Vale*

***

      Майк мог бы сбросить номер Фишборна сообщением, но зачем-то перезванивает ранним утром и диктует. Хайдигер корябает цифры стертым до деревяшки карандашом на смятой листовке уличного проповедника о богохульствах арены, падает на подушки, выбирает, глядя на клапан пожарной сигнализации на потолке: заснуть опять или нет.       Позже листовка перекочёвывает в карман.       Календарь нагло кричит, что наступила среда. Великолепный солнечный день не вписывается в трагическую канву предстоящих событий.       Хайдигер пытается сосредоточится, не может: часы неустанно бегут вперед, тянут за собой время как на поводке — все ближе к злосчастному моменту начала вечерних боев.       В машине пахнет синтетикой елового ароматизатора, от которого начинает болеть голова. Шум, разговоры, потрескивание копировального аппарата — бьют по нервам. Настроение летит к черту.       Хайдигер лезет в карман, треплет пальцами край брошюры, стараясь хоть немного успокоиться. К обеду плотный белый листок становится мягким и податливым, как салфетка.       Утро уходит в никуда. Свободная минута появляется только ближе к полудню.       Курьер из кофейни напротив бизнес-центра приносит гамбургер и зеленый чай. Пробует отзвониться с проходной, не может пробиться через короткие прерывистые гудки и уходит, источая запах жареного лука, так и не передав заказ. Хайдигер смахивает пропущенный вызов и лезет за листком в карман: желание разобраться с делом сильнее голода.       Мистер Фишборн звонку не удивляется, а может, попросту, в свои годы вообще не способен удивляться, по крайней мере, голос у него спокойный, даже довольный. — Йен? Рад вас слышать. Чем могу помочь? — Надеюсь, не отвлеку надолго. Меня очень занимает один вопрос.       Хайдигер поворачивается к столу спиной. За окном с высоты шестьдесят четвертого этажа безоблачное небо стелется до горизонта. — Я не знал к кому обратиться, подумал, могу узнать у вас. Как у председателя КОКОНа… Вы меня очень обяжете. — Заранее не стоит благодарности, — благодушно басит Фишборн, — чем могу?       Наверное, к делу стоило подойти деликатнее. Вытащить Фишборна в дорогое место, одно из тех, где не бывает посторонних, залить в старика полбутылки вина, начиная расспрашивать где-то между третьим и четвертым бокалом. Но на часах половина первого. А в шесть на Добермана начнут навешивать броню. Снова. Хайдигер не надеется успеть. — Насчет устава. Существует ли правило… Регламент… По списанию гладиаторов? Условия, причины, предписания? — Разумеется, — мистер Фишборн должен бы спросить, как Хайдигер может этого не знать, но не спрашивает, — двадцать лет — срок установленный как граничный. После него любой гладиатор подлежит списанию. — А раньше? Могут же быть особые обстоятельства?       Будь Фишборн хоть немного эмоциональнее, говорить было бы в разы труднее. Хайдигер благодарен за сдержанный деловой тон. Таким тоном общаются психоаналитики и адвокаты — люди, которых удивить крайне сложно, понимающие, как легко может сорваться дело из-за неуместного громкого восклицания. — Какие обстоятельства вы имеете в виду, Йен? Неповиновение, «выгорание», травмы? Вы, как владелец, вольны в любой момент подать заявку на «успокоение». Или списание. — А если не я владелец? — Тогда о чем мы говорим? Йен, я хотел бы вам помочь, но я не понимаю.       Хайдигер подходит к окну. Внизу на шоссе — гигантская пробка, похожая на дергающуюся в судорогах серую змею. И от пропасти под ногами его отделяет лишь тонкое полотно стекла. — В последнее время я часто вспоминаю наш последний разговор. Перед разбирательством. Буду честен. Спустя пару дней размышлений, кажется, я начинаю проникаться. И мне интересно… — Хайдигер стискивает лоб рукой, стараясь казаться как можно более безразличным, потому что на самом деле, один этот звонок уже выдает его с головой, — насчет Добермана. У него ведь серьезное ранение. Но мистер Филлиганн, насколько слышно, не намерен давать ему поблажек. КОКОН наверняка имеет рычаги давления на такой случай… Запретить участие, или, если хозяин проявляет намеренную жестокость, возможно, изъять гладиатора из владения… Или принудить к досрочному списанию. — Я разделяю ваше беспокойство, Йен, — Фишборн говорит без улыбки, это чувствуется. — К сожалению, мы почти бессильны. Как бы это ни смотрелось со стороны, юридически, Доберман — собственность Бенисио Филлиганна. Мы могли бы заикнуться о жестоком обращении, если бы речь шла об избиениях или пытках. Но в рамках арены мистер Филлиганн волен делать с Доберманом, что пожелает. Заявлять гладиатора на участие в поединках — его право. И определение: насколько гладиатор дееспособен, остается на усмотрение владельца. — Даже если это прямая угроза жизни, вытекающая из