***
Все начинается после того, как уходят распорядители. Вечером, сразу после боя, они выгребают личное шмотье из двух вещевых ячеек. И хотя все, вроде как, заняты своими делами, Дьюк и вовсе валяется, распластавшись на койке, исподтишка наблюдает каждый. Как летят в черные мусорные пакеты зубные щетки, сувениры из города, скидочные карты пиццерии и прочая ерунда. Как чистые, аккуратно сложенные рубашки для «выгула», в беспорядке швыряют на дно мешков и утрамбовывают сверху ногой в тяжелом армейском ботинке. Как, наконец, сверху, на гору вещей, принадлежавших убитым, кидают таблички с их именами, сорванные напоследок с самих ячеек, и завязывают горловину мешков узлом намертво, так, что сразу становится ясно — никто и никогда не планирует больше в них копаться, а планируют отправить в печь мусоросжигателя как есть — разом, не разбирая, теперь уже попросту ненужный хлам. А потом распорядители уходят, и все будто срываются с цепи. Жилой бокс приходит в движение, гладиаторы окружают Добермана плотным кольцом. Задние ряды напирают. С горящими глазами и сжатыми кулаками, полные ярости и ненависти, двадцать человек подступают все ближе, на грани срыва. Обозленный гул нарастает. Атлас — здоровяк под два метра ростом, выступает вперед, готовый первым приступить к расправе, но тут, распихивая остальных локтями, круг проталкивается Дьюк, отталкивает Атласа и бьет сам — под дых, по ребрам и в голову. Одно ребер сразу ломается — Дьюк не мелочится, даже синхронизацию подрубает. Доберман падает на колени, хватает ртом воздух и получает в лицо сразу несколько ударов коленом. Бровь лопается, из носа хлещет кровь и пачкает тренировочную куртку. Где-то из-за спин тихо смеется Сова. Следующий удар, в живот, швыряет Добермана на пол навзничь. Дьюк прицельно засаживает с размаха пару раз носком тяжелого ботинка по сломанным ребрам, и снова бьет кулаком в голову до тех пор, пока Доберман, перемазанный кровью, не остается неподвижно лежать на полу.***
Мистер Рид приходит к Полковнику ранним утром, когда холодный воздух кажется серым и капли росы пупырышками оседают на стальных боках титанов. — Здорово. Налей? — Чай, — говорит Полковник, — у меня только чай. Для распорядителей на арене нет жилых комнат, весь обслуживающий штат живет в городе, но Полковник переделывает под себя кабинет и смежную с ним приемную, притаскивает пожитки и больше уже не уходит никуда. — Чай, знаю, — Рид морщится, как человек, усевшийся на жесткий стул. — Ты скажи мне, когда, наконец, уже соберешься на пенсию? — Что, жалуются? — А чего ж им не жаловаться? — мистер Рид вздыхает, достает из кармана пиджака четвертушку белого листа, брезгливо кидает на стол: — Полюбуйся, как грамотно загнули… Ну и, в общем, их понять можно. Уважаемый бизнесмен купил себе команду, гору бабла отвалил, зачем? Чтоб какой-то хер в форме ему теперь тыкал и называл идиотом? — А кто тяжу дает обвес шашечника и считает, что сойдет? Да еще посылает в поединок с боевыми, чтоб беднягу там уложили наверняка? — Идиот, — соглашается Рид, — но нельзя же на людей кидаться. Это же… Их гладиаторы. Они вправе их, родимых, хоть голышом выпускать. А ты по каждому случаю рвешь и мечешь. Уже нет ни одного хозяина, который на тебя жалобу не накатал бы. — Тебе с лимоном? — С лимоном… Рид присаживается за стол, наваливается на столешницу и тяжко вздыхает. — А к чаю ничего нет? А то с этим балаганом с пяти утра на ногах… Называешься директором, а пашешь как гладиатор. Помнишь, когда на прошлый День Примирения ты приходил к нам в гости? С пирогом. — Помню, — Полковник ставит на белую ажурную скатерть две фарфоровые чашки, расписанные васильками, заварочный чайник, сахарницу и блюдце с аккуратными лимонными дольками. — Френсис плешь проела, просит спросить рецепт. А я, сам знаешь… То эти горлопаны из газет, то хозяева-идиоты, то КОКОН… Забегался совсем. С ума они меня сведут. В общем, если будет время, напиши, бога ради, чего там сколько надо. Дети разъехались, ей одной дома теперь совсем — хоть на стены кидайся. Полковник грустно улыбается и идет к массивному