Я думал, что прощание — всегда конец. Ныне же я знаю: расти тоже значит прощаться. И расти нередко значит покидать. А конца не существует
***
Йена Хайдигера выпускают под баснословный залог в четыре миллиона энженов на пятые сутки ареста. Строго говоря, Хайдигеру везет трижды. Во-первых, расторопные адвокаты находят нужные болевые точки и впиваются в судью как пиявки, не оставляя правосудию выбора. Во-вторых, «опекуном» по надзору комиссариат назначает Рона Янга, как единственного уцелевшего после лавины жалоб и встречных исков, обрушившейся на всех причастных к аресту. А третье везение заключается в том, что лейтенанту Янгу мистера Хайдигера жаль. Полубезумные молящие глаза не выходит забыть. И Рон делает запрос. Администрация арены мнется сутки, прикидывая, стоит ли ссориться с полицией, а потом — вот уж воистину со скрипом и скрежетом — наконец приходит долгожданный факс, и Рон видит, что гладиатор с кодовой кличкой «Доберман» в настоящее время находится в расположении своей команды, не имеет физических повреждений и во время «инцидента» ни на одной записи камер наружного наблюдения замечен не был, сразу после объявления тревоги обнаружен, при перекличке, в жилом помещении бокса, соответственно предписанию и, следовательно, участия в беспорядках не принимал. Поначалу, когда Рон приезжает к Хайдигеру тот приглашает пройти, предлагает выпить, любезно интересуется последними новостями, а потом видит факс и моментально обо всем забывает, так что даже просто воду Рону приходится налить себе самостоятельно. К тому времени, как он утоляет жажду и возвращается в гостиную, Хайдигер успевает перечитать короткую справку, присланную администрацией, уже раз восемь, судя по быстро бегающим глазам. А потом говорит: — Мне надо на арену. И это не звучит приказом человека, привыкшего получать желаемое по щелчку пальцев. Скорее констатацией факта от того, кто готов на все ради исполнения задуманного. Рон с внутренним смешком прикидывает, схлопочет ли он бутылкой по темечку, если откажется. Необычно и слегка забавно осознавать, насколько сейчас бессилен такой всесильный богатей, как Йен Хайдигер. А потом Рону становится стыдно, потому что Хайдигеру, судя по выражению лица и синякам под глазами, вообще не до шуток. А миссис Янг если что и вдолбила в голову сына, так это выпивать стакан молока по утрам, не гонять по хайвею больше ста двадцати, и что Бог не простит людей, отыгрывающихся на тех, кто слабее. Рон отметает глупые мысли и говорит просто: — Едем. Дьюк замыкается больше обычного, ходит из угла в угол, как зверь в клетке, трогает мимоходом пустые койки тех, кого днем ранее упаковали в пластиковые пакеты. Охрана блокирует выход. Из жилого корпуса никого не выпускают. На очередном круге Доберман пытается поймать Дьюка за плечо, но тот сбрасывает чужую руку, прожигает злым взглядом и отходит. Больше Доберман не лезет, забивается наверх двухъярусной кровати на свое место и ложится, отвернувшись к стене. На обеде в столовой военных вдоль крашеных болотной краской унылых стен выстраивается больше, чем на параде. Кобальт сидит на скамье за столом, низко опустив голову, ковыряется в миске с пшеном, приправленным тушенкой, стараясь не смотреть по сторонам. Обычно рядом с ним садился Атлас. Но не так давно поливально-уборочные машины своими гигантскими круглыми щетками смели его кишки и осколки черепа с аллеи парка, и сегодня место пустует. Эти проплешины видны везде, куда ни глянь. Вместо Атласа рядом с Кобальтом падает Доберман, кивает на мясо и, оскалившись, шутит: — Думаешь консервы или дружка пустили в дело с пользой? Кобальт молчит. Неловко роняет ложку, низко опускает голову и к миске с едой больше не притрагивается. Обед проходит без склок, Доберман, не постеснявшись, сжирает две порции: свою и Кобальта. А добавку получает уже на выходе, когда Дьюк его нагоняет и, пользуясь тем, что в коридоре нет камер, бьет без предупреждения кулаком в живот. Согнутый пополам Доберман кривится от боли и одновременно кусает губы, пытаясь не расхохотаться. В жилом боксе лучше не становится. Доберман ложится, не снимая ботинок, на одну из отныне пустующих коек, вытягивается в полный рост и довольно жмурится. Фокус старый, грубый и отвратительно простой. Слишком простой, чтоб поддаваться на такую очевидную провокацию. Дьюк старается не замечать подначивания сукиного сына и замечает, что остальные так же старательно отворачиваются. До драки в очередной раз не доходит. А под вечер заходит Полковник, и звучит команда: «Доберман — на выход». Рон думает — ничего не получится. У главных ворот вместо привычных распорядителей вооруженная охрана и дежурный бронетранспортер. Начинаются расспросы: кто, куда, зачем. Военные нервничают. Не хотят понимать, зачем вдруг мистеру Хайдигеру нужен Доберман, если он даже тому не принадлежит. Требуют разрешение КОКОНа на посещение арены, введенное для хозяев команд, пока ситуация не утихнет, не хотят пропускать, грубят. Потом появляется старый седой вояка в униформе главного распорядителя, с бравой выправкой и прямой, как карандаш, спиной, от которого за милю несет казармой. Увидев Хайдигера он отклоняется от своего маршрута и лично лезет разбираться в чем дело, хотя шел, вроде бы мимо. А услышав про Добермана, так и не разобравшись до конца, коротко командует: «Пропустить», — как будто «Доберман» — волшебное слово, открывающее любые двери. Стрелка над входом загорается зеленым, Хайдигер быстро проходит через турникет, и Янг едва успевает проскользнуть следом до того, как его прищемят стальные створки. Хайдигер рвется вперед, как собака, почуявшая след. Строгий ошейник сейчас пришелся бы в самый раз. — Пятая переговорная, проводи, — командует «Седой» одному из охраны, пристально смотрит на Хайдигера, как на паука, не зная, то ли раздавить, то ли выбросить за окно. — Ждите. Я его приведу. Рон бывает на арене время от времени. Просаживает больше, чем выигрывает, но все равно заходит частенько. Добермана он почти не помнит. Доберман идет в эшелоне элиты, на вечерние рейтинговые бои. Рон заглядывает чаще днем, когда вместо пуль в воздухе летают пейнтбольные шарики. Билеты на такие шоу стоят в разы дешевле, а красная краска — всего лишь краска. И на арену выходят универсальные середнячки, крепкие, мускулистые, не особо различающиеся обвесами и броней. Бойцы на все руки, как говорит Брайан. Специально созданные с прицелом на узкий профиль боя гладиаторы, слишком хороши для дневного шоу. Затраты на их содержание, экипировку, рацион, работу тренера, медобслуживание не окупятся чисто символичными призовыми, не больше стоимости охапки конфетных фантиков, дневных боев для туристов и клерков средней руки. Увидеть таких гладиаторов днем было бы так же странно, как породистых скаковых жеребцов, катающих в парке детишек. Доберман проходит в общем составе как «перо» — легкий подвижный маневренный боец средней дистанции, классифицирующийся противотипом «титана», созданный специально для борьбы с железными колоссами. Рон читает об этом в инфонете накануне и долго пытается представить, как должен выглядеть человек, кидающийся без страха на стальные трехметровые махины. Сам Рон помнит, как очутился перед титаном той ночью. И как у него от страха опустились руки. Дверь переговорной открывается, заходит Доберман, и Хайдигер весь становится глазами. Кажется, он тянется к Доберману, не сходя с места. Переговорная, в которую военный отводит Рона с Хайдигером, — просторная комната без окон с комнатными пальмами в каменных кадках, песочным мрамором на полу и декоративными рисунками кувшинок на стенах. Сбоку от стола стоит позолоченная абстракция, расплывающийся контур то ли женской фигуры, то ли капли дождя. Рон сравнивает обстановку со своей дешевой узкой квартиркой и понимает, что не отказался бы жить в подобном месте. Но Доберман заходит и сразу становится центром всего. Взгляды всех присутствующих устремляются только на него. — Чем могу помочь, мистер Хайдигер? Голос у Добермана резкий, неприятный, совсем не под его внешность. Рон никогда не подумал бы, что невысокий худощавый парень в полуспортивной мешковатой куртке — гладиатор. На первый взгляд он больше смахивает на студента-выпендрежника, назло профессорам и ради внимания хорошеньких сокурсниц подстригшего мышиного цвета волосы ежиком и коротко выбрившего виски. Голос меняет все. Таким голосом в старых вестернах, которые Рон обожает, бандиты требуют от шерифа убраться из города. — Зачем вы приехали? Судя по лицу Хайдигера — совсем не то, что он надеялся услышать. — Рот закрой или совсем страх потерял? — Одергивает Добермана «Седой». Рон, кашлянув, в свою очередь предлагает: — Может, подождем снаружи? «Седой» молчит, потом нехотя выходит, но взгляд, который он бросает напоследок, ясно говорит: «Только попробуй что-нибудь выкинуть». Доберман упреждающе поднимает руки вверх, словно сдается перед расстрелом и скалится. Хайдигер провожает «конвой» глазами и снова оборачивается к Доберману. Тот снимает «маску» сразу, как только в комнате не остается никого лишнего. Наглый оскал испаряется, интонации становятся сдержаннее и серьезнее. Хайдигеру это не нравится. Слова Добермана можно пропускать мимо ушей. А Алекс всегда говорит взвешенно и серьезно. — Зачем ты здесь, Йен? — А сам как думаешь? — На взгляд Хайдигера ответ очевиден. — Я не знал, что с тобой. Боялся… Найти тебя… На южном КПП. Ты бы видел, какая там мясорубка вышла. — По-твоему, я видел мало мясорубок? — Сегодня Доберман не настроен прощать и сглаживать углы, — или ты считаешь меня идиотом? — Почему? — Потому что на южном остались валяться одни идиоты. Фразочка больше подходящая Доберману, чем Алексу. Непосвященный бы купился. Но Хайдигер уже умеет их не путать. — Говорят, национальная гвардия среагировала почти мгновенно. У тех… Ваших просто не было шанса. — У них не было мозгов, — парирует Доберман. — Было понятно с самого начала, что ничего не получится. — Разве ты сам не… Хайдигер, умолкает, сообразив, что лучше в стенах арены о таком не трепаться. — Собирался свалить? — Доберман подхватывает и продолжает, даже не понижая голос. — Шутишь? Зачем? Куда? Если я собирался… Кто по-твоему этих идиотов сдал? Хайдигер не верит ушам, но не потому что считает это невозможным, а потому что это нелогично. В поступках Добермана — даже в самых мерзких — всегда есть своя, искривленная и изуродованная, но логика. Доберман пожимает плечами, как будто особой причины и не требовалось. — Загреб двумя руками. От идиотов, мечтающих свалить — за чертежи, которые им достал, от начальства — за вовремя подброшенную наводку — бокс получше, паек побольше. Выгодно получилось. И смешно. Особенно смотреть, как ты потел. Доберман хлопает себя по карманам и разочарованно цокает языком. — Дай сигарету, а? Или ты думал, я сбегу, чтоб сидеть у тебя дома в коридоре, как собака, пока ты будешь в спальне трахаться с женой? Или пойдешь папашке своему расскажешь, что трахаешься с гладиатором? Тут ведь с кем-то из нас прилюдно трахаться придется. Чтоб все знали. Люди такие — пока не узнают не успокоятся. — А как же ребенок? Хайдигер видел Добермана, в ярости рвущего горло врагам, Алекса в умиротворении, спящим или сонным, Алекса веселого, Добермана наглого с ухмыляющейся рожей, Алекса, с неподдельным интересом слушающего про новый фильм или новую выставку. Но еще никогда Хайдигеру не доводилось встречать все это вместе. Два в одном: цельную картину. Алекса со злостью Добермана и Добермана с лицом Алекса. Словно краски на палитре, эти двое смешиваются на глазах Хайдигера, рождая новый цвет. — Да какой ребенок, Йен? Нет никакого ребенка. Я — мужчина. Ты о чем? Надо же было тебя как-то… Мотивировать. Хотя, — Доберман тихо смеется. — Мне было даже интересно. Неужели ты поверишь в такую дичь? В большую ложь всегда верят охотнее, чем в маленькую. Хайдигер чувствует себя дураком. И еще — мишенью, в которую насмешки летят как дротики, и ни один не промахивается мимо цели. — И зачем все это было? Ложь, подстава? И что заставил поверить… Захотел меня подвести под суд ради лишнего пайка? Алекс скалится. Очевидно — начинает злиться. — А этого мало, думаешь? У тебя, Йен, башка — как стеклянная. Мысли на милю видно. Сначала ты испугался, потом