Vale*

***

— Это чушь, Йен, — уверенно говорит Доберман. — А что не чушь? — Оставить как есть. — Нет. Слышишь? — Хайдигер встряхивает Добермана за плечо как тряпичную игрушку. Тот почти не сопротивляется. — Ты же сам говорил. — Что? — Что уйти отсюда можно, только если выдрать сраный чип через нос. Помнишь? — Это когда было? — вздыхает Доберман. — Издеваешься? Конечно, ни хрена не помню.       День выходит немногим лучше утра: серым и пасмурным. Редкие капли дождя на стекло ложатся штрихами, дождь как нервная женщина ноет — не знает, чего хочет и не может решиться: уйти окончательно или ливануть в полную силу.       Хайдигер открывает окно. Легкие шторы песочного цвета колышутся, будто пританцовывая. Сквозняк приносит запах озона и прибитой пыли. Доберман садится на диване, скрестив ноги, и натягивает покрывало на голые плечи. Хайдегеру хочется встряхнуть Добермана еще сильнее, чтобы тот понял, насколько все серьезно. Пока его больше интересует пожелтевший по краю, недоеденный со вчера кусок задеревеневшей пиццы. — Алекс! Послушай! По чипу тебя можно отследить. Чип контролирует все. Кажется, синхронизацию, и вроде бы даже… — Даже?       Сквозь пласты мусора, осевшего в памяти, Хайдигер пытается выдрать из ее недр давно прочитанные спецификации. «Tates» специализируется на производстве имплантов, их механикобиологических сочленений с костной тканью, и о головном чипе гладиаторов Хайдигер знает ровно столько же, сколько знает о бортовом компьютере машины производитель колес. — Этот чип отвечает за твое поведение. За мышление. Блокирует синапсы мозга и фильтрует лишние… Мысли, желания. Не позволяет… — Бунтовать? — подсказывает Доберман. — Вроде того. — Ты правда думаешь, тебя что-то защитит, если я прямо сейчас захочу сломать тебе нос? — Шутка в том, что ты не хочешь.       На всякий случай Хайдигер отодвигается подальше — Доберман любитель практики, а не домыслов. — Лень, — подтверждает Доберман из своего одеяльного иглу, — ты как Порезанный. — Кто? — Порезанный. Гладиатор. Он на коляске, без ног. Где-то в углу Коптильни обычно трется. Твердит всякую ерунду про свободу. — Какую ерунду? — Да тоже про чип. Что если б мог, вырезал бы его и смотался отсюда. Только не знает, откуда вырезать. — Серьезно? Странно. — Да, — Доберман зевает, — почему? — Такие мысли, по идее, должны фильтроваться в первую очередь. — Так он дурак. Ты бы видел его в бою. Метался по арене как погремушка в консервной банке, — Доберман брезгливо отбрасывает кусок пиццы, тот падает, по закону подлости сыром вниз. Бежевый ковер на полу — ручной работы. Но в Добермане мало почтения к статусным вещам. А Хайдигер, увлеченный разговором, даже не обращает внимания. — Их там целое сборище. Порезанному-то небось напоминать не надо, что ему херово, он каждый день мучается. Когда ноги по колено оттяпали, тут хоть сирену над ухом включи — уже хер забудешь. А вот твой… — Мой? — Хайфокс. Недо-Факел который. Тот, что старый. Он таскается бои смотреть в записи.       Хайдигер ошарашенно пялится: — Зачем? — Ну, видно мозги у него и правда фильтруются. Держит тонус. Напоминает сам себе, что если не свалит — однажды в пару к Порезанному на каталку усядется. И сколько их там таких — шут знает. — А ты? — Что я? — Свалить, значит, не хочешь. — Куда? Зачем?       Доберман цапает с пола свои брюки и утаскивает их под одеяло. Занятый задачей натянуть их вслепую, на Хайдигера он больше не смотрит. — Мы… Все равно не люди, Йен. Я — не человек. Любой, кто сидит на арене, где его гоняют в хвост и в гриву, и думает по-другому — натуральный идиот. Бесят, суки.       Таким глаза повырезать бы, если все равно ни хрена не видят, что происходит. У нас нет семьи, или друзей, или блядского будущего. Ты можешь только держаться — столько, сколько получится. И делать все, чтобы продержаться как можно дольше. Сто боев, двести, а потом сдохнуть, и это будет то, ради чего тебя сделали. Долго и счастливо — с нами не бывает.       Такие речи от Добермана — не редкость. Хайдигер отмахивается, потому что сейчас в счет идет не только Доберман. — Этот… Порезанный. Сможет вырезать чип? — Ну, треплется об этом постоянно, — Доберман сбрасывает одеяло и начинает обуваться. — Слушай, а пожрать… — Да…       В идеале, не Порезанному проворачивать такое, но тащить Добермана в клинику — все равно что просить в элитном автосалоне перебить номера угнанной коллекционной машины миллионов за десять. — И он не один такой… — Ага. Йен.       Хайдигер поднимает голову и натыкается на укоризненный взгляд Добермана. — Пожрать-то пусть принесут, я на завтрак уже на два часа опоздал. До обеда еще пять.       Часы на стене отсчитывают одиннадцатый час.       Хайдигер хочет сорваться, что Доберману бы только жрать. Потом вспоминает о ребенке. — Может, тебе лекарства?.. Или… — Не нуди, Йен.       Одежда, что странно, сидит на Добермане мешковато. Раньше самый лютый недоброжелатель не назвал бы его толстым. Беременность, по идее, должна была ситуацию поправить, но ничего толком не изменилось. Живот у Добермана такой же плоский, а фигура сухая и поджарая, без унции лишнего жира. Это видно, когда Доберман разминается и тянется посреди комнаты. — Узнай. Поговори с этим Порезанным. Он согласится достать чип, если я принесу техничку?       Доберман замирает. — Йен, это побег. — Да. — И пособничество побегу. Плюс, припаяют разбой. Ведь каждый из нас — чужая собственность. — Да. — Для тебя — это тюрьма. Если вскроется. — Для тебя… — Хайдигер запинается, хочет сказать «тоже», потому что карцер — самое мягкое из того, что может ждать пойманного гладиатора, но Доберман не из пугливых, да и важно не это. — Для тебя — единственный шанс выбраться отсюда. Я говорил с людьми, с Бенни, мои юристы облазили все директивы КОКОНа. Других вариантов нет. — Так боишься, — беззлобно подкалывает Доберман, — что решил рискнуть подставиться, лишь бы избавиться от меня? — Серьезно так решил? Долго думал?       Иногда Хайдигеру кажется, Доберман прав. И говорит чистую правду, что в нем нет ничего человеческого — только звериные инстинкты и хищный порыв вцепиться в горло любому, кто покажется слабее. А когда все уже кажется кристально ясным, Доберман ложится на плечо, пихается, потому что ему жарко, и начинает тихий треп ни о чем, пересказывая бытовуху из бокса, драки, сплетни, новости, курьезы с тренировок, чтобы под конец тыкать Хайдигера пальцем в лоб и жарко шептать на ухо: «Йе-е-ен, ты че, спишь»? И вот в такие моменты Хайдигер понимает, как, при всей своей хищной жестокости, на самом деле беззащитен Доберман: словно тигр, запертый в клетке, к которому никто не рискнет зайти один на один, но любой может пристрелить через прутья решетки мимоходом. Понимает и начинает жалеть. И теряет бдительность. — Хочешь, извещу КОКОН о твоей ситуации и возьму на себя ответственность? — Хайдигер чувствует уверенность в своих словах — он и правда может. Верит ему Доберман или нет. — Только что это даст? Бенни разрешит тебе отдых? Кому-то станет не наплевать, что растущий плод раздавит тебе сердце? Кто-то войдет в положение и начнет сдувать с тебя пылинки, вместо того, чтобы вырезать твою… проблему. И выкинуть тебя обратно на арену? Где ты все равно погибнешь: не завтра, так через год. Или еще не убедился, что твой хозяин не дал тебе время прийти в себя даже после поножовщины. Думаешь, он даст тебе отлеживаться после операции или даст тебе… Рори… Хоть один шанс, чтобы все получилось? Оградит от стресса, обеспечит наблюдение врачей, питание, лекарства… Хотя бы место, где можно высыпаться, а не вздрагивать по ночам каждый раз, когда сосед сбоку… Дьюк или кто там… Орет, храпит или рыгает. Я ведь даже не могу вмешаться, пока ты здесь. Пока ты не принадлежишь мне. Понимаешь, Алекс?       Доберман кладет руку на живот. Немного не туда, где в представлении Хайдигера должен быть ребенок, скорее куда-то в область селезенки и надпочечных колик. Но голос у него звучит глухо и даже подрагивает. — Ты на ресепшен-то позвони, чтоб пожрать прислали.       Хайдигер едва не плюется. Ищет комм, находит на кофейном столике у окна. Смотрит на собственное глупое отражение: в носках и нижнем белье. — Порезанный-то твой — правда сможет извлечь чип? — Зачем ему врать? — отвечает вопросом на вопрос Доберман, — он уже семь лет на коляске. Паяет сломанные аннигиляторы и наших штопает, если кто-то сцепится втихаря. — Ясно.       С ресепшена идут короткие прерывистые гудки. Доберман выглядит притихшим и слегка ошарашенным. Хайдигер сбрасывает звонок и размышляет. — Поговори с ним. Спроси, что будет, если ты принесешь ему спецификации по установке чипа. — А я принесу? — Принесешь. Я достану.       В конце концов, стоит принять решение идти до конца, и все остальное кажется простым. — Обещай, что он сможет уйти с тобой. Если есть кто-то еще — может и к лучшему. Будут искать не тебя целенаправленно, а всех, скопом. В толпе проще затеряться. — Да кто б знал, что ты скрытый террорист, — настороженно говорит Доберман. Застегивает тренировочную куртку под горло и глубоко прячет руки в карманы, будто сидит на лютом морозе.       Хайдигер присаживается рядом. Ему хочется обнять Добермана за плечи, но он знает, что сейчас уже одетым, вне кровати и вне того момента, когда их тела расслаблены и лежат рядом, Доберман с проявлениями нежности уже не подпустит. — Этого Порезанного как угораздило-то так вляпаться, кто его подстрелил?       Доберман мнется, хотя обычно любит перемывать кости остальным гладиаторам и рассказывать про бои и спарринги. Потом признается: — Я.