— Это не ответ. — Нет, это ответ. Просто это не то, что вы хотите услышать.
***
Под вечер Хайдигер приезжает к Майку, звонит длинной пронзительной трелью в дверь и заходит сразу с главного: — Здорово, есть время поговорить? — Да не вопрос… Если дело срочное, проходи. Дай только умыться и кофе налить. А то слегка устал… Майк трет кулаками красные глаза и, шаркая, уходит вглубь квартиры. Судя по рассеянному взгляду, он успел посетить пару баров, а теперь рассчитывал завалиться спать. Внезапный визит здорово портит ему игру. — Дверь захлопни. Йен, тебе кофе налить или ты ненадолго? — Да буквально на пару минут. Хайдигер старается говорить спокойно и взвешенно, но ничего не может с собой поделать — бурлящая злость уже рвется изнутри, пробивается ядовитым сарказмом, и давить ее при виде Майка еще сложнее чем по пути, в машине. — Падай, я сейчас. Все таки чего у Майка не отнять, так это звериного чутья, которое нужнее всего серийным убийцам и юристам. Обратно в гостиную он возвращается с мокрыми, зализанными назад волосами, будто постарался экстренно протрезветь под душем и с чашкой горячего кофе, чувствуя, что разговор предстоит серьезный и не на пару минут. Хайдигер думает, что сам он ничего подобного не заподозрил, когда час назад Дэниел внезапно позвонил с примерно таким же вопросом и обещанием не занимать много времени. Майк садится в кресло и выдыхает — как шину автомобильную спускает: — Ну — какая температура по больнице? — Это ты все устроил. — Что устроил? — удивляется Майк. Кто угодно засомневался бы. Но Майку не повезло в одном: за четыре года Дэниел не подвел ни разу. И если обещал разобраться, то треснет, но разберется. — Гаррет — знаешь кто это? Хайдигер смотрит на экран комма в поисках поддержки. Последний разговор, если верить журналу вызовов, занял минуту сорок. Дэниел и тут не обманул. — Гаррет? На фамилию больше смахивает, — Майк делает подряд три или четыре глотка и морщится, — сахар забыл. Продолжай. Я весь — уши. Злость опустошает. Наверное, так себя чувствуют гладиаторы после синхронизации: как будто тебя сожрали изнутри. Может, импланты и чипы — чушь для простодушных дураков, а синхронизация и есть попросту три-четыре лишних кубика злости, закаченные под кожу? Хайдигер заставляет себя держаться ровно и не сорваться на крик. — Гаррет — тяж. Мой тяж. Ты сказал ему, что хозяин желает, чтоб он избавился от Добермана. Ты приказал ему расправиться с Доберманом, прикрываясь моим именем. Или скажешь, клевета? Майк не теряется, булькнув горловым смешком интересуется: — А ты разве не желаешь? — Кидает в чашку два кубика сахара, поразмыслив, докидывает третий и возвращается на место. — Сначала просишь достать медицинские отчеты, потом приходишь и плачешься, что в тупике. Йен, я знаю много проблем, которые рассасываются сами собой, но беременность не из их числа. — Ты с ума сошел? Ты что собрался мне скормить? Что это была моя идея? Я не просил убивать Добермана. Я не просил убивать моего… — Кого? — живо интересуется Майк. И Хайдигер некстати вспоминает, что в свое время выбрал Майка личным юристом и поверенным за ошеломляющую статистику выигранных судебных тяжб. — Хочешь сказать, своего ребенка? Звучит, будто мы людоеды, Йен. Только прежде чем бросаться обвинениями, давай разложим по полкам. Какого исхода ты ждешь? Когда это всплывет? Когда тебя похоронят на заседаниях КОКОНа, а акции «Tates» превратятся в мусор? Я говорил с биоконструкторами. С медиками. С генетиками. Восемь из десяти покрутили мне пальцем у виска. А последние два сказали, что даже со всеми допусками о полноценном плоде в мужском организме не может быть и речи. Ради бога, очнись, Йен! Какой ребенок? Зачем ты вообще с ним связался? Да трахнул бы ты