Vale*

***

      Хайдигер плохо спит перед днем разбирательства. Винит жару. Встает выпить воды, но идет не на кухню, а к окну.       Город, как ни посмотришь, лыбится светящимися вывесками, делает вид, что все хорошо и никогда толком не засыпает. Теперь они с Хайдигером похожи, как братья.       — Если хотите, замнем это дело, — говорит Бенни, — мало ли, что ребятки не поделили. Решим между собой, за долгое знакомство. Зачем впутывать КОКОН?       Бенни не верит в справедливость, он верит в собственную выгоду. КОКОН накажет виновных, но не возместит стоимости Добермана. В дисквалификации Хайдигера для Бенни нет плюсов, и в штрафах, которые пойдут в фонд арены, он не сможет урвать себе ни гроша. — Сколько?       Бенни вежливо улыбается и все равно не может изгнать из глаз враждебные колючки. Хайдигеру он не верит. Наверное, он говорил с Доберманом и, скорее всего, был косвенно послан. Но это не причина верить, будто Хайдигер не при делах: Доберман постоянно лжет. — Медицинские расходы, ну и в субботнем бою послабее связка вышла… — Нет, — Хайдигер обрывает, не дослушав до конца. Наслушался — хватит. В ушах стоит тихий хриплый голос Добермана: «даже если б не любил». От злости хочется прикусить язык, пойти, взять за грудки и вытряхнуть Добермана как половой коврик, выбить из него всю ложь. Годами повторяющееся поддакивание и равнодушные размышления, что все эти встречи — мелочи, ничего не стоят и ничего не значат. Молчаливое согласие, что торопливый секс в комнате отдыха штаб-квартиры команды — ерунда. Стереть с морды вечный нагловатый вызывающий оскал, выпотрошить, вывернуть наизнанку, залезть в самое нутро и заставить признаться, что на самом деле значили те слова. — Сколько вы хотите за Добермана?       Хайдигеру страшно. Бенни настораживается. — Зачем он вам?       «Tates» влиятельная контора. Хайдигер может знать недоступное прочим, иначе, откуда бы такой интерес. — Три миллиона энженов?       Любой титан, нашпигованный примочками по последнему слову, стоил бы тысяч семьсот. Люди стоят на удивление дорого. Даже сломанные. Парадокс, над которым задумываться некогда. А Доберман никогда не строил из себя жертву. Может, поэтому уговорить себя, что все нормально и под контролем было так легко. Все-таки — гладиатор. И вот теперь это…       Хайдигер вспоминает, как вжимал Добермана в стену, как помогал стаскивать одежду. Как обоюдная страсть во время коротких встреч вырывалась бешеными всплесками — до синяков, до засосов. И тогда все казалось нормальным. А теперь оказывается — любил. Хайдигеру становится страшно.       Бенни ошарашенно думает. Он из тех людей, которые любят складывать монетки в аккуратные ровные столбики перед тем как пересчитать. Такие любят понимать: что и к чему, потому что боятся упустить любую мелочь. — Доберман не в лучшей форме, сами знаете, зачем он вам, Йен?       Ехидное «сами знаете» — дань неприязненным колючкам во взгляде. Но Хайдигер делает вид, что ничего не заметил: здравый рассудок подсказывает не обижаться на тех, с кем надеешься закрыть сделку. — Разберу на запчасти и отдам генетикам, чтоб совершенствовали стопроцентную синхронизацию для других моделей. Бросьте, вам его еще месяц не выставить. — Что вы, на следующей неделе пойдет как миленький, — Бенни гладит себя по щекам, словно проверяя, держится ли на них улыбка. Шутка про разобранного Добермана даже звучит бредово, но кто его знает, если богатым господам вдруг зачем-то приспичило. Бенни готов ловить удачу за хвост. — На следующей неделе? В среду? Это пять дней. У него даже швы не успеют снять.       Хайдигер улыбается шире — кто кого переплюнет: — Списать решили? — Какое списать. Эта зараза нас всех переживет, — в притворном ужасе машет Бенни пухлой ладонью, — он почище таракана, надо добивать сразу, а то поваляется лапками к верху, глядишь, и оклемается. Швы, правда, не успеют снять… Ну так, значит, будет только надежнее — сшитый накрепко. Нет, ну если вы хотите… За семь…       Бенни зовет Добермана сынком и порой даже по имени. Но на деле ему плевать. Хайдигер тоже порой забывается — зовет Добермана Алексом, и помнит такие моменты совершенно отчетливо. Случайная мелочь, которая роднит с Бенни, ощущается несмываемым пятном. Наверно, со стороны лживая сладкая речь и правда похожа. А потом Доберман верит, что убийц подослал Йен. И хуже всего не то, что верит, а то, что не злится. — Неужели медики дали добро пускать Добермана?       Хайдигер представляет, как столкнется с Бенни в среду и, наверное, он будет в том же самом пиджаке и погода ничуть не изменится. Но распорядители уже вычеркнут имя Добермана из турнирного списка, а Бенни скажет: «Ошибочка вышла. Надо было послушать вас, Йен. Пойдемте, выпьем». А Доберман уже будет лежать на столе в крематории. И придется утешаться дурацкими придумками вроде: «наконец-то его никто не потревожит».        Бенни качает головой.  — Медики не дали. Что поделать. Бог даст. Доберман — ведущий. Медики говорят, внутренняя опухоль, кровотечение может быть, пихают и пихают мне в уши свою научную ерунду. А мне-то что прикажете? И так на передых неделя. И про продажу… Я бы рад, Йен, но сами посудите. Продать — дело нехитрое. А кем заменить? Вы мне заплатите три миллиона — за такую цену брать только нового, без опыта, прямиком из пробирки. Не пойми как приживется и приживется ли вообще в нашем свинарнике… Такой рейтинговый бой не затащит — хорошо, если не сдохнет раньше, чем освоится. Сезон в разгаре. Значит, надо докладывать. А откуда брать деньги? Дела идут шатко… Доберман-то уже хоть на опыте. — Как пожелаете, — Хайдигер отступает. Упорствовать — еще сильнее убедить Бенни, что можно поторговаться. «Среда» пульсирует в мозгу не проходящей мигренью. Хоть бы правда, дал Бог… — ну, а уладить за спиной КОКОНа — это можно.       Достать кошелек, рассчитаться — не самое сложное, что Хайдигеру предстоит.       Бенни довольно кивает и уходит, на прощание обещает прислать все бумаги по расходам и торопится занять место на слушании в первом ряду.       Хайдигер идет вниз, в карцер, время терпит.       Молчаливый охранник впускает без препирательств. В покладистом повиновении чувствуется рука Дэниела. — Зачем ты это сделал?       Гаррет молчит, смотрит в пол, вертит в руках оторванную пуговицу. — Зачем?       Тишина. — Кто подослал или сам?       Гаррет часто моргает и молчит. Выражение лица у него на удивление странное, почти обиженное, как у обманутого ребенка. Наверное, спится ему плохо — в карцере холодно, и на стене камеры — кровь. Лицо Гаррету, и правда, зашили, а болевых блокаторов, видно, не отсыпали. Похоже, в попытке облегчить боль, он прислонялся покоцаной щекой к ледяной бетонной стене.       Хайдигер машет Дэниелу, и тот подбегает как хорошо вышколенная охотничья собака. — Я на комиссию, этому — лекарства, одеяло и чтоб помалкивал. Не надо никаких откровений. Доберман не сдаст, с Бенни я договорился. Счета за лекарства — мне. — Как скажете, — Дэниел кивает. Хозяйское слово — закон.       Гаррет оживает при имени Добермана, глаза у него бегают с лица Хайдигера на Дэниела и обратно. Еще большее оживление в нем вызывает обещание лекарств.       В другой день Хайдигер просто развернулся бы и ушел. Но с каких-то пор мелочи становятся ярче, лезут в глаза, вопят обратить на себя внимание. И кровавое пятно на стене обретает говорящий смысл. Может, с того самого момента, как Доберман говорил, что никому нет дела до того, как чувствуют себя гладиаторы. Может, с тех пор, как он, Хайдигер, выяснил, что проморгал нечто необратимое…       Даже если бы не любил…       «Среда» и простая короткая фраза разрывают мозг на пару. — Выйдешь, дружкам передай, еще один такой фокус, попробуете сунуться к Доберману — лично отправлю на «успокоение». Всех.       Гаррет невольно втягивает голову в плечи. Угроза для него — дело обычное, но все дело в голосе, а он выходит у Хайдигера холоднее здешних стен. — Постарайтесь поговорить с ним, узнайте, чья это была затея. — Хорошо, — Дэниел серьезен.       Солнце режет глаза Хайдигеру после темного карцера. — Может, отдать ему обезболивающие и блокираторы только в обмен на признание? — Обезболивающие просто дайте. Но расспросите дотошно. — Хорошо.       Хайдигер не выдерживает и морщится. Усталость накатывает, и голова отказывается думать ясно, только напряженная ситуация держит в форме.       Аллея парка выходит на центральную хорду, засаженную цветами и зеленью, соединяющую торговые галереи и арену. Веселый гуляющий народ почти не обращает внимание на двух усталых мужчин, вывернувших с боковой аллеи из-за знака «Посторонним вход запрещен». На арене начинаются безобидные дневные шоу — первый гудок приглашает зрителей занять места на трибунах.       Хайдигеру снятся всю ночь кошмары, как темная фигура без лица протыкает ножом темный сверток. А когда Хайдигер приближается, то сквозь отвращение и ужас видит, что сверток был грудным ребенком. Хуже всего — снотворное почти не помогает, и Хайдигер мается до утра, тщетно пытаясь вытравить глупыми ночными телевизионными шоу из головы синюшное лицо мертвого младенца.       Среда…       Умрет Доберман. Умрет ребенок. Меньше проблем. Но облегчения нет. Разве нормально злиться и нервничать, когда кажется, все налаживается один к одному?       Хайдигер трет ладонью лоб, и пытается расспрашивать Дэниела о всякой ерунде, но это, как и снотворное, не помогает. Доберман мимолетной фразой прострелил все мысли насквозь.       Уже сворачивая к длинному стеклянному зданию с золотой вывеской «Администрация», Хайдигер замечает счастливое семейство — мужчина, женщина и двое разновозрастных детей, идут, как и большинство, к главной проходной арке арены — и вдруг, совершенно глупо и наивно, загадывает, чтобы вечер — с его кровавыми боями насмерть и рейтинговыми поединками не наступил никогда.