Когда человеком владеет одна мысль, он находит ее во всем.
***
Взгляд Дэниела вопрошает: и на кой черт вы сюда заявились? После всех предупреждений и призыва сидеть тихо — это обьяснимо. Доберман молчит и глаза у него стеклянные. Выглядит плохо, но с этим на арене никому не привыкать, а вот то, что он даже не ругается и не огрызается, Хайдигера пугает. Настолько, что он благодарит Дэниела и просит уйти, стараясь не смущать Добермана чужим присутствием. Дэниел выходит из больничного отсека, тихо ругаясь под нос — так, чтоб не было слышно слов, но видна досада. С его уходом ничего не меняется — Доберман молчит. Хайдигер пялится на кардиомонитор, на желтоватые застиранные простыни, замечает на прикроватной тумбочке совершенно сухой стакан с белесым ободком налета на донышке. — Может, тебе принести воды? — Спасибо. Не стоит. — Голос у Добермана тихий и хриплый, будто в автомате сломался динамик. И сам Доберман потухший, словно вместе с имплантами свел на ноль часть самого себя. — Простите, не смогу вам сегодня угодить, хозяин. — Чем угодить? Хайдигер приподнимает одеяло и осторожно заглядывает под повязку. Багровые свежие швы — здоровые, без загноений, но чересчур размашистые — шрам останется. А Доберман бледный, с синяками под глазами и осунувшимся лицом. И из одежды на нем только широкие, не по размеру, больничные штаны на тесемках. Голая кожа на фоне грубой, застиранной до проплешин, простыни, кажется вдвойне беззащитной. — Ты как, Алекс? Доберман морщится, Хайдигер понижает голос: — Может, что-то нужно? — Разве это ваша забота? — немного поспешно обрывает его Доберман. — Хозяину сообщили, он завтра приедет. На комиссию КОКОНа. Так не факт, что зайдет. А вы примчались, сломя голову. Зачем? — Убедиться, что ты живой, — ядовито парирует Хайдигер — будто не понятно. Доберман все-таки скотина, на подзатыльник так и напрашивается, но сейчас, на такого, разве рука поднимется. — Скажи спасибо, что хоть кому-то есть до тебя дело. — Ну, еще Дьюк заходил, — хрипит Доберман, — хотя ему бояться нечего, он-то от чистого сердца. В душу Хайдигера закрадывается поганая змейка подозрений. — На что ты намекаешь? — Разве намекаю? Доберман неловко переворачивается на бок, тянется к стакану, провода датчиков, прилепленных к запястью и груди, тянутся следом, словно плоть расходится на жилы. Стакан пуст. Доберман облизывает сухие потрескавшиеся губы и медленно опускается обратно на подушку. — Все в порядке… Я же понимаю. Тяжи были ваши, мистер Хайдигер, выгода ваша. И куда целиться вы им сказали. В живот. В главную, скажем так… Проблему. Хотя… Обидно, наверное, что они промахнулись. В печень. На распродаже вы их что ли берете… Если им в головной чип даже медсправочник не запаяли… Доберман тяжело дышит, хватает ртом воздух. Долго трепаться ему тяжело, как бежать в гору. Хайдигер чувствует, будто его огрели мешком по голове. — Ты серьезно, Алекс? — Не надо. Имени. Не здесь. Мало ли, кто услышит. Хайдигер машинально оборачивается. На горизонте никого нет. Соседние койки пусты. В дальнем углу за мониторами наблюдения и контроля систем жизнеобеспечения дремлет замученный санитар, привалившись к стене — единственный из персонала. Гладиаторов клепают на раз, а он наверняка мается еще с ночного дежурства. За прозрачными дверьми маячит спина Дэниела и двух охранников, играющих в монетку. — Простите, что не смогу вам сегодня угодить. — Да в чем угодить-то? Хайдигер отвечает, цепляясь за последнее слово, голова занята совершенно другим: как все произошедшее должно выглядеть для Добермана. И все возражения смотрятся дурацкими отговорками. — Угодить вашим желаниям. Удовлетворить вас. Вы же за этим приехали. Доберман будто бы даже старается сказать помягче, но дипломат из него никудышный — не выходит ни черта. Все становится хуже, когда Хайдигер понимает, что это не вопрос. И слова звучат без ненависти или страха. Как будто все в порядке вещей. — Ты считаешь… — Хайдигер пытается собрать по кусочкам общую картину и сам боится сложить пазл верно, словно страшится даже издали заглянуть в ту черную, полную гнили бездну, откуда слышится голос Добермана, — ты думаешь, я подослал своих бойцов — расправиться с тобой, сказал им целиться в живот, в надежде избавиться хотя бы от… А теперь явился узнать подробности и, если уж ты не умер, то трахнуть заодно, раз все равно заехал? — Вы — хозяин, — припечатывает Доберман, словно это все обьясняет. — Не мой. Но вы — человек. А у нас броню любят делать черной и красной. Замечали? Чтоб с трибун было не так видно кровь. Людям неприятно. Как гладиаторам… Никого… Не волнует. Все нормально. Под конец голос Добермана сползает на шепот. Ресницы мелко дрожат, как при нервном тике. Потом глаза закрываются. Хайдигер до боли в костяшках сжимает в руке пустой стакан, потому что боится не удержаться и врезать кулаком Доберману прямо по лицу. А уж этого себе будет точно не простить. В конце концов, чистая совесть перед самим собой — самое верное оружие, кто бы что ни говорил. Хочется присесть, но стульев нет. Посетители в медотсеке для гладиаторов не так часто случаются — ставить для них стулья. У Хайдигера дрожат колени еще после утренней пробежки, когда он спешил найти такси. С тех пор чувство громадного и страшного, наползающего лавиной, так и не отпустило. А теперь это нечто почти получило имя и цвет — бледно-голубой цвет больных остекленевших глаз. — Я принесу воды. Спасительная мысль роится у Хайдигера в голове с самого начала и подворачивается под руку поводом к отступлению. — Мистер Хайдигер. Не волнуйтесь. Я никому не скажу. Хайдигер дергается обратно. — Не скажешь? — Да, — Доберман глаз не открывает, если бы не слабо шевелящиеся губы, вообще было бы не понять, откуда звук, — про наши встречи. Про… Последствия. Почему вы послали меня убить. И КОКОНу не собираюсь сливать, что напали ваши. Если потребуется от меня подтвердить… А они потребуют… Никто ничего не докажет. Я бы не стал топить вас, даже если бы не любил. — Ясно. Наверное, это называют — контрольный в голову. Хайдигер чувствует, что дрожит и не может унять дрожь. Смотрит под ноги убедиться, что пол не провалился в ад, пока идет к двери, и каждую секунду готов ослепнуть. Боком падает на половинки створок, почти вываливается в коридор. Хочет схватиться за голову, но проклятый стакан в руке. С яростным полу всхлипом Хайдигер швыряет его в стену. Осколки падают на пол с дребезжащим звоном. На белой выкрашенной стене остается уродливый темный звездчатый след. Дэниел и охрана, умолкнув на полуслове, невольно втягивают голову в плечи и смотрят во все глаза.