, бешеный. Но технически — не самый сложный противник. Хотя у него в техническом паспорте прописана, вроде бы, синхронизация от нуля до сотни. Казалось бы — такое преимущество. Пользуйся не хочу. Но он никогда столько не подрубает, ни в одном бою. Кое-кто считает, это сказки и его хозяин — мистер Филлиган — просто любитель прихвастнуть. Ну и словом… — Значит, сюда? Дэниел удивленный, что его прервали на полуслове, смотрит на выступающий край полукруглого амфитеатра, увешанного рекламными щитами, будто видит впервые, и подтверждает: — Сюда. Хайдигер идет первым. Разговоры про Добермана ему не нравятся. Но объяснять это кому-то он не намерен. На входе пара солдат пытаются остановить их и заставить предъявить пропуск, но быстро узнают Дэниела, который наверняка тут успел примелькаться, понимают, что перед ними кто-то из новых хозяев и с извинениями пропускают. На арене тихо и пусто. Контрольные точки мигают красными маячками — две почти одинаковые трассы в негустой хвойной посадке. На трибунах тоже почти никого. Бенни призывно машет рукой. На верхних ярусах пара распорядителей в штатском с бейджиками на груди пришли посмотреть на шоу в конце ночной смены, пока есть время до отправки автобуса до города. Наблюдатели в своих кабинках высоко над ареной запускают обратный отсчет. Внизу арбитр тоже показывает, что пора начинать. Хайдигер занимает место рядом с Бенни, жмет тому руку и перебрасывается парой незначительных фраз. Резкий сигнал, от которого вздрагивает каждый присутствующий, возвещает о начале. Два люка открываются синхронно и на поверхность выезжают столбы из прозрачного плексигласа на каждом из которых стоит гладиатор, и замирают в полутора метрах над ареной. Риджена упаковали в мало примечательную броню стального цвета, как пить дать, из запасников. Доберман в своем обычном черном обмундировании, ровно в том же, в котором Хайдигер видел его вчера. — Простая «цепочка», — негромко поясняет Бенни, — несколько контрольных точек. И кто быстрее пройдет по всем. Препятствия, ловушки, ну и тактику можно выбрать разную. Идти по своей стороне, или пытаться выбить соперника, или караулить у следующей точки. — Понимаю. Наверняка, у Добермана под это дело давно отточена тактика. Хайдигер не ждет от Риджена победы, но происходящее начинает его захватывать. Обратный отсчет скатывается к нулю. Гигантские красные круги появляются на табло. Доберман винтом уходит со своей стартовой площадки вниз, игнорируя лестницу. И Риджен секундой позже, подсмотрев у противника, зеркальным отображением повторяет его трюк. Дроны разлетаются по арене, транслируя на гигантские табло происходящее в местах, скрытых от трибун. Распорядители в штатском одобрительно улюлюкают, и Хайдигер тоже чувствует себя взволнованным. Доберман, безусловно, показывает себя лучше, но Риджен дышит ему в затылок. В какой-то момент схватка даже идет с переменным успехом и Бенни хмурится. Спустя полчаса Доберман вырывается вперед. Атаковать Риджена он отказывается и, заполучив преимущество, упорно идет по своей стороне. Перестрелки в точках соприкосновения маршрутов выходят короткими и скупыми. Доберман от прямых схваток уклоняется, неизменно уходя на дальние позиции. Риджен бросить маршрут и преследовать Добермана не решается. В итоге, к концу оба едва расстреливают одну обойму с капсулами краски из выданного боекомплекта. Доберман выходит к последней точке немногим раньше Риджена и активирует ее первым. Табло фиксирует его победу. Бой еще не окончен, но больше контрольных точек нет и результат ясен. Риджен едва успевает затормозить, чтоб не влететь Доберману в спину. Раздосадовано сплевывает и отворачивается. Доберман глубоко вздыхает, стягивает маску, бросает ее рядом с собой на землю. Хайдигер вытаскивает из запасников приготовленную улыбку. Он ожидал подобный исход, и не удивлен окончанием, напротив — наблюдать было на удивление интересно, и Риджен себя проявил более чем достойно. Легко прошел турели, колючку и спрятанные растяжки. Единственное, чего Хайдигер боится, что Бенни заведет снова пластинку о продаже гладиаторов, и, протягивая руку для поздравления, уже готовится мягко, но непреклонно пресечь всякую попытку. Но Бенни руку в ответ не подает и смотрит не на Хайдигера, а на арену, бледнеет и цедит сквозь зубы: — Вот черт… Хайдигер поворачивает голову и боковым зрением замечает движение, когда Доберман бросается к Риджену, уже готовому уйти с арены, и с размаха бьет того прикладом в голову. Риджен летит вперед, не удержавшись на ногах, падает на колени. Новые удары обрушиваются на хребет, шею и затылок, заставляя уткнуться лицом в песок. Перекатившись, Риджен пытается вскочить, но еще один удар прилетает в лицо и отбрасывает навзничь. Хайдигеру кажется, он даже с трибун слышит хруст ломающихся костей. Лицо Риджена заливает кровь. Челюсть неестественно сдвинута в бок. Не дав опомниться, Доберман снова бьет — ногой в живот, словно втаптывая в землю, еще и еще. Риджен ловит ногу в захват, валит Добермана, получает сбоку второй ногой размашистый удар в висок, дергается и обмякает. Навалившись сверху, Доберман методично превращает прикладом лицо противника в месиво, дробя скулы и выбивая зубы, а после пихает в окровавленный рот Риджена дуло тренировочной винтовки и выпускает ему в глотку всю обойму капсул с флуоресцентной краской. Бенни с размаха бьет ладонью по кнопке «сдаться» на пульте перед ним, признавая проигрыш своего бойца и, как владелец, досрочно оканчивая бой. Звучит сирена. Доберман встает, пошатываясь, отбрасывает винтовку и тут же оказывается окружен распорядителями. Не зная толком, что делать, они толпятся со станнерами наизготовку, не решаясь пустить их в дело. Четверо медиков бросаются к пострадавшему, наперебой, пытаясь что-то вколоть, подать кислород и уложить на носилки. Не обращая внимания на хаос вокруг, Доберман поднимает маску и идет к воротам в Коптильню, оставив винтовку валяться рядом с неподвижным Ридженом.***
Дьюк видит все от первой до последней минуты, и хотя обзор у него из узких дверей Коптильни не ахти, десятипроцентная синхронизация оптимизирует зрачок и не дает упустить ни одной детали. Доберман пинком открывает дверь и вваливается внутрь. Дьюк поднимает синхронизацию до двадцати пяти и отступает к стене. Спину сейчас лучше не оставлять открытой. Доберман подходит близко, вплотную, мимоходом вытирает пот со лба. Брызги чужой крови, усыпавшие его лицо, превращаются в разводы. — Ну что, Дьюк? Наверное, если бы Доберман закричал, то распорядители точно вырубили бы его. Но у Добермана ласковый вкрадчивый голос, как у родителя, успокаивающего ребенка и только глаза мертвые и изломанная улыбка убийцы. — Как теперь ты на меня смотришь? У тебя все еще получается меня жалеть? — Нет. Не сейчас. Не тебя, — отвечает Дьюк. Отвечает правду, коротко и односложно, но все равно уверен, что Доберман не слышит ни единого слова. — И запомни. На носу заруби, нет у тебя семьи. Нет. Слышишь? Потому что ты — не человек. Мразь, кукла, падаль — кто угодно. Но не человек. И никому ты нахер не сдался. Никто никому здесь нахер не сдался. Если считаешь по-другому, лучше сразу иди и сдохни. Еще раз будешь нести бред про семью и помощь — сам пристрелю. Понял, гнида? «Пиджак» врывается, как раз когда Доберман начинает дышать ровнее, и ситуация мгновенно вновь выходит из-под контроля. — Мистер Хайдигер, пожалуйста, оставайтесь снаружи, — просит