Vale*

***

       Хайдигер мечется по кабинету как зверь в клетке, когда заходит Доберман, становится в дверях, интересуется: — Ну?       Болезненная бледность с лица у него так и не сошла, зато глаза ожили и голос звучит немного надменно, немного издевательски — в целом, бодрее, чем в больнице, когда он был безликим и пресным, как жеваная бумага. — Я рад, что тебе лучше, — говорит Хайдигер. Звучит банально, но что поделать. — А… ребенок?..       Доберман молчит. Сверлит взглядом, потом нехотя роняет, как будто делает одолжение: — В порядке. Ты за этим звал? — Тебе нужен врач. — У меня есть врач. — Откуда? — Иногда из нас не сразу делают фарш и лечат. Ты не знал?       Хайдигер хочет сорваться и наорать, но сдерживается, иначе разговора не выйдет. А с Доберманом по-другому вообще никогда не выходит. — Тебе нужен врач, который следил бы за развитием… Плода. Генетик. Лучше — биоконструктор, — Хайдигер облизывает губы, но пары секунд отсрочки все равно слишком мало перед прыжком в пропасть. — Что ты решил сделать с ребенком?       Доберман пожимает плечами. — Оставлю, наверное, — говорит он буднично, будто сообщает, что порцию пайковой тушенки решил оставить на потом. — Хочешь возразить? — Не хочу. Но врач нужен. Дополнительный медосмотр, какие-то инъекции… — Не нужен, сказал же! — Доберман выходит из себя: слишком быстро, быстрее чем обычно, когда ему твердят одно и то же, чего он не желает слушать, и сразу же сбавляет газ и напускает на себя прежний равнодушный вид. — Когда все всплыло, штатные врачи, ясное дело, потащили бумаги кому повыше. Мистер Сондерс любезно согласился помочь и не болтать. Отвез к врачу и приказал нашим выдать таблетки. — Мистер Сондерс? — Хайдигер не помнит такого имени, Доберман не спешит объяснять. Наконец сжалившись, расшифровывает: — Полковник. Не трясись. Он гнида, но не станет трепаться по углам. — Не перебор? Что тебя главный распорядитель таскает по врачам? Какая ему польза?       Доберман поднимает глаза к потолку и задумывается. Молчит, потом раздраженно кривится, словно злится, что его заставляют ломать над этим голову. — Не знаю. Он странный. Это все?       Хайдигер снова не знает, что сказать. Разговор выходит рваным — слишком многое накопилось и черт знает, с чего лучше начинать. На месте Добермана, сам Хайдигер давно бы счел, что над ним издеваются. — Алекс, я… В среду — снял бы команду. Но ты же понимаешь… — Все равно турнирную сетку кем-то забьют, — равнодушно кивает Доберман, не тобой, так другими. Лучше уж от твоей руки… — Не смешно, — обрывает Хайдигер. — Алекс, я… Вытащу тебя, слышишь, я найду способ вытащить тебя с арены. Пожалуйста, не лезь на рожон. Пережди где-нибудь. Не высовывайся. — Ты слишком беспокоишься. Странно. Как будто не ты, — Доберман расслабляется. Проходит к дивану и присаживается на край. — КОКОН прижал? Или совесть заела? — Нет. При чем здесь КОКОН? Если ты про того тяжа, — говорить о недавнем нападении так же неприятно, как ходить голыми ногами по раскаленным углям, но слова бесконтрольной икотой мучительно рвутся наружу, — он был мой, правда. Но я ему не приказывал караулить тебя. Клянусь. Дэниел во всем разобрался. Мой поверенный устроил это за моей спиной. Он решил, так будет проще всего. И да, я рассказывал ему о нашей… проблеме. Но я не просил его ни о чем подобном! — Поверенные — такие люди. Они не слушают просьб. Они угадывают желания. Удобно? — Доберман улыбается. Улыбка на бледном лице выглядит как издевка. — Беднягу можно понять. Ты ведь не с радостью побежал ему рассказывать, что станешь отцом? Ты, наверное, едва не рыдал. Может, еще и напился. Спорю, у тебя на лице было написано, что готов хоть под поезд. Ну вот, он и решил проблему. — Я бы никогда такого не попросил, — убитым голосом повторяет Хайдигер. — Ты мне не веришь. — Верил мертвец. Поговорка такая здесь.       Доберман откидывается на спинку дивана и окончательно становится хозяином ситуации: — Я не верю. Я думаю. Ты если и не просил, то прозрачно намекнул. А теперь опомнился. Какая разница. Заткни совесть бутылкой текилы и успокойся. Зачем тебе меня вытаскивать? — Сам не понимаешь?       