— Какие у тебя были причины спасать его? — Никаких. Но, если надо, я могу их придумать сейчас.
***
Когда Хайдигер появляется в Коптильне, Доберман неподвижно сидит на скамье, привалившись спиной к стене. По неуловимой тени последнего движения Хайдигеру кажется, что за секунду до его прихода Доберман что-то прячет в карман. Но правда или показалось — остается лишь гадать. — Поздравляю, — говорит Хайдигер. — Это было эффектно. А Дьюк знал, что ты им прикроешься как щитом? Доберман фыркает: — Нет, конечно. Иначе, поперся бы он напролом. Но если тебе будет легче, я перед ним заранее извинился. — Заранее? — А ты зачем прибежал? Мстить? Доберман оживает. Бледность так и не сошла у него с лица. Хайдигера не отпускает ощущение, что Доберман смущен, словно сболтнул лишнего и теперь старается утопить сказанное как можно быстрее в пустом трепе. — Кинг был твоим любимчиком? Я тебя не слишком расстроил? — Да я думать мог только о тебе, — честно отвечает Хайдигер, хотя звучит это откровенно ублюдочно, а если вспомнить тело Кинга с пробитой шеей, то и подавно. — Не бойся, никто не слышит. Пятнаши на минус первом сгружают свое барахло. Доберман резко встает, покачнувшись, хватается за стену, чтобы не потерять равновесие. Хайдигер хочет помочь, Доберман отмахивается, чуть ли не рычит раздраженно: — Отвяжись. — Давай, пришлю медиков. Плевать на Бенни. — Кингу пришли своих сучьих медиков, — сипит Доберман, — у тебя есть выпить чего? — Может, лучше без этого? Давай, лучше ужин попрошу доставить? — Ага, сейчас, конечно, только жрать… Доберман сплевывает на пол, длинную белую нитку слюны. И начинает распускать ремни плечевых щитков. — Хозяйский вызов на приемке оформи пока, бессрочный лучше, а то уже через полчаса в боксах надо быть — нарушение режима схвачу. Я скоро. В повседневном тренировочном костюме от Добермана в Добермане — только кличка и язвительный оскал. Грозный вид и ощущение опасности остаются в Коптильне — с маской, обвесом и покрытой чужой кровью черной броней. Хайдигер просит дежурного администратора на ресепшене заказать ужин из ближайшего открытого ресторана, и возвращается как раз вовремя, чтобы остановить Добермана, когда тот уже копается в мини-баре, придирчиво рассматривая этикетки на бутылках. — Поставь на место. — Ты же за год и половины не открыл? — Зато половину открыл ты. Завязывай. Доберман пьянеет раза в два медленнее обычного человека. Сейчас, под сползающей к нулю синхронизацией, раз в пять — не меньше. Но Хайдигера пугает другое. Что делать с пьяным Доберманом он знает, что делать с беременным — пока не до конца. — Тебе жалко, что ли? — Жалко. Не тебя. — А кого? Доберман то ли правда не понимает, то ли прикидывается. — Ребенка. Шансы и без того нулевые. — Хайдигер знает это с самого начала, со времен разговора с профессором Рашфордом, но сказанное вслух неприятно царапает горло, — хочешь превратить их в отрицательные? Доберман замирает, потом ставит бутылку на место и закрывает стеклянные дверцы бара. — Что говорят врачи? — Удивляются. С бешеным режимом Добермана странно, если бы все наоборот — шло гладко. Хайдигер готовится к худшему. — Чему? — Что тебе вдруг с какого-то хера стало не все равно. Хайдигер падает на диван и закрывает глаза. Прошедший день, перетекший в абсолютно головокружительный вечер, выжал его до капли, и сил спорить не остается. — Прекрати паясничать, Алекс. Доберман садится в крутящееся кожаное кресло за столом. Обычно — наоборот. — Почему ты называешь меня Алексом? — Потому что это твое имя? — По бумагам. Все зовут Доберманом. Хайдигер чувствует, что свихнется, если будет спорить еще по такому поводу. — Мне тоже звать тебя Доберманом? — Было бы правильнее. Нет, не лучше. Просто правильнее. — Да что с тобой? Что на тебя нашло? — Отходняк потрезвому. Терпи. Думаешь, смотреть, как у кого-то мозги вываливаются — неземная радость? Бедняга Кинг… — Доберман беззвучно смеется. — А ребенка ты бы как назвал? Хайдигеру становится тоскливо. Не больше семи процентов успешного исхода — сказал профессор Рашфорд. Доберман смотрит с неподдельным интересом, будто не знает этого. — Рано еще выбирать. Если… Все получится, тогда… Хайдигер задумывается против воли. Джим, Джеймс, Джонатан, Дэниел… Перед глазами встает лицо Дэниела, объясняющего наглому репортеру, к какой матери тому идти. Нет, точно не Дэниел. Почему-то в голову упорно лезет все на «д». — Кристофер? — Нет. — Лайнус. — Неа. — Ноа. — Мимо. — Тебе не угодишь. — Конечно, не угодишь, — Доберман беззлобно усмехается, запинается, словно сомневаясь, стоит ли говорить и, не удержавшись, неожиданно признается: — Это девочка. Хайдигер закашливается, пытается рассмотреть живот Добермана, ничего не видит, тот до половины закрыт столешницей. Потом понимает, что под тренировочной курткой ничего и не увидел бы. — Ты откуда знаешь? Вообще не слишком рано?.. — Скажем так… Предчувствие, — легко отбрехивается Доберман. Все таки насколько с отчетами и финансами