распорядитель. — Мистер Хайдигер, — с паскудной улыбкой тянет Доберман, — вы оценили мой потенциал? — Оставьте нас, — требует «пиджак», сцепив зубы, — вон. Все. — Мистер Хайдигер, не положено… — Мистер Хайдигер, пожалуйста. Успокойтесь. — Мистер Хайдигер, вам нельзя сейчас здесь находиться. — Я сказал вон! — «Пиджак» срывается на крик, грудь у него тяжело вздымается, и Доберман ощетинивается, отзываясь на чужую ярость как резонирующий зубец камертона. — Значит, нельзя находиться. Ладно. Ты. Идешь со мной. Прежде чем распорядители успевают вмешаться, тот, кого они зовут мистером Хайдигером, грубо хватает Добермана за воротник, не как «мистер», а словно какой-то бандит на разборках, и тащит за собой. Доберман, не ожидающий такой подставы, по инерции пролетает вперед, спотыкается, чуть не падает, но удерживается на ногах, и через минуту все, что слышит Дьюк — это быстрые шаги в коридоре.***
Хайдигер гордится тем, что не совершает необдуманных поступков. Не потому что дело принципа, просто знает — скоропалительные решения аукнутся ему самому. Но когда он, отпихнув Дэниела, сбегает с трибун вниз, в Коптильню, ярость клокочет в груди и требует немедленно разобраться с Доберманом. И это, очевидно, одно из тех решений, которые стоит отложить и обдумать на свежую голову. Но Хайдигер решает не ждать, а точнее, не думает вообще. Он не слушает распорядителей, не волнуется, как выглядит со стороны. Он врывается без приглашения и ему плевать, нарушение ли это. Тащит за собой Добермана как мешок, почти волоком, и даже не удивляется, почему тот не сопротивляется, ну или почти не сопротивляется, хотя, по идее, может встать так, что у Хайдигера скорее рука оторвется, чем они сдвинутся с места. Вместо идиотских сомнений и размышлений о выеденном яйце, Хайдигер затаскивает Добермана в первую попавшуюся незапертую комнату и захлопывает дверь. Доберман падает спиной на стену, будто ноги его не держат, горбится и улыбается. — Зачем ты это сделал? Доберман молчит и продолжает криво улыбаться, как будто ответ и без слов давно известен, и это бесит. — Ты же уже победил. Зачем? Для чего? Бой был окончен. — Это арена. Ты не знал? Здесь никогда нельзя расслабляться. Даже в конце. Конец — вообще самая паршивая часть. — Значит, поэтому ты напал со спины? Хотел преподать урок? Кому? Ему? Или мне? Ты мстишь мне? Но Доберман снова замолкает, и ярость вспыхивает с новой силой от того, что догадка оказывается верна, и все настолько просто. — Отвечай! — Что тебе ответить? — Отвечай, сукин сын! В запале Хайдигер хватает Добермана за грудки и выглядит, наверное, как помешанный, но сейчас ему плевать. — Я не знаю, что отвечать. Хочешь услышать еще раз, что все это ерунда и ничего не значит? Тебе станет легче, если я скажу это сам? Пожалуйста. Все хорошо. Вот. Что еще я должен сказать? Бесишься, что хреновое воспитание требует думать о куклах? Или жалеешь только своих кукол? Хайдигер бьет Добермана кулаком в зубы, уверенный, что не попадет, драки — вообще не его. Да и Доберман не мог успеть до конца погасить синхронизацию, а значит, легко увернется. Но попадает. Удар приходится ровно по тому месту, по которому прошелся прошлый раз Хэнк. Кровь не течет, но губа синеет на глазах. Кажется, Доберман тоже оценил иронию, потому что начинает тихо истерически смеяться. Хайдигер чувствует себя беспомощным. Сложно придумать, чем пронять человека, который в ответ на удар только смеется. Не человека. — Ты просто ублюдок. — Ага, — Доберман облизывает губы, смех все еще не отпускает его, — я убиваю по чужим приказам. Но когда делаю то же самое, потому что сам хочу, — сразу оказываюсь ублюдком. По крайней мере, я делаю все это у всех на виду и не