Vale*

***

— На.       Доберман вопросительно смотрит на раскуренную сигарету, ожидая подвоха, потом сдается и берет. Уголок губ Полковника нервно дергается, когда холодные пальцы Добермана мимолетно касаются его пальцев, перехватывая сигарету. Он быстро убирает руку.       Разменяв пятый десяток, Полковник все еще худой и поджарый — настоящая гончая. Если смотреть снизу, кажется, кожа на острых скулах вот-вот лопнет. А лоб наоборот — изрезан морщинами, и короткий ежик седых волос над головой как венец. Взгляд цепкий, словно выискивающий ловушки. После двадцати лет службы Полковник так и не смог до конца расстаться с казармой. И армейскую выправку с прямой, как доска, спиной не потерял. — Тебя должно тянуть курить. Мозг долго помнит старые привычки. Разве у тебя на территории нет схрона? Или, думаешь, я не в курсе, что в фундаменте тира вываливается кирпич? И ты за ним прячешь свое барахло?       Доберман хмыкает, вроде как — куда деваться, затягивается, закидывает ноги на подоконник и приваливается плечом к стеклу. Белые трубки тянутся от штатива капельницы к распятой на руке зеленой «бабочке». — Чего не конфискуешь? — А смысл? Из города новые принесешь. Доберман задумчиво поднимает брови: — А эта, значит, последняя? — Почему? — Перед расстрелом. За побег без увольнительной на «выгул». Если полагается еще последнее желание, хочу хороший ужин. — Брось. Думаешь, я не знаю чего-то из того, что тут происходит? Или верю в чушь твоего дружка, будто ты по четыре часа сидишь в душевой или потеешь на пробежках? — Думаю, знаешь точно не все, — шепчет Доберман, опомнившись, лениво добавляет, — Дьюка-то не трогай. Он точно ни при чем.       Темнота за окном сгущается, сумерки выползают из своей норы, и воздух становится синим. — И что дальше — даже не будешь пытать, где подкоп?       Полковник поджимает губы и в глазах у него странная ярость смешанная с тоской. — Я читаю характеристики, — говорит он, — на каждого нового гладиатора, который прибывает на арену. Внимательно. Между строк. А про тебя все написано черным по белому. Пока ты возвращаешься вовремя и все тихо — мне нет дела. Я слежу за ареной и порядком. Мне плевать, чем ты занят в городе. Попадешься там или другие распорядители спалят на отсутствии — я покрывать не стану. Уложишь кого-то во время своих самоволок, и сюда заявится полиция — тоже. Попробуешь сбежать — найду. Но пока ты не создаешь проблем и появляешься в срок к своим выходам — мне все равно. — Всегда так. — Доберман делает последнюю затяжку и тушит окурок об стену. На побелке остается пятно. Полковник кривится. — Хочешь заставить кого-то проникнуться своими проблемами — свали на него половину. Чужие проблемы не цепляют. Только свои. Бенни прислал? Сказал готовиться?       Полковник молчит.       Шаркая тапочками, проходит к пульту дежурный санитар. Над кружкой с котенком в его руке вьется белый пар и пахнет кофе — ночка будет долгой. — Могу посадить в карцер, — говорит Полковник, — на неделю. За курение и пронос запрещенных предметов на территорию. Одеяло дам. Швы схватятся. — Лучше б ты меня правда просто пристрелил.       Доберман зевает, откидывает голову на откос окна. Прозрачные капли бегут по трубкам прямиком ему в вену. — Не хочу в карцер. Там жрачка хуже жеваной бумаги. Когда мой выход? — В среду. На вечерний. — А комиссия что? — Не знаю. Вроде, ничего. Трепались только, — Полковник хмурится,  — разгар сезона — все звереют. Тут не до честной игры — выбить бы соперников с поля. Зачем ты молчал? Без твоих показаний Хайдигер вышел сухим. Теперь жди — нового ублюдка подошлет. Он, похоже, тебя серьезно опасается, если на такое пошел.       Доберман машинально теребит трубку капельницы и молчит. В отражении темного окна его двойник тоже молчит. Только за его спиной — край внешней стены и темный лес до горизонта вместо больничной палаты. — Жалеешь Хайдигера? Или боишься? — Не боюсь. — Выгораживаешь, потому что трахаешься с ним? Доберман, не поворачивая головы, невесело скалится: — А тебе есть дело, с кем я трахаюсь?       Полковник тоже смотрит в окно, словно черные силуэты деревьев и огни далекой автотрассы — занимательная штука. Проводит рукой по седым волосам, щурится. Морщины сеткой бегут от уголков глаз к вискам. Обычно их не видно, но они здесь. Прячутся, как диверсанты, вылезают невовремя и некстати, напомнить — как много уже прожито. — Нет, — говорит Полковник, — твое дело. Мне плевать. Это юрисдикция КОКОНа. Завтра тебя выпишут. Я пришлю конвой. — Не надо. Сам дойду. Или боишься, после семи лет в этой помойке — потеряюсь?       Доберман слезает с подоконника и идет к кровати, словно забыв об игле в руке. Полковник ждет секунду, не выдерживает, в последний момент сам хватает штатив и катит его следом за Доберманом. Металлические колесики клацают на стыках напольной плитки. — Хайдигер должен был ответить за то, что сделал. — Какая разница, — Доберман оборачивается через плечо, — а ты зачем явился? Если только и надо, что передать приказ хозяина — прислал бы одного из своих пятнашей. — На всякий случай. Доберман вздыхает: — Значит, донесли. Что Хайдигер приходил. Пришел убедиться, что он не пырнул меня еще раз, теперь уже лично? — Какая разница, — не без удовлетворения отрезает Полковник. — Он один из хозяев, — говорит Доберман, — даже если бы он хотел это сделать, ты бы вряд ли мог помешать. Тут главное подгадать момент — провернуть дело. А потом Бенни ничего не осталось бы, кроме как «продать» труп. Оформили бы как-нибудь быстро задним числом. Убить своего гладиатора — не преступление. Смешно, да? Бить нельзя, насиловать, истязать, морить голодом. А убивать — пожалуйста. Иначе — в чем разница между пырнуть ножом и отправить подыхать на арене. Ничего бы ты не сделал. — А ты с ним трахаешься, — тусклым голосом подводит итог Полковник, — а он посылает своих ублюдков за твоей шкурой. Хотя, он вряд ли что-то сделал бы, если б знал про… Все. Можно ему рассказать и тогда… Но Доберман не дает Полковнику закончить, рывком оборачивается и, схватив за грудки, угрожающе шипит: — Только попробуй, сука, открыть рот, только попробуй!