Слова становятся преградой. Хайдигер продирается сквозь ее колючки с потерями. С расцарапанной гордостью, с рвущимся в клочья самомнением. — С ребенком ты не можешь драться. Убьют тебя — погибнете оба. — И почему ты трясешься? Разве я с моим «выродком» тебе нужен?       Вспоминать сказанное в гневе — против правил, но какие уж тут правила. На первый взгляд у Добермана все по старому: плоский живот и чудовищно-отвратительный характер. Но Хайдигер видит правду: она мерцает как неоновая вывеска мотеля у Добермана над головой. — Тебе страшно. Иначе ты бы со мной не разговаривал вообще. Ты не знаешь, кого просить о помощи. — Ну да, — подтверждает Доберман. — У меня боевой выход завтра. Швы до сих пор кровят. Ты меня хотел в начале подписать на такое же приключение, помнишь? Когда предлагал по быстрому вырезать зародыша. А теперь вдруг сплошной трепет и забота. Какой дурак в это поверит? — Я испугался. Нес чушь. Я бы никогда не сделал тебе хуже. — А потом, испуганный, подослал тяжа? — Я не знал! Тебе на крови поклясться? — На соплях. Я твоими уже обмазался. — Неважно, — если Хайдигер порой и задумывался, особенно в последнее время, каково было бы жить с Доберманом, то сейчас он понимает: на второй день препирательств придушил бы скотину собственными руками. — Алекс, я был дураком, я был трусом. Думай что хочешь, — Хайдигер запинается, мысли приходят в несогласие, и расклад, при котором Доберман считает его, Йена, виновным и ненавидит, почему-то не нравится категорически. — Я хочу помочь. Вытащить отсюда. Чтобы мы могли спокойно со всем разобраться. Ты меня так ненавидишь, что не хочешь принять даже помощи? — Ненавижу, — скупо подтверждает Доберман. — Дело не в ненависти. На самом деле, воротнички вроде тебя привыкли думать, будто могут все, что угодно. А на самом деле — ничего ты не сделаешь. Не потому что не хочешь. А просто не сможешь. — Серьезно ненавидишь? — А тебя трогает? — В больнице ты говорил другое. — Отвали, — Доберман отводит взгляд, верный признак, что сейчас начнет огрызаться. — Катись на хер к своей невесте и ей неси бред. От меня отцепись. — Не могу.       Хайдигер чувствует себя свободно и расковано в своем бессилии, без капли стыда, как нагой человек перед сотнями жадных взглядов, когда можно только хохотать в полной безысходности и упиваться свободой признать полное поражение, опустив руки с чистой совестью. — Я не могу оставить тебя, Алекс. Думай что хочешь. — Зря. Неужели у тебя вообще отбита чуйка: бежать сразу и далеко от меня? — Доберман закидывает голову назад, пялится на потолок, внимательно, будто там написаны ответы. — Сейчас ты воодушевлен, думаешь, знаешь, как правильно. Потом потыкаешься туда-сюда, везде получишь по роже и успокоишься. Станет лень копать дальше. И все останется как есть. Нет, ну, можешь попытаться выкрасть меня. Но чип… Сам понимаешь. Отследят. — В самоволку же как-то ходишь? — вовремя вспоминает Хайдигер. Доберман раздраженно щелкает языком. — Так ночью… Думаешь пятнаши спать не любят? Дьюку фанат шлет коньяк. За бутылку они меня пропускают. Вот и весь секрет. — А сканеры в баре? — Так я только в один хожу. Вот, где тебя подцепил… Там сканер сломанный. Огоньки светятся, а начинка погорела давно. А так — куда не сунься, пока тебя чип держит за яйца с долбанными тысячными процента синхронизации, тебе путь к свободе заказан. Тут одно из двух: или терпеть, или выкрутить железо из мозгов. Щипцами через нос. Как это делается не знаю… Так что, Йен, убивай свою совесть лопатой. Ничего ты сделать не сможешь. — Доберман хрипло смеется, натужно, через силу. — Смешно. Ты, Йен Хайдигер, и ничего не сможешь сделать…       Солнце вычерчивает золотистым слепящим бликом открытую линию шеи как на музейных картинах, превращает серые волосы в серебряные. И Хайдигеру вдруг становится страшно: ему мерещится, что Бог остановил время, давая последний шанс, запомнить Добермана таким.