***
— Безумие, — говорит Хайдигер-старший, — я не узнаю тебя. Йен отличий себя нынешнего от себя же месяц назад не видит: отец недоволен им по-старому. — Это неплохая сделка. — Сделка на дохлую кобылу. — Доберман — хорошее вложение. — Доберман на арене почти семь лет. Критический порог «выгорания». Еще и со вспоротым животом. Хайдигер видит знаки: отец не хочет слушать — нервно вертит авторучку в руках, и меж бровей залегла морщинка. Хадигер хочет возразить, но говорит только: — Странно, что ты об этом столько знаешь. — А ты думал, Йен, твои приключения — великая тайна? Ручка с размаха летит на стол и закатывается под фигурный пресс для бумаг. Стеффорд Хайдигер злится. Портрет генерала «лучше-расстрела-нет-ничего» Мэтьюса молча одобряет со стены: с нарушителями правил надо только так. — Мистер Фишборн посвятил меня в детали слушания КОКОНа. Как твои костоломы сцепились с Доберманом и покалечили. Решил выкупить его и дело с концом? Так вот, Йен, я не дам тебе затыкать свои проблемы моими деньгами. И ставить под удар компанию. Тем более в такое время. — Разве у тебя бывало когда-то подходящее время? Последние десять лет ты живешь, будто завтра война. Отец краснеет: — Щенок, будешь дерзить мне? Это и правда что-то новенькое. Отец редко выходит из себя. Щенок и Доберман — чем не пара. Хайдигер усмехается. — Тебе смешно, Йен? Хоть раз в жизни замолчи и послушай! Ты не видишь, что творится у тебя под носом. — Разве? — Рынок нестабилен. Если даже Лиам Фишборн паникует, значит паниковать стоит всем. Хайдигеру хочется закатить глаза. — Если ты о перенасыщении… — Именно, — отец откидывается на спинку кресла. Из открытого окна слышится трескотня щеглов. На десяти акрах земли загородной виллы семьи Хайдигер везде сады. Хайдигер не раз в шутку спрашивал родителей, почему они решили на старости лет поселиться в лесу. — Сейчас не время для опрометчивых решений и бездумных трат. На рынке слишком много поставщиков. Слишком большая конкуренция. В каждом подвале готовы клепать импланты за ржавый гвоздь. И знаешь, что будет? — Что? На самом деле Хайдигер догадывается: крах, конец, катастрофа. Стариковские страхи человека, видевшего слишком много на своем веку, чтобы теперь не перестраховываться на каждой мелочи. Отец не разочаровывает: — Чистка, мальчик мой, выбивание слабых рук. Думаешь, киты станут терпеть, когда всякая мелочь отбивает у них каналы сбыта? У одного Фишборна убытки на миллионы, все потому что в каждой подворотне за гроши можно достать биогенетический код для новых гладиаторов. Который раньше его лаборатории лепили единственные в стране и продавали только по эксклюзивным контрактам. Всем было хорошо, когда рынок рос, и каждый день закрывался в плюс. Но скоро обязательно наступит крышка, — Хайдигер-старший громко вздыхает, длинная речь выматывает его, возраст дает о себе знать. — Когда наступит переломный момент, случится какой-нибудь камень на рельсе, из-за чего весь поезд пойдет под откос, тогда все эти расплодившиеся однодневки лопнут. Не смогут держать сотрудников, платить по займам. Их погонят с рынка поганой метлой. А удержатся сильнейшие. И снова наберут силу, чтобы царствовать как раньше. Без конкурентов. Мы должны быть в числе победителей, Йен. Я говорил тебе подготовить антикризисный план. — Арену не закроют, что бы ни вопила общественность. Гладиаторы никуда не денутся. Не будет никакого камня на рельсах, — Хайдигер смотрит на часы. — Я показывал тебе тезисы плана. Если хочешь, могу предоставить отчет по Доберману. Ты убедишься… — Чушь, — Хайдигер-старший машет рукой. — Нет, я сказал. Новые гладиаторы сейчас — лишние траты. А твой Доберман… Полгода назад, когда везде мусолили историю, как он убил напарника, его фото не было разве что у меня в супе. Прошло время, и все утихли. Даже на рекламу не потянет. Категорически — нет! Хайдигер уходит, бежит, хлопнув дверью, прежде чем сорвется, и вырвутся слова, которым нельзя звучать. Слишком рано сжигать мосты. И слишком легко чиркнуть спичкой. Комм вибрирует в кармане, Хайдигер с трудом удерживается, чтобы не разбить его об землю. Потом сдается, раз уж все равно полез в карман за ключами от машины, заодно принимает вызов и слышит голос Пэм: — Привет. Дурная привычка — не смотреть на имя входящего. Растрепанные нервы гудят от напряжения. Новый дурацкий разговор, дурацкие жалобы. Что-то про головную боль и нервный срыв. Хайдигер мысленно делает пометку: вот, чем надо будет объяснять, почему он отправил Пэм в черный список — нервный срыв. Доберман никогда не жалуется. И еще, из всех людей Доберман — один из немногих, кто никогда ни о чем не просит. Даже быть осторожнее — в раздражающе-приторной, заботливой излюбленной манере Пэм. Человек с улицы сказал бы — равнодушие. Для Добермана, привыкшего к командной «связке», это — доверие. Нет нужды перестраховываться и говорить очевидное, просить быть осмотрительнее, топить в заботе и сыпать предупреждениями, если веришь в кого-то, если знаешь, что он не идиот