Я требую от тебя и ничего не даю взамен. Говорю что в голову взбредет, мучаю, таскаю за собой. Но ты — единственный, с кем я могу себе такое позволить.
***
Хайдигер знает многих из комиссии КОКОНа: кого по имени, кого в лицо. С последними старается говорить поменьше — без имен, но здоровается так же учтиво. Отца одной из подруг Пэм, Эмми Фишборн — мистера Флойд-Фишборна, он помнит по разговорам и красивому вензелю двойного «ФФ» на визитках. Толки о Фишборне ходят самые разные. Кто-то утверждает, что более холодного и скользкого человека в жизни не встречал. Кто-то говорит, что это — самый человечный человек в зверинце арены. Майк держится от Фишборна подальше. Уверяет, у него аллергия на уродов. Мистер Фишборн стар. Молодая дочь от третьей или четвертой жены может сгодиться ему во внучки. Но возраст не делает его менее привлекательным. Иначе откуда бы взялась Эмми. Хайдигер списывает успех, которым Фишборн пользуется у женщин, на многомиллионное состояние, сколоченное на генных лабораториях при арене, чтобы не признавать, что немного завидует. Вспоминает об этом иногда, обливаясь потом на беговой дорожке в фитнес центре или проплывая третий круг в бассейне — есть же люди, которым бог дал не стареть. И встречаясь на приемах, мельком вспоминает куски из путанных рассказов Майка про головокружительные аферы мистера Фишборна с разорениями, судами, и заложенной дьяволу душой, когда по итогу головы конкурентов слетали, как пешки с шахматной доски. И из всего этого следует, что мистер Фишборн порядочная сволочь, сколько бы сот тысяч не отстегивал на благотворительность и как бы не распинался по центральным каналам о необходимости наложить временный мораторий на создание гладиаторов и пересмотреть правила их эксплуатации. Хайдигер не знает, зачем такого человека держать в составе комиссии КОКОНа — все равно что пустить лису в курятник. И жирные куры с оплывшими мозгами не могут потом понять, откуда всплывают докладные записки в Сенате о необходимости ограничения лицензирования новых генных проектировочных центров и проекты о максимальном допустимом количестве боев для гладиатора. — Мистер Хайдигер. На самом деле, это приятно. Почему-то большинство знакомых отца зовут его снисходительно «Йен», хоть и делают уступку, не переходя на «ты». Кто-то иногда даже позволяет себе снисходительное: «мальчик мой». Фишборн добровольно становится с Хайдигером на одну ступень. — Очень рад, как поживаете? Учтивость не разорит карман — любимая поговорка отца. На деле, наверное, глупая цитата черт знает откуда. Хайдигер сдержанно улыбается, пожимает Фишборну руку. Тот выглядит абсолютно счастливо и безмятежно, словно они встретились в ресторане приятным вечером, а не на следственной комиссии, где Хайдигер — в роли ответчика. — Комиссионные приставы недавно побеседовали с мистером Филлиганном для составления ознакомительного протокола. Он не держит на вас зла, мистер Хайдигер, и фактически отказался от претензий. Вы знаете? Его гладиатор не дал распорядителям внятных показаний. Драка неоспорима, но хозяин наиболее пострадавшего, похоже, не хочет давать делу ход. Фактически, все сводится к формальностям, если даже потерпевший молчит. Правда, этот гладиатор… Доберман, кажется… Вашего тоже зацепил неслабо. Я видел отчет медиков — там солидный шов на лице. Может, вы со своей стороны хотите подать встречную претензию? Доберман молчит. У Хайдигера предательски екает сердце. Почему? В конце-концов, это даже не честно. — Воздержусь. — Как скажете, — легко соглашается мистер Фишборн, — разбирательство начнется через полчаса. Позвольте проводить вас до места. Вы переживаете? За Добермана. Хайдигер сглатывает — ничего не может поделать, уши закладывает как при турбулентности. Сейчас он снова летит вниз в крутом пике. — С чего вы взяли? — Разве это не очевидно? И не естественно? — Удивление мистера Фишборна абсолютно натурально. — Вы не подаете иск, хотя могли бы. Правда, парню досталось бы тогда от Филлиганна, хоть это и была самооборона, но пойди докажи, кто первым полез. И ради бога, не делайте такое лицо. Не быть равнодушной сволочью, как многие здесь, только плюс вам. Никогда не стремитесь заполучить себе такую же репутацию, — разглагольствуя, Фишборн берет Хайдигера за локоть, и к трибунам заседания они медленно идут вместе. — Человеческое в нас — как старый ржавый гвоздь. Всем он мешает и, вроде как, без него красивее и проще. Но страх… Потаенный страх, что если вбили — значит нужно. Что он не просто так на своем месте, и на нем тоже что-то держится. Нам кажется: вдруг, если его вытащить — все рухнет. Все, на