Vale*

***

      А начинается бой как обычно. Столб прозрачного плексигласа ползет вверх по черному стволу шахты. После полумрака подвала свет прожекторов режет глаза. Толпа зажигается криком и уже не умолкает.       Купол над ареной убран — сегодня вместо него черное небо. На бескрайнем поле арены — руины, разбросанные посреди полипропиленового леса, раскрашенного коричневой краской, и центральный «дот», захват которого означает победу — классика.       Ночной ветер приносит с трибун запах горчицы и жареного мяса, дразнит и улетает. Голод скручивает внутренности узлом. Надо было заставить Хайдигера притащить еды. Хоть бы, сволочь, пошевелился.       На табло обратный отсчет сползает к нулю, неотвратимый, как приставленный к голове пистолет, как торжествующий крик: «Никуда ты, сука, не денешься».       Звучит гудок. Время умирать.       Доберман срывается с места, винтом уходит вниз, утрамбованный грунт плохо амортизирует приземление. Удар шилом пробивает от ступней до середины позвоночника.       Сбоку распахиваются стартовые ворота и показываются титаны. Где-то там — Сова. Толпа орет. Огромные железные машины всегда приводят ее в неистовство. Толпа как шлюха, для которой чем больше — тем лучше.       Ты здесь один.       Плохой знак — если на арене голова забита не тем. Мысли, перекроенные усталостью, слипаются в странный бред. Пальцы дрожат от передозировки адреналина, но усталости плевать — она не уходит. — Вместе? Зачем? Всем на тебя плевать, — шепчет усталость издевательским шипящим голосом: полу-Хайдигера, полу-гадюки. — Доберман! Броня Дьюка такого же серого цвета, как помятый твиловый галстук. — Ты что творишь? Двигайся!       Двигаться. — Да.       Доберман встряхивается, как намокший пес, оглядывается. Сьюпи нигде не видно. Может, Дьюк прав, и разведчик он не совсем паршивый, если сумел так грамотно затеряться в первую же минуту. Остальные не спешат — ждут Сову.       Приклад плазменной винтовки привычно ложится на локоть. Где-то над головой молотит воздух лопастями транслирующий дрон, и только синхронизация помогает услышать тихое гудение его мотора.       Право. Дьюк сказал идти направо. Где будет хуже: право, лево или там, где стоишь прямо сейчас — разве угадаешь.       Первые выстрелы звучат в отдалении — слишком рано. Показуха для зрителей или просто выпустить пар. Но звук помогает сориентироваться в расстоянии. Больше нет смысла медлить и красться.       Доберман срывает предохранитель на винтовке и бежит вперед на звук, как гончая по следу.       Синхронизация растет — медленнее, чем обычно, но лучше так, чем загнуться в судорогах. Звуки, мелкие детали, становятся четче, сердце быстрее разгоняет кровь, легкие наполняются кислородом, бежать становится проще. После пятидесяти процентов кажется, земля начинает пружинить.       Выстрелы звучат чаще и ложатся плотнее. Время идет слишком медленно. Заряды летят быстрее секунд.       Высоко над ареной в застекленной вип ложе хозяева смотрят шоу, улыбаются удачным выстрелам и возвращаются к беседе. Зачем наблюдать неотрывно, если всегда можно перемотать на демонстрационном дисплее.       Внизу на арене глазеть по сторонам некогда. И «перемотать назад» двоих уже не получится. Доберман смахивает с интеркомма серые «потухшие» фото. Кто это был? Лица вторичны, имена — еще туда-сюда. Главное — пометки поверх фотографии о ранге, оружии и спецификации. Ранены эти двое или убиты — самая бесполезная информация. В любом случае минус. На небольшом дисплее, не больше ладони, нет места бесполезной сентиментальности. Самый страшный грех на арене — не быть дураком. А быть бесполезным.       Детекторы в маске фиксируют биометрию целей впереди. — Двое на пять часов. Шашечники, — шашечники по двое не ходят. Они рассредотачиваются и ловят добычу как живая сеть. Слишком слабая броня для тяжей, слишком неуклюжая и тяжелая для подвижных «перьев», — где то рядом еще трое трутся. — Вижу двоих, — говорит голос Сьюпи в интеркоме. — Средняя броня, утяжеление передними бронелистами.       