проще. У Хайдигера предчувствие исключительно нехорошее, и от него ноет затылок. Доберман редко когда бывает таким открыто радостным: без сарказма, ехидства, без оскала — с вполне человеческой приятной улыбкой на лице. Хайдигер думает, надо бы ему сказать, что Бенни на сделку точно не пойдет, напомнить Доберману, где тот живет, что ребенок в боксе гладиаторов — звучит даже нелепее, чем мужчина, родивший здорового — черт с ним — хотя бы просто живого младенца. И подбирать имя тому, что с вероятностью девяносто процентов никогда не появится на свет — неразумно и преждевременно. Безликий младенец и улыбающийся Доберман встают рядом в воображении Хайдигера, и кошки на душе уже не просто скребутся, а воют в полный голос. Потом Доберман пожмет плечами. Посмотрит на вырезанный кусок кровоточащей плоти и скажет: это было предсказуемо. Или вообще ничего не скажет. Оскалится на вопрос грустно ли ему, спросит: ты рехнулся? Спросит — если сам выживет… Но улыбаться уже точно не будет. — И как ты хочешь назвать… Ее… — А я назвал. Рори. — Рори, — удивленно повторяет Хайдигер. — И не пялься ты так, Йен, — улыбка на лице Добермана гаснет, плавится в странную гримасу. — Думаешь, я ничего не понимаю? Я понимаю. Но… Даже у меня есть имя. Знаешь, зачем? Никто не должен умирать безымянным. Вшивые генетики в лаборатории, и то поняли… — Перестань, — просит Хайдигер. Сентиментальность — не его фишка. Но почему-то в горле стоит ком. — Я поспрашивал про досрочное списание. Майк обещал нарыть информации. Пока не вышло ничего нащупать. Но я продолжу. Предложил Бенни тебя выкупить, но он отказался. Доберман рассеянно шарит взглядом по столу, разглядывает бумаги, катает взад вперед золотое перо. — Не напрягайся, Йен. Я же говорил — это не твои проблемы. Хочешь, докажу? Ночь за окном затихает. Гости выползают на автостоянку и расползаются по машинам. Распорядители еще бегают по дорожкам парка под окнами штаб-квартиры, но их голоса с улицы доносятся все реже. Над ареной гаснут прожектора. В свете парковых фонарей поверхность бассейна на террасе под стеклянной крышей кажется серебряной. Хайдигер до половины опускает штору, чтобы с улицы никто не мог заглянуть внутрь при всем желании. Доберман наблюдает, лежа щекой на столе. — У меня, кроме тебя, в жизни была только арена. Я же гладиатор. Я был для нее создан. А потом появился ты. Ты стал единственным, кто звал меня по имени. И начал занимать все больше места в мыслях. — Это хорошо? — Кто сказал? — парирует Доберман. — Хорошо шляться в городе, рискуя сесть в карцер? Или на арене думать о тебе вместо боя? Но я привязался, потому что была причина. А у тебя и так весь мир к твоим услугам. Зачем я тебе? Хайдигер молчит — вопрос слишком нелепый, и даже сравнить не с чем. Все равно что попытаться осознать, зачем тебе левая рука, если правой вполне можно обойтись — и писать, и есть удобнее. Доберман истолковывает молчание по-своему. — Когда ты подослал своего тяжа расправиться со мной — ты уже ответил себе сам. — Это был не я! — Да ладно, испугался. С кем не бывает. Решил избавиться от всех проблем разом. Потом же исправился. Считай, контракт с совестью отработал, — Доберман зевает, поглядывая в окно. — Видишь, в чем проблема? Поздно уже. Я не могу уйти, а ты не хочешь прогнать. А между тем, пора прощаться, Йен… — Стой! Алекс. Хайдигер пытается собраться с мыслями, но пристальный взгляд Добермана, вкупе со странной полуулыбкой путает, и о чем думает Доберман — непонятно. — Не надо. Останься. Может, ты прав, это бред. Я понятия не имею, зачем ты мне. Но ты мне нужен. Можешь сказать, как всегда, что разобьешь мне рожу за это, или считай кретином. Но что если я все равно, без причины, не хочу тебя отпускать? Доберман подходит — лениво потягиваясь, и тень прячет его глаза. Хайдигер перехватывает худое запястье, нетерпеливо притягивает Добермана еще ближе, запускает руку в короткие колючие волосы, целует с жарким напором. Доберман недовольно шипит, как обычно — поцелуи в губы он терпеть не может, но подчиняется, когда Хайдигер тянет его за собой на диван. И, расстегивая на Хайдигере рубашку, выдыхает ему в лицо с ледяной нежностью: — Я тебя заставлю. Спящий Доберман выглядит мирно и вполне безобидно. Чтобы удобней поместиться на довольном узком диване, он кладет голову Хайдигеру на плечо. К утру рука немеет и пальцы кажутся толстыми и непослушными, как сосиски. Когда Хайдигер пытается вытащить руку из-под Добермана, тот недовольно мычит, не открывая глаз, и пытается натянуть край покрывала на голову. На улице безрадостно, туманно и промозгло, как будто осень, а не канун лета. На полу около дивана — разбросанная одежда и пакеты от вчерашнего ужина. На перемазанной жиром коробке из-под лазаньи валяется использованный презерватив. Хайдигер не может удержаться от истерического смешка — вот уж правда: и мало, и поздно. Рори… Надо же. А потом переводит взгляд на спящего под боком Добермана и вдруг его осеняет — чип.