дубовому секретеру за ручкой. Возвращается к гостю, разворачивает сложенный вчетверо листок, валяющийся посередине стола, и на обратной стороне ровным аккуратным почерком начинает писать. — Что будешь делать с жалобой? — Что-что, — бурчит Рид, — в сортире у себя положу, жопу подтирать… Стив, ты пойми, я же все понимаю тоже. Но нельзя … — Показывать им их тупость, которая будет кому-то другому стоить жизни? — Нет… — Или нельзя сказать кретину, что он кретин, чтобы он не мешал работать тем, кто знает, как делать правильно? — Хватит. — А помнишь, Каар-Азис? Как мы стояли перед минными полями, и штабной хер, вместо того, чтоб послать пару «колокольчиков»*, приказал ребятам с магнитными искателями наживую, как есть, пройтись по песку, нащупать проход? И помнишь, что ты сделал? — Перестань… — Ты ему вмазал. И правильно сделал. Иначе, то, что осталось бы от наших, пришлось бы сгребать в кучу метлой. Но ты этого не допустил. — Хватит, я сказал! — Мистер Рид вскакивает с места и начинает яростно ходить по комнате. На лице его гордость, смущение и досада смешиваются в невероятную маску. — Тогда было другое время, Стив. Тяжелое время после войны. И мы были другими. Нам было по двадцать лет. У нас самих в голове был ветер. Зато мы думали, знаем все обо всем. Здесь арена. Здесь деньги, бизнес и еще раз деньги, и еще миллион раз бизнес. Ты не можешь себя вести с этими людьми, как прапор-солдафон. Ты больше не в армии, Стив. — Ну да, — Полковник встает, подходит, протягивая исписанный лист, — вот. — Что? — Рецепт. Сам же просил, скажи Френсис, буду очень рад зайти в гости. — Рецепт… — Мистер Рид смотрит на листок, словно не понимая, что он держит в руках. — Да, рецепт. Жениться бы тебе. Такой золотой муж пропадает. — А ты уже надеялся, заявление на увольнение? — натужно шутит Полковник. — Не дождешься. Хочешь от меня избавиться — придется потрудиться самому. — Зря ты так, — негромко говорит мистер Рид. За его спиной — фотографии на полке, поблекшие от времени, бережно убранные под стекло. Мистеру Риду хватает одного взгляда на них, чтобы погрустнеть. — Сколько лет прошло, — бормочет он. — Ты посмотри… Наши ребята, из нашего взвода. Полковник фото наверняка видел и не раз, но подходит и смотрит как впервые. На фотографии он сам, лет на двадцать моложе, на бронемашине, с пулеметом на коленях. Несколько солдат сидят на земле на переднем плане, пара стоит, скрестив руки на груди, сзади во весь рост. А сбоку от Полковника, навечно сморщившись от лучей слепящего солнца, сидит молодой парень в очках с сумкой Красного креста через плечо. Мистер Рид вздыхает, лицо его разглаживаются. — Слишком много лет, — бормочет он. — Я тебе так скажу. Пора нам уже в архив, на покой. А то гладиаторы, арена… Пора признать, время победило. — Иди, пиши заявление, уходи на пенсию, старей, — спокойно соглашается Полковник, — а я ещё задержусь. Посмотрю, чтобы тут все было ровно. — Все не сдаешься? — мистер Рид возвращает фото на полку, тень падает на рамку. Лицо улыбчивого парня в очках тонет в этой тени. — Из-за него? Когда ты уже бросишь маяться ерундой? — Давно бросил, — Полковник возвращается за стол, садится, размешивает сахар в чашке и кажется полностью на этом сосредоточенным. — Сам же мне постоянно твердил. — Твердил, — мистер Рид запинается, будто вступает на запретную территорию. И выглядит растерянным, так что жалко смотреть. — Ты пойми, Стив… Он тебя не узнает. И сколько бы ты ему не показывал старые фотокарточки, сколько бы не перечислял имена… Они никогда не вызовут в нем воспоминаний, потому что все это было… Не с ним. Мозг — всего лишь орган. Как печень, лёгкое или сердце. Сам по себе мозг не формирует личность. А его мозг пересобрали, перепаяли, по кусочкам сложили заново, черт знает, что еще делали. И это после того, как лет двадцать держали в банке в холодильнике… — Я знаю, — перебивает Полковник, — и я давно бросил даже пытаться. Ты все или еще подлить? Мистер Рид смотрит на свою чашку, к которой так и не притронулся, и окрепшим голосом уточняет: — Значит, это твое решение? — Это мое решение.