Таким хорошо заходить в спину. Вырубать одного и исчезать прежде, чем остальные успеют прицелиться. Не сейчас. Позже, когда Сьюпи придет и срисует всю сеть. Он и так старается, должно быть, скоро.  — Перо на двадцать три градуса. Схрон на минус первом, по виду без охраны, чистый периметр. Поле растяжек на двенадцать и два. По бокам дота две турели на тепловизорах.       Белые точки сыпятся на миникарту на интеркоме как горох. Каким чудом Сьюпи успевает смотреть по сторонам и параллельно перекидывать остальным метки нужных мест, Доберман не понимает. Ему самому неудобно даже выдернуть комм из поясной сумки, свериться с картой. Куда проще по привычке ориентироваться на голосовую передачу.       Еще двое «гаснут». Дерутся четыре команды. В такой толпе трудно никого не потерять. А Хайдигера в вип-ложе нет, он уехал еще днем, почти сразу после прощания. Наверное, последнее, о чем он думает, как все пройдет сегодня, потому что его гладиаторов на арене нет. — Доберман? Обстановка?       Трехметровая фигура выходит из-за груды камней, колеблется, выбирая, куда двигаться, проходит мимо бетонного навеса, не замечая черной фигуры, вжавшейся в низкую стену. — Титан, — Сьюпи торопится, глотает окончания слов, — боекомплект полный, атакующая модель. Без поддержки. — Вижу, — на автомате отзывается Доберман, подбирается, напряжение в мышцах растет, требует и ждет рывка подобно сжатой пружине, — Сьюпи, я заберу его. Заберу. — Да он далеко от, — начинает было Сьюпи и осекается, — стой. Доберман. Ты где?       Рывок выходит слишком резким, с чересчур сильным выносом тела. Приходится сделать лишний шаг — выровняться. Титан разворачивается. Упущенная секунда — лишние три градуса разворота. Лишние градусы — большая вероятность, что заряженный картечью аннигилятор харкнет по площади и зацепит даже без наведения. Вильнуть в сторону — вынужденная перестраховка. С аннигилятором не шутят. Еще пара потерянных секунд. Дополнительная фора пилоту, опознать, кто к нему подобрался и как лучше разыграть ситуацию.       Титан полосует тесаком наискось. Тяжелое лезвие, способное разрубить человека пополам, просвистевшее над головой — результат мелких ошибок и неточностей. Тяжа не спасла бы даже его броня. Доберман падает на колени, уклоняясь от удара и, оттолкнувшись, уходит кувырком титану под ноги. Еще минус дохера процентов, что все окончится хорошо. Поднимает синхронизацию рывком с пятидесяти двух до семидесяти. Голова мгновенно взрывается болью. Наверх. Надо наверх.       Титан отступает, пытаясь не то увидеть под собой противника, не то растоптать. Доберман, извернувшись, падает на спину и цепляется за трубку водоохлаждения под днищем корпуса. Титан тащит Добермана за собой — спиной по камням и земле. Придется потом объяснять Хайдигеру, откуда фиолетовые кровоподтёки. Злость поневоле рождается в сердце, потому что на самом деле Хайдигер не спрашивает никогда и ни о чем, относясь к свежим синяками, порезам и новым шрамам любовника с понятливым равнодушием, мол арена же, гладиатор — и так ясно откуда. Можно поднять синхронизацию. До ста. И разобраться с титаном станет просто даже с закрытыми глазами. Не сейчас. Не сходи с ума. Доберман выбрасывает руку, цепляясь за бронелисты машины на спине, подтягивается и, тяжело дыша, лезет по отчаянно вертящемуся на месте титану наверх.       Надо спешить. Если пилот послал сигнал о подмоге, скоро появится чужое «перо», а это смерть. Но при каждом медосмотре чертовы умники в белых халатах пишут, как дрессированные мартышки, одно и то же: пролапс сердечного клапана, аритмия, стенокардия. Заставить стопроцентную синхронизацию превратить сердце в отбойный молоток — смерть ничуть не менее вероятная, чем подоспевшее на помощь чужое «перо».       