отрицаю. А ты так жалостлив к своим, потому что они стоили тебе денег. На остальных же плевать. Ходишь развлекаться и напиваться тайком, трясешься, как бы кто не узнал, особенно твоя невеста, как двуличная мразь, а потом хочешь, чтобы тебе поддакивали в том, что это ерунда. И пытаешься сделать вид, что это был вообще не ты. И потом мастурбировал, вспоминая, как мы трахались, ты или тоже какая-то другая личность? И не пойми неправильно — мне-то плевать. Просто… — Доберман замолкает перевести дух, — просто, может, ты пощупаешь у себя между ног, и если мне не привиделось и там есть яйца — признаешься, хотя бы самому себе, что ты и сам тот еще ублюдок? — Заткнись. Наверное, если подумать, Доберман прав, но Хайдигер запрещает себе думать. — Заткнись. Странно, как Доберман вообще выжил с таким гонором. — Зат-кнись… Голубые глаза совсем близко. Чужая кровь на красивом лице, как у хищника, растерзавшего свою жертву. А взгляд в упор по-дикому ясен и чист, как у зверя, не понимающего, что плохого в свободной кровавой охоте, без шелухи морали и правил. — Я могу делать, что захочу. — У Хайдигера перехватывает дыхание. Вспоминал ли он Добермана после той ночи? Один раз, или два, или три. Может, чаще, чем следовало, чем готов признать, но такое не получится просто выкинуть из головы только потому, что решил не вспоминать. Не получится игнорировать боль, если пырнули ножом под ребра. Доберман — с презрительно-ехидным, вызывающим оскалом и льдисто-голубыми глазами — тот еще нож. — Я могу. С тобой. Делать. Что хочу. Разум отключается. А Доберман и правда как кукла — не двигается, пока Хайдигер бесцеремонно расстегивает на нем ремень. Позволяет вжать себя в стену, рвано дышит, когда чувствует чужие прикосновения к оголенной коже, тихо шипит от боли, когда они с Хайдигером становятся одним целым, принимая и подчиняясь грубым движениям и сразу замолкает, не пытаясь сопротивляться. Соленый пот на губах, пальцы впивающиеся в плечи до синяков, мысль где-то на задворках разума о незапертой двери. Такое приключение можно пережить в шестнадцать, и до такого опасно скатываться в двадцать, а в тридцать отец назвал бы подобное абсолютно неприемлемым. Хайдигер не знает, сколько времени проходит, но чувствует себя так, будто успела поменяться вся жизнь. Доберман застегивает брюки, мотает головой, как пьяный, сползает по стене вниз и садится на пол. Наверное, стоит извиниться, но как извиняться за такое Хайдигер толком не знает. — Интересно, — тянет Доберман, — вот ты какой. У тебя свадьба на носу, а еще интрижка со мной. Как выкручиваться будешь? — Как-нибудь, — Хайдигер вымотан и выжат. Ему лень говорить. На место ярости приходит опустошение, — извини, Алекс, я не должен был… — Нормально все, — говорит Доберман, — правда. Я же гладиатор. Это большее, на что я могу рассчитывать в отношениях, — в голосе у него равнодушное спокойствие, как у человека, расставившего для себя все точки над i, — мне пора. Эти клоуны, наверное, меня уже обыскались. Хайдигер хочет сказать многое, но в голове туман. И упасть от человека до зверя, оказывается, можно легко и быстро. А возвращаться назад стыдно и тесно, будто новые эмоции и новые краски в старую оболочку уже не вмещаются. И однажды, если продолжить, можно не вернуться. — Алекс, я… Больше не приду. Нам не надо встречаться. Так будет лучше. Я скажу Бенни, что у меня нет материальных претензий, чтобы они тебя не трогали… Доберман нехотя встает, подбирает с пола брошенную куртку и роняет через плечо: — А они и не смогут тронуть. Сигнала к завершению боя не было. Хотя, за необоснованную агрессию ненадолго запрут… Так что недельки через две увидимся. И даже из вежливости это не звучит как вопрос.