официантку, стриптизершу, домработницу, черт с тобой — домработника. Я бы еще понял. Но это же гладиатор! Даже не… человек. У него не может быть ребенка! Зато в голове такое — о чем ты понятия не имеешь. Он сегодня молчит, а завтра у него чип синхронизации в башке коротнет, он пойдет к хозяину и все выложит. Думаешь, какой-нибудь жирный тюфяк упустит такой шанс на тебя надавить или шантажировать? Что тогда будет с компанией и людьми, которые тебя окружают? — речь Майка становится отрывистой и резкой. Больше нет длинных переливчатых уговоров — теперь очередь оплеух. — С твоим отцом, когда он узнает, что ради траха ты похоронил дело всей его жизни? С твоей матерью… Когда журналисты начнут отлавливать ее около дома и спрашивать, откуда у ее сына такие наклонности? Когда репортеры начнут выискивать и расспрашивать всех психиатров и психологов, которых ты посещал хоть раз в жизни и уговаривать их записать откровения о тебе. И будут продолжать, пока не найдут какого-нибудь одного, особо ушлого, который тебя на самом деле и в глаза не видел. Но за деньги даст себя уломать на лживое грязное интервью и поведает всем, что ты в детстве дрочил собакам, а сейчас стегаешь любовников плеткой, заставляешь звать хозяином, когда тебе отсасывают, и кто знает, какую еще чушь. А на следующий день во всех газетах будут висеть истории, как наследник мультимиллионной компании Йен Хайдигер оказался извращенцем с фетишем на доминацию и психическими расстройствами. Ты вляпался в дерьмо, Йен. Но вместо того, чтобы выбраться оттуда, пытаешься в нем плыть. А что будет с Пэм? Ты подумал о ней? Сколько боли ей причинит твоя измена, если это вскроется? Как ее будут поливать грязью и мусолить ваши постельные дела? Ты готов обрушить все это ей на голову? Йен, речь ведь не об «отнять у человека жизнь и будущее». Доберман — гладиатор. Он может умереть в любую минуту. Каждый день. Гипотетически, в каждом бою. У тебя шанс дожить до ста больше, чем у него до тридцати. У него нет будущего. Меньшее зло, Йен. Сейчас, пожалуйста, осознай. Ты не отбираешь у Добермана жизнь. Напротив, ты хочешь поставить под угрозу жизни людей, которые могли бы быть счастливы ради кого-то, кто, считай, уже обречен. И да, ты не просил. Знаешь почему? Потому что, даже зная, каким кошмаром может обернуться эта история, ты все равно ничего не делаешь. Майк замолкает, переводя дыхание. Скорее всего, обычно, на этой минуте присяжные заседатели уже влюблены в него и готовы аплодировать стоя. Наверное, эта речь была рассчитана на кого-то другого. Кого-то, кто вздохнул бы — слава богу — успокоился, согласился со всеми доводами, пожал бы Майку руку, ведь надо быть всего лишь нормальным, чтоб не признать смерть гладиатора меньшим злом. Для кого-то, кто не понял бы, насколько Майк прав. — Спасибо. Майк промахивается. С ним такое редко. Ставит кружку мимо стола, подхватывает, обжигается, коричневая жижа плещет ему на брюки. — Черт. Йен, ты серьезно? Ты правда меня понял? Хайдигер, не отвечая, идет в прихожую, снимает с вешалки пальто. Майк прав. Осознание ввинчивается в мозг. Это тебе не жучок короед, прогрызающий ходы годами — это экстренная лоботомия. Длинные четыре года Доберман был на виду и ждал всегда на одном и том же месте. Пэм запросто могла бы исчезнуть после ссоры — уехать в другую страну, избегать на фуршетах, перестать брать трубку. Доберман не мог сменить адрес или работу, поменять номер комма. Он всегда был под рукой, удобно доступен в любое время. Встреч с ним не надо было искать, к нему можно было спокойно иногда возвращаться. Но Майк прав. Доберман с первого дня стоял одной ногой за порогом. И дверь — без ручки и без ключа, могла захлопнуться за ним в любой момент. На тренировке, когда титан выпустил по ошибке струю плазмы из аннигилятора, в бою, если бы не выдержало сердце. После удара ножом в печень, от неудачного переката под обстрелом. Любая причина, любой сквозняк навсегда захлопнули бы ее. Если бы Доберман был рыночным активом, то самым рисковым, из тех, куда нельзя вкладывать ни энжена, потому что испариться он может в любой момент: безо всяких ссор и предпосылок. — Ты прав, Майк. Я ничего не делаю. Спасибо. Скажи Пэм, что ей не о чем волноваться. — Зачем Пэм? — Майк теряется. — Не впутывай ее в это. — Ты же не за себя потеешь. И не за меня. Вот и ниточка — «зачем», — одетому стоять жарко. Шерстяная ткань пальто начинает будто жечься. — Найди телефон Фишборна. И запроси КОКОН по статье: на каких основаниях проводится принудительное списание гладиаторов. Экстренное списание. Что может послужить причиной. — Интересно, что ты решил, — тянет Майк. — Йен, ты должен тщательно все взвесить. Это большой… — Там стояла печать. На медосмотре, — Хайдигер смотрит на Майка сверху вниз, чувствует, что все будет впустую, потому что Майк не тот человек, кто бы понял, но не может сдержаться. — Не важно. Он бы мне не солгал. — Доберман? Про ребенка? Неужели? — Майк настроен скептически, Хайдигер чувствует, что он в глазах Майка полупомешавшийся. Таких лучше запирать в мягких стенах, чтобы они не могли причинить вред ни себе, ни другим. — Я его знаю. Все его выкрутасы и загоны. И я не скажу, что он никогда не лжет. Но я знаю, когда это случается. Тогда он не лгал. — Верить твоему Доберману — как гулять голыми ногами по колючей проволоке, Йен. Хайдигер не слушает. Ему хочется на арену, хочется до зуда в ту минуту, когда все наконец получится и можно будет рассказать Доберману, как он нашел решение. — Учти, — Хайдигер шепчет с улыбкой прямо на ухо, странновато выглядит со стороны, но раз уж считает его Майк больным, пусть и получает: как с психом. Расслабившийся Майк снова напрягается, нервный денек у него выдался. — Еще раз посмеешь выкинуть такое, я тебя уничтожу. Осознай. Майк кивает. Или не кивает, Хайдигеру сбоку не видно, но ухо у Майка дергается. И до тех пор, пока дверь не захлопывается у Хайдигера за спиной, больше не произносит ни слова.***
Полковник ждет у выхода с арены, сразу за стартовыми воротами, прислонившись к стене. Доберман пробует проскочить, прикрывшись широкой фигурой Дьюка, но у Полковника зоркий глаз, и фокус не удается. — Стоять! Не ты. Только он. Дьюк, убедившись, что сигнальный жезл указывает на Добермана, а не на него, послушно идет прочь, даже не оглянувшись. Доберман запрокидывает голову с раздосадованным полустоном-полурыком, взмокшие от пота волосы стоят дыбом, как иглы у ежа. — Ну что еще надо? Хоть обвес можно скинуть? Накануне шел дождь. Броня мокрая и грязная. Дьюк не рискнул подрубать аннигилятор или пускать в ход тесак, чтобы не вынуждать Добермана давать лишнюю нагрузку на свежие швы, и блокируя атаки, все полчаса тренировки методично раз за разом мягко протаскивал его как куклу по влажному песку. Инструктор в свое время не ошибся, рекомендовав Дьюка как пилота вместо убитого Совы. — Можно. Потом в душевую и переодевайся. В город со мной поедешь. — Зачем? — Доберман моментально становится серьезным и настороженным. — У меня «выгула» нет. — А когда тебя это останавливало? Со мной поедешь, все нормально. Двадцать минут на сборы, жду у восточного КПП. Полковник отлипает от стены и идет под аркой трибун к гаражам. Доберман не трогается с места, глядя в землю, потом, опомнившись, громко спрашивает уже в спину, и в его голосе отчетливо звучат нотки паники: — Зачем в город? А если я не хочу? Но Полковник сбривает возражения ледяным голосом, даже не оборачиваясь, и эхо тоннеля гулко разносит его слова: — Хочешь. Твоя же была идея. Познакомишься.