факторов, попадающих под оценочное рассмотрение хозяина? Фишборн вздыхает: — Йен… Любой бой на арене — угроза жизни. Вы хорошо формулируете. Любой юрист позавидовал бы. Но ведь ситуация, по сути, не отличается от обычной, когда в бой посылают слишком усталого или слишком неопытного гладиатора. Того, чьи шансы на победу немного ниже остальных. Я согласен, любой человек, в ком не ампутировано сочувствие под корень, проникнется, но… Представьте. Если машина вашего соседа дымит, у нее протекает масло и зажигание срабатывает через раз — даже тогда вы не можете запретить ему ездить на ней. Вы не можете подойти и сказать: «Мне кажется, ваша тачка вот-вот сломается, вы обязаны пойти и купить новую». Максимум выход — перекупить. Если у вас есть свои скрытые мотивы — допустим, жаль конкретный экземпляр и вы не хотите ждать, пока его угробят окончательно — дать двойную цену. Тройную. Дать столько денег, что старый владелец, не жалея, отдаст вам разбитую машину и поедет в салон за новой. Однако, любая попытка силового принуждения или насильственного изъятия была бы уже преступлением с вашей стороны. — Весьма подробный разбор, — сухо подытоживает Хайдигер. Раздражение, притупленное необходимостью, вырывается на волю, когда становится очевидно, что Фишборн бесполезен. — Благодарю. Вы потратили немало времени, чтобы объяснить мне довольно очевидные вещи. — Да, я утомил вас, простите, — Фишборн извиняется, будто звонок был его идеей и неожиданно быстро, словно опасаясь, что разговор вот-вот прервется, добавляет: — Проблема в другом. Позвольте предостеречь вас. Йен, вы можете заявить слабых бойцов, но держите в голове: Доберман и остальные не будут играть в поддавки. Если вы заведомо ослабите свою команду, то по сути, все превратится в бойню, где теперь уже ваши гладиаторы, которые ни в чем не виноваты, будут в роли пушечного мяса. А если решите сдаться досрочно, пока никто не пострадал — для судей это будет означать, ваша команда показала себя настолько плохо, что вы, как хозяин, не верите в их победу и хотите закончить немедленно, сведя ущерб к минимуму. Рейтинг ваших гладиаторов упадет ниже колена. На всех последующих боях преимущество будет у команд выше рейтингом. Право выбора удобных стартовых ворот, очередность жеребьевки, выгодное расписание в турнирной сетке с длинными промежутками между выходами для полного восстановления, в конце концов. — Я понимаю. — Хайдигер хочет спросить, всегда ли Фишборн озвучивает очевидное или считает исключительно его, Йена, настолько глупым, что видит в этом необходимость. — Я понимаю, что не могу подстраивать и подсуживать каждый бой. — Боюсь, что так, — печально подтверждает Фишборн, сарказм Хайдигера проходит мимо него. — Жаль признавать, Йен, но если у вас есть желание поучаствовать в судьбе Добермана, вам надо смотреть шире одного боя. Шире одного дня.       Хайдигер кладет трубку, не попрощавшись. Запоздало спохватывается, но отмахивается от сиюминутного чувства неловкости. Беспокойство червем грызет изнутри.       Хайдигер пытается вспомнить, как он раньше переживал выходы Добермана. И откуда бралась уверенность, что при любом раскладе все обойдется.       Даже когда однажды Доберман облажался с вертикальным маневрированием, а попросту не докрутил финт при соскоке. Амплитуда прыжка вышла слишком высокой, и титан успел дотянуться тесаком. Лезвие пробило насквозь броню и распороло бедренную артерию. Тогда, после боя, весь пол в Коптильне был залит кровью.       Хайдигер помнит, как Доберман лежал на скамье в полурасстегнутом обвесе и тихо ругался сквозь стиснутые зубы, пока медики сновали вокруг, пытаясь остановить кровотечение. Весь следующий месяц Доберман сильно хромал и возвращался с арены с белым лицом. Тогда он впервые со дня знакомства шутливо поинтересовался у Хайдигера с неизменным оскалом вместо улыбки: — Точно не хочешь меня выкупить?       Все это Хайдигер помнит, потому что видел сам. Но не помнит, как вышло, и в какой момент он привык настолько, что даже тогда не счел происходящее чем-то из ряда вон. Словно для Добермана смертельная опасность была естественна, и беспокоиться за него было бы так же глупо, как волноваться, что птица летает слишком высоко. А потом будто кто-то перещелкнул тумблер, убирал живописный задник со сцены, вывернул мир швами наизнанку.       Мертвый Алекс. Мертвый… Ребенок? Все становится слишком реально. Слишком неотвратимо, будто ни у Алекса, ни у того сплетения хромосом и генов, которому страшно дать название, нет выхода, кроме смерти.       Рабочий день в самом разгаре, комм разрывается от оповещений. Но проклятые часы все так же неустанно бегут вперед.        Хайдигер встает, застегивает пиджак и просит секретаря передать, чтоб водитель подал машину ко входу.