Титан бешено крутится на месте, пытаясь сбросить лишнего наездника. — Доберман! Ты где? Прикрой!       Голос Дьюка раздается в ухе так резко, что рука от неожиданности чуть не срывается. Потом. Все потом. Если оно будет, это потом.       Доберман бьет тяжелым армейским ножом по отводу топливного бака. Шланг выгибается подыхающей змеей и обвисает, извергая струю желтого, как моча, топлива. Титан замедляется, достаточно, чтобы перескочить на плечо. — Доберман! Сьюпи, найди его! Живо!       С вершины каменной гряды летит пыль и гравий. «Перо», подоспевшее титану на помощь, даже не затормозив прыгает вниз и сразу же стреляет. Два выстрела звучат почти одновременно, но противник успевает секундой раньше. Проклятые секунды.       Дезинтегратор, не выставленный на максимальную мощность в угоду скорострельности, не пробивает броневых листов. Но заряда хватает сбросить Добермана с титана и сбить прицел. Доберман мажет. Стекло кабины управления разлетается вдребезги. Выстрел уходит выше и правее, чем надо. Вместо того, чтобы сжечь сердце, выходит только пробить плечо, превращая ключицу и предплечье в кровавую кашу. Беззвучно урчит комм — пилот 012 «гаснет» и выбывает. Датчики машины фиксируют «невосполнимые повреждения».       Доберман иногда встречал его в столовой — улыбчивого широкоплечего парня со смешной бородкой. Сейчас искаженное болью лицо не узнать.       «Перо» сажает второй выстрел совсем рядом, в землю, выискивает с какой стороны лучше обойти осевшего титана, но не успевает напасть. Проламывая кусты с треском, на лесную проплешину вываливается Дьюк. — Доберман!       «Перо» мгновенно ныряет за дерево и исчезает, отказываясь принимать бой двоих против одного. Пилот титана с завывающими воплями выползает из кабины. Дьюку он сразу кидает собственный комм с жирной отметкой на весь экран «потерян», и Дьюк моментально теряет к нему интерес. Вместо этого он оборачивается к Доберману: — Почему ты здесь? Я тебя вызывал! Я же тебе сказал!       Воспользовавшись передышкой, Доберман бегло осматривает бронелисты на груди. Заряд дезинтегратора проплавил дыру в углеродном волокне жилета и опалил кожу. — Что ты сказал? — Чтобы ты прикрывал нас слева. — Справа. — Нет. — Да. Я слышал, — Сьюпи Дьюку даже до плеча достает с трудом. Но у Дьюка голос тихий ровный, а Сьюпи чуть ли не визжит, — Дьюк сказал тебе: я иду направо, а тебе занять другую сторону.       Что говорил Дьюк, вспоминается с трудом. В голове упорно засело «право» — единственное четкое слово в потоке трепа, которое Доберман уловил и запомнил. — Зато титана не пропустил. Разве плохо? — Левый фланг остался открытым, — безжизненным голосом говорит Дьюк, — разведчики срисовали брешь и туда прошли титаны. Чтобы их откинуть, пришлось ломать строй. Никто не был готов. Думали, ты вовремя дашь сигнал, если что. От двоих наших осталось одно месиво. — Из-за тебя, — шипит Сьюпи.       Дьюк и правда выглядит потрепанным. — И что теперь? — Ничего, — Дьюк отворачивается. — Продолжаем. — А этот? — Сьюпи смотрит с ненавистью. — Потом, — Дьюк напротив на Добермана старается не смотреть, — потом разберемся. Вечером.       Главный по команде — Сова, но слово Дьюка имеет вес не меньше. Может, потому что звучит хоть и редко, но всегда по делу.       Сьюпи кивает, не в силах сдержаться, с презрительным видом сплевывает на землю и исчезает. Дьюк, ссутулившись, уходит следом. — Паршиво, — стонет раненный пилот. Привалившись к дереву, он смотрит, как пламя ползет по проводке титана в кабину, и баюкает раненую руку. На лбу у него висят крупные капли пота. — Доберман, аптечки нет? Моя внутри осталась. А то валяться тут до самого конца…       До конца боя медики и правда на арену не сунутся. Доберман вытаскивает из поясной сумки заряженный капсулами болевого блокиратора шприц-пистолет и кидает недавнему врагу на колени.