чем держится наша суть. — Вероятно. Хайдигер любит точные науки. Графики, цифры и логику. Вникать в философские рассуждения — не в его стиле. Но сейчас кажется — что-то важное ускользает. Чудо-ключ, раскрывающий тайны чужих мыслей. Может, именно он открывает дверцу, за которой скрыта причина, почему молчит Доберман. Тогда, в больнице, Хайдигер хочет заговорить снова, после того как просит у санитара другой стакан и приносит воду, но Доберман на все вопросы отвечает лишь одно: «Убирайся». Даже помочь не позволяет, когда Хайдигер пытается поддержать голову, дать напиться. Мотает головой, волосы на затылке проходятся по ладони Хайдигера колючей щеткой. Как и многие гладиаторы, Доберман ненавидит, когда его видят слабым. Хозяина он не послал бы. Хайдигера — можно. Особенно после обещанной услуги — молчать. — Раньше арена была другой, — говорит Фишборн. И Хайдигер, выныривая из своих мыслей, удивляется на мгновение, что тот все еще рядом, — я помню: успел застать самый-самый конец, когда мы все еще были людьми. И относились друг к другу по-людски. Солдаты шли с фронтов после Внезапной войны. Они не умели жить мирно после десяти лет окопов. Зато умели драться. И появилась арена… Это потом пришли ученые, генетики… И сказали: «почему бы не сделать кого-то чуть быстрее, немного сильнее, слегка проворнее». И стали клепать гладиаторов. Теперь вы не встретите на арене людей. Только их. Пятьдесят лет прошло. Многое изменилось. Этот мальчик… Доберман. Заслуживает жалости не меньше, чем любое измученное, загнанное существо. Хайдигер представляет, что сказал бы Доберман, если б услышал, как очередной «пиджак» называет его «затравленным мальчиком» и давит смешок. Фишборн замечает, но только усмехается сам — больше с жалостью, чем со злостью. — Сейчас вам смешно, мистер Хайдигер, но наступит время, будьте уверены. Однажды я видел, как мой гладиатор проиграл. Феррум. Он был пилотом. Вражеское «перо»… Новичок… Кажется, это был его первый бой. Подобрался сзади, залез по броне и ударил по топливным бакам. Титан загорелся, Феррум выбрался, но машина потеряла управление, упала и раздробила ему ноги. Я был так потрясен, когда увидел это покалеченное обоженное тело… Этот запах горелой плоти… Не задумываясь отдал кучу денег, чтобы спасти ему жизнь. Пристроил в Коптильню — помощником механиков. Иначе оставалось беднягу послать разве что на «успокоение». Вам нравится Доберман, я знаю. — Доберман красиво дерется и неплохо держится, — осторожно отвечает Хайдигер. Больше всего он хочет попрощаться с Фишборном. — Да… И вы редко пропускаете его бои? Не отрицайте. Я на арене часто бываю. Говорю с распорядителями. Наш дорогой мистер Рид тоже рад поболтать… Хотя, кажется, вы постоянно ставите против Добермана, верно? Вы странный поклонник. Хайдигер помнит, как Доберман залез однажды после секса в карман его брюк за сигаретами и нашел билет, на котором значилась ставка в пользу Кобальта. В том бою с Кобальтом один на один Доберман едва не погиб. Но «странным поклонником» он Хайдигера не назвал, сказал проще и короче, прищелкнув языком: «Ну ты паскуда». — Однажды вы поймете, мистер Хайдигер. Доберман нуждается в нашей жалости и спасении. Как и все они. Простите, мне надо сказать пару слов секретарю. Желаю удачи на слушании. Мистер Фишборн умолкает, протягивает открытую ладонь для рукопожатия. Хайдигер подхватывает его игру и прощается с улыбкой. — Это проклятие, да? Признайся, ты проклят, — вопит Дэвид. Хайдигер пожимает плечами: — Я редко что-то выигрываю. — Сглаз, — определяет Дэвид и стонет, зарывшись лицом в ладони, — че-е-ерт, «Мэтс» шли в первой тройке и за два дня до финальной игры такой разгром. Ты точно проклят. Больше чтоб на стадион ни ногой! Раньше, когда Дэвид находил в корзине для мусора лотерейные билеты, ни один из которых ни разу не принес ни энжена, или выигрывал у своего друга и соседа по комнате в университетском кампусе Йена Хайдигера пари — он только посмеивался в ответ на жалобы о тотальном невезении. Но когда с треском проигрывает его любимая команда регбистов, на которых Хайдигер ставит три сотни, Дэвид уже не смеется, а чуть ли не рвет на себе волосы. «Ну ты и паскуда», — сказал Доберман. Наверное, это и есть равновесие вселенной. Хайдигеру легко даются точные науки, и он быстро усваивает самый сложный материал. Но это не везение — это труд, упорство и кропотливая работа, неизменно приносящие плоды. Хайдигер знает наверняка: судьба яснее ясного запретила ему полагаться на слепую удачу, потому что когда речь идет о пари, жребии или ставках, он никогда в жизни ничего не выигрывал.