и сможет сделать все правильно без лишних напоминаний и опеки. «Приезжай», — просит Пэм. Голос у нее дрожит. Доберман как в воду глядел, когда говорил, что ничего Хайдигер сделать не сможет. Говорят, если выбирать и поступать правильно — все сложится само собой. С Доберманом не выходит — куда не ткнись. И может, лучше уехать к Пэм, исчезнуть, пока все не закончится. Перемотать как фильм, узнать развязку и потом, может быть, вернуться к началу. — Я занят. Давай, позвоню Френн? Или твоей матери? Пэм просит. Доберман никогда ничего не говорит, только скалится. А самое важное задвигает в конец фраз, роняет случайно, зарывает в шелуху бесполезного трепа. Даже если бы не любил… Швы кровят… Конечно, страшно… Врезать бы от души по наглой роже и заставить сволочь, наконец, говорить прямо, по-человечески, не делая из него, Йена, ублюдка, который однажды воспользовался и продолжал пользоваться все время чужой привязанностью… Любовью? Доберман и любовь по-прежнему кажутся несовместимыми. Но злость мешается с каким-то смутным странным… Облегчением? Оттого, что Алексу не все равно? И это тоже не стыкуется, как не посмотри. — Ты уверен, что хочешь увидеть Добермана, а не провести вечер со мной? Все-таки, что Пэм всегда удавалось на отлично, так это ставить точку. Доберман никогда не попросит — «приезжай», скорее на хер пошлет. Не просить — это тоже доверие. Что сейчас, когда страшно, и на кону две жизни вместо одной — не бросят. Даже без просьб. — Сегодня выступает моя команда, — говорит Хайдигер. — При чем тут Доберман? Я позвоню тебе позже. Отдыхай. Звонок обрывается. Зажигание заводится с пол-оборота. Шоссе выныривает из-под моста и широкой серой лентой убегает вдаль. Какая разница, что скажут отец и совет директоров, какая разница, если сейчас придется потратить все деньги, пустить их по ветру, если взамен можно будет не смотреть в мертвые глаза Алекса? Не вспоминать до конца своих дней, как испугался спасти собственного ребенка? Машина едет семьдесят миль в час и все равно будто стоит на месте. Отец всю жизнь цитировал умные книги, старался научить жить правильно. И вот, спустя годы, выходит, самым ценным его подарком были не мудрые уроки, а подтвержденное право банковской подписи. Сколько он может, как вице-президент, провести в сделку без одобрения совета управления и генерального директора, Йен точно не помнит — такое знал Майк. Но семь — десять миллионов будет наверняка. А Майку больше нет веры. Хайдигер знает: после задуманного им произвола совет директоров проголосует за его отставку так быстро, что Доберман даже под стопроцентной синхронизацией не успел бы пристрелить зажравшихся толстосумов, прежде чем они нажмут кнопку «за». Такие как Майк всегда бегут с тонущего корабля. Отец будет рвать и метать. Мать, наверное, постарается всех примирить, но вряд ли сможет что-то сделать — дело посерьезнее домашних ссор. Пэм… Хайдигер крепче сжимает руль, словно в нем заключена его решимость. О Пэм лучше не думать. Пэм ни в чем не виновата. Новости ее огорчат. Но тут ничего не поделать. Просто сегодня чаша весов склонилась не в ее сторону. Отец поддержки не даст, но квартиру и машины, можно будет продать — продержаться первое время и оплатить врачей. На передачу дел уйдет пара недель. За это время, пока еще не покроются пылью прежние связи, надо будет решить с ребенком. И Алекс уже не будет под каждодневным ударом. А потом уже как-нибудь… Комм больше не звонит. Хайдигер боится каждую секунду увидеть снова входящий вызов от Пэм, но ничего не происходит, и страх понемногу гаснет. Восьмилитровый мотор ободряюще ревет под капотом — до арены не близко, но Хайдигер прикидывает, что к началу должен успеть. Отец был прав — страшен не крах, страшно оказаться к нему не готовым. Сейчас, разложив мысленно по полочкам, как он будет рушить свою карьеру и устоявшуюся жизнь, Хайдигеру, впервые за долгое время, легко дышится и кажется, что все будет хорошо.***
Перед боем, уже упакованный в броню, Доберман сидит в Коптильне, уронив подбородок на грудь, пока остальные суетятся, навешивают снарягу, и со стороны кажется, попросту дремлет. Дьюка его расслабленная поза не обманывает — датчик шлема фиксирует шестьдесят восемь процентов синхронизации. — Не перебор? Доберман медленно качает головой. Из носа, по верхней губе у него стекает капля крови. — Лучше сейчас медленно подниму. Чтоб не на арене рывком. Время есть. — Повязка нормально? — Конечно. — План помнишь? Не высовывайся, не подставляйся и все нормально будет. — Конечно, — Доберман слабо улыбается. Под глазами у него залегли синяки, — Дьюк… — Чего? — Ты сегодня прикрой, пожалуйста. Ладно? Дьюк чувствует холодок, ползущий, между лопатками, потому что тихий и вежливый — это точно не Доберман. И голос в голове утробно завывает — не к добру. — Конечно. Прикрою. Доберман снова закрывает глаза, и только губы слабо шевелятся, когда он говорит: — Извини. Дьюк кивает и молчит, не понимая толком о чем речь, и не зная, как лучше ответить.