прикинул — ничего, прорвешься. Хотел решить вопрос по-быстрому, не вышло, стал искать другие варианты. Потом совесть заела… Ну, а потом даже понравилось. Вроде как раньше ты был хер с горы. Один из «пиджаков», который даже бабу себе сам выбрать права не имел. А теперь — герой. Бунтарь, страдалец, мать твою. Один против всех. Еще и цель-то как благородна — спасти своего ребенка. Только это ты у себя в мозгах чуть ли не сверкаешь от геройства. А на деле — как был слабаком, так и остался. И никого ты ко мне не подсылал — убить. Я всегда знал. Что у тебя кишка тонка — прислать ко мне убийц. Но вот ныть ты любишь. Поэтому кому-то наплакался. Кому-то, у кого яйца побольше твоих. А ты… Нет, Йен. Ты ничего не знал. Я даже не сомневаюсь. — Значит, — подытоживает Хайдигер, — все это была чушь. — Я же говорил, пора заканчивать. Но тебе нравилось тут развлекаться. Тебя все устраивало. А мне выходило боком — то нет времени выспаться, то ты перед самым выходом выбесишь. На арене нельзя отвлекаться. Так что… Да, — Доберман смеется, — не дали бы лишний паек, сделал бы просто ради удовольствия, посмотреть, как на этот раз — ты вляпаешься. — Я правда хотел… Я тебя любил, Алекс, я думал… Что-то, хоть что-то просится в руки, повертеть, отгородиться, отвлечься, потому что иначе совсем уж одна всепожирающая пустота. Но на столе нет даже стакана воды. Пришел говорить — говори. Доберман деревенеет, а потом улыбается — грустно и снисходительно одновременно. — Не любил. Это я тебя заставил. Пожалеть, мол ребенок, испугаться что потеряешь и меня и его, почувствовать себя чудовищем. Ты поверил и сдал мне такие козыри… Вот в первый раз, когда ты орал избавиться от ублюдка, тогда — это был ты, Йен. А все, что дальше — я. И тот случай, когда твой недоумок Факел пальнул из аннигилятора боевыми на спарринге — подстроил я. И заставил тебя схватиться за голову, что без твоей помощи меня убьют в любой момент — тоже я. Если бы не я — не было бы ничего. Так бы и трахались. Может, даже сегодня. Ну, а если так, почему бы тебя не использовать, если ты под рукой. — Ты меня использовал, — повторяет Хайдигер. — Ну да, — почти весело подтверждает Доберман. — Иногда по мелкому: достать что-то, пожрать за твой счет, выбраться в нормальное место из провонявших боксов… Ты тащил меня в койку, я с тебя имел по мелочи разного, чего на арене не хватает. И в этот раз ничего даже не поменялось. Просто выросли ставки. Или ты думал, в деле — большая любовь, ребенок и счастье до гроба? Даже ты не настолько тупой. Это арена, Йен, здесь никому нельзя верить. Поверившие дураки остались гнить на южном. — Значит, тебе повезло. Хайдигер не помнит толком, когда последний раз нормально спал. Все это время, последние четыре или пять дней, среди круговерти адвокатов, полиции, журналистов, гневных криков отца, звонков друзей и недругов, всех, кто пропал с радаров еще со времен университетской скамьи, а теперь звонил в попытке поддержать или позлорадствовать, среди всего этого бардака, приправленного неугасающим страхом, Хайдигеру помогала держаться только одна мысль: он должен узнать, что стало с Алексом и помочь, если нужно. Облегчение, которое охватило Хайдигера, когда он увидел Алекса живым и невредимым, сменяется пустотой и усталостью. Чувством странной невосполнимой утраты, ощущением зря потраченного времени, обидой, разочарованием. И ничего из этого гремучего коктейля уже не помогает держаться. — Рори, значит, — горько полу шипит, полу шепчет Хайдигер и встает с места. Доберман наблюдает, навалившись на спинку стула с такой силой, что костяшки пальцев белеют. — Йен. — Что? Доберман молчит, словно сам не знает, каким чудом у него вырвалось имя Хайдигера. Потом неловко дергается и по угловатому нервному движению даже нельзя понять, что он пытается сделать. — А помнишь, я тебе говорил, что неплохо разбираюсь в людях? С Доберманом нельзя связываться. Это знают все на арене. Хайдигер бежит, признавая полное поражение. Захлопывает за собой дверь переговорной, отрезая Добермана и все, что с ним связано, вычеркивая прошлое и отрекаясь.