Vale*

***

      В норе Порезанного пахнет оружейной смазкой, металлической стружкой, потом и сладковатым душком детрозола. Сам Порезанный крутится рядом, как собака, ожидающая кормежки. Его серая, шелушащаяся кожа вызывает брезгливую дрожь. Мистер Фишборн старается не смотреть на культи, замотанные в тряпки, когда протягивает Порезанному руку: — Давненько не виделись, Феррум. Извини, что давно не заходил. — Ну что вы, — сипит Порезанный, — хозяин. Я вам всегда рад. — Дела продвигаются? Вам надо спешить. Я специально зашел предупредить — КОКОН соберется для начального ознакомления с проектом уже на этой неделе.       Распорядители за дверью треплются о своем, не стесняясь. Репутация Фишборна позволяет. Это «воротнички» вроде Хайдигера накатали бы жалобу и довели бы до выговора. Фишборн для распорядителей уже в доску свой, и уважения к нему побольше, чем к иным хозяевам. Да и треплются удачно — хуже, если бы молчали. Пойди пойми: подслушивают или нет. — Мразь дело стопорит, — жалуется Порезанный. — Так-то давно уже все на мази. И я готов. Без Добермана никак? — Вряд ли. Хайдигер — человек скрытный, его абы чем не проймешь. И абы кому он не поверит. Даже мне.       Фишборн старается смотреть поверх плеча Порезанного в дальний угол, заваленный оплавленными картами памяти титанов, но взгляд упорно снова и снова сползает на культи. — Зато потом сделаешь с Доберманом, что хочешь. Он же доверяет тебе сейчас? — Доберман-то? — цедит Порезанный. — Да это же сука последняя, он никому не верит, как псина бешенная бросается на всех, не глядя. Как его свои терпят. Ему палку в зубы надо и на цепь. — Доберман — хорошее «перо», — равнодушно замечает Фишборн, — захочет свободы и избавиться от чипа — придет к тебе. Кто ж ему еще чип вырежет? А под наркозом кусаться не сможет. Хочешь отомстить ему?       Порезанный расплывается в кривой улыбке и становится уж совсем уродом. — Я ему самому ноги отрежу, пока он в отключке будет валяться. Зашью, чтоб кровью не истек, и подожду. Пока очнется и посмотрит, что он теперь без ног. А потом опять усыплю и буду отрезать по кусочку. Чтобы этот сучонок, теряя сознание, знал: очнется снова, а чего-то хватать не будет. Руки, ноги, яйца — все поотрезаю постепенно. И посмотрим, как он попляшет. — Сдохнет, — холодно говорит Фишборн, — или анафилактический шок прикончит, или сердце не выдержит. — От выражения извращенного предвкушения чужих страданий на лице Порезанного Фишборну не по себе. — Надо поторопиться. Сезон в разгаре. Доберман заявлен на среду. Дай ему лучший обвес, чтобы не откинулся раньше времени. — Дам, — Порезанный скучнеет, скукоживается на своем кресле каталке, превращаясь обратно из хищника в жалкий обрубок человека. — Сколько получается еще времени есть? — Месяц. Может, меньше. Слишком большая шумиха поднимается. Гладиаторов все больше. Самая захудалая лаборатория клепает импланты. Биосинтетические центры по проектированию гладиаторов растут как грибы после дождя. Страх тоже растет. Люди не любят тех, кто лучше них. Быстрее, сильнее. Опаснее. Тут как не назови, хоть генномодифицированными людьми, хоть креветкой во фритюре — различия слишком очевидны. — Большинство наших даже не помышляют о побеге, — горько шепчет Порезанный. — Хайфокс ходит через день смотреть запись, как расправились с Ридженом, чтоб не дать забить себе мозг и не забыть, что за дикое место — арена. Остальные живут как во сне. И все равно… — Ты видел проект, — обрывает его Фишборн, — это не мои домыслы или страхи. На рассмотрение КОКОНа уже внесен проект… Мы можем говорить бесконечно. Но людям мало знать, что гладиаторы не хотят бунтовать. Они требуют, чтобы вы не могли бунтовать. Посмотри на Добермана. Спроси его, что такое стопроцентная синхронизация. Знаешь, что он тебе ответит?       Порезанный молчит, но Фишборн ответа и не ждет, распаляясь все больше: — Ничего. Потому что он, наверняка, почти ничего не помнит. Потому что на ста процентах он уже не человек. Чип полностью перехватывает управление над функциями организма, а это сердце, дыхание, импланты. Разум. На ста процентах синхронизации Доберман становится машиной. И уже не осознает ничего, кроме «убить». КОКОН завален требованиями превратить вас в таких. В машины. Абсолютного беспрекословного подчинения. Религиозные общины будут счастливы, потому что машина не может страдать и чувствовать несправедливость, народ будет счастлив, что из-за этой несправедливости вы не перебеситесь, депутаты совета Федерации и сенаторы будут счастливы, потому что сделают счастливым народ. И КОКОН будет рассматривать возможность… Отправить гладиаторов на перекалибровку и реформатирование чипа. Стопроцентной синхронизации не появится. Но они сделают стадо овощей, не способных без команды и разрешения хозяев даже сесть посрать.       Распорядители за дверью умолкают, Фишборн, спохватившись, понижает голос — в узкой длинной мастерской слова разлетаются эхом. — Я не могу им помешать, Феррум, понимаешь? Но я не могу смотреть спокойно… На то, что происходит. Гладиаторы должны… Исчезнуть. Уйти. Смешаться с толпой, но это невозможно, пока любой детектор на каждом углу, в каждом вшивом баре сканирует чип. Чип выдает вас. Доберман и чертежи — ключ к вашей свободе. — Я знаю, — зло говорит Порезанный, — вам незачем это повторять. Буду помогать этой гниде, пока не достанет нужное. А потом… — Потом делай, что хочешь, — соглашается Фишборн, выдыхает и чувствует снова тошноту от теплого спертого воздуха. — Как ты тут живешь? Я попрошу мистера Рида, выделить тебе комнаты поприятнее, хотя бы с окном… — Не надо, — быстро говорит Порезанный со страхом червяка, которого насильно вытаскивают из земли, — не надо, тут нормально. Никто не смотрит. Незачем привлекать внимание, особенно сейчас. Вы и так спасли мне жизнь. И держали на обеспечении, хотя пользы с меня нет… — Иначе, как бы я каждый день смотрелся в зеркало, — невесело шутит Фишборн, — могу я…       Свет лампы холодным белым светом вычерчивает рваные шрамы на лице Порезанного и торчащие с сиденья инвалидного кресла обрубки ног. Что-то похожее Фишборн видел на картинах, во время открытия антивоенной выставки в музее. И болезненные останки исковерканных нечистых тел даже на холсте вызывали брезгливое отвращение. Желание сжечь, чтобы ничего подобного не существовало. — … могу я навестить тебя скоро? Вдруг помощь пригодится.       И Порезанный радостно кивает: — Конечно, хозяин.