***
Вернувшись домой и вздохнув полной грудью свободу, о которой так долго мечтал, он было решил начать жизнь с чистого листа. Возьмётся за ум. Сдаст экзамены и поступит в институт. Подумывал пойти в архитектурный. А там уже как пойдёт. И всё так и планировалось. Этот план закрепился гвоздём после слов матери о том, чтобы Витя больше не связывался с Женей, своим старым другом, из-за которого, как говорила мать, Сканкевич и попал на эту чёртову войну. Она отправила его к Фёдору Пападичеву, к главе местного профсоюза завода, где работал отец, и настояла на том, чтобы парень трудился так же честно и усердно. Виктор было послушался, собрался, в спешке поскакал на улицу и увидел сестру, которую запугивали долгом семьи. Тогда парень впервые и узнал эту печальную новость. Обычные, счастливые, обеспеченные семьи получают в наследство от отца что-то ценное, а Витя и Фаина получили на плечи огромный долг, который было приказано погасить через пару недель. Но парень не опустил руки. «Не по-мужски это», — сказал он сам себе. Вздохнул, крепко обнял сестру, сказав, что погасит долг. Но какой ценой он не ответил даже сам себе. Придя на завод, потолковав о старом с этим Фёдором Пападиевичем, Виктор ровной, строевой походкой пошёл на первый этаж за своим первым заданием. Но не справился даже с ним. Не на мусорке он себя нашёл, дабы ящики таскать, да ещё и за жалкие копейки! В порыве гнева парень упомянул своего друга Женю, а Пападиевич проверил это, позвонив тому лично по телефону. После маленького разговора, тот положил трубку на место, хмыкнул и с фразой «Что ж ты сразу не сказал, Витюш» отправил к рабочим с кулаками, выбивать деньги. За что? А Сканкевич не знал. То ли за стирку рабочей одежды, то ли ещё за что-то. Получил свою выручку, сунул в карман поглубже и поехал к Женьке Барбарисову, ведь у того тоже было какое-то задание, а парень был обязан жизнью ему за то, что тот для него сделал. — Ну же, Вить, чё ты мнёшься. Давай. Хорошие деньги же, — говорит заманчиво Барбарисов, попутно вставляя в руку Вити пистолет. И весь план, который Витя тщательно продумывал всю ночь, обрушился. Мечтать он любил — строить планы он дел мастер. Это хороший способ успокоить и убедить себя, что в будущем всё будет хорошо, что оно вообще в принципе будет. Но эти планы часто рушились о реальность, и каждый раз парень устало вздыхал, привыкал, а через пару дней вновь окунался в новую мечту и строил планы, лёжа в очередной раз ночью с бессонницей.***
— Ну, Витька, рассказывай. Чё там на войне видал? Витя виновато улыбается и смотрит куда-то вниз. В Афганистане было тяжело. Все фотографии, которые остались оттуда, он как можно быстрее засунул в семейный альбом и больше его не собирался открывать. Виктор не бессердечный. Ему не всё равно. Виктор всё помнит. Он прекрасно знает, что натворил, и будет нести в сердце это до конца своих дней. — Да что тут рассказывать. В штабе отсиделся. Писарем. — Писарем, значит, — хмыкает Барбарисов, садясь напротив парня и потирая руки, — но стрелять-то ты я смотрю умеешь, — продолжает он, улыбаясь во все зубы, и наливает старому другу ещё стакан водки. — Водили на стрельбище. Бывало, — отвечает парень, снова отводя глаза и кинув невинный смешок.***
Быстрый шаг, потягивание сигареты. Сканкевич энергично проходит мимо церкви, но резко останавливается. Делает пару шагов навстречу к широким, высоким дверям. Дотронувшись до них ощущает неземной холод. Уже подумывал зайти, но так и не решился. Стоит и слушает службу в дверях, смотря во внутрь через маленькую прорезь. Через неё было видно группку людей, которых от силы пять-шесть, а когда парень приглядывается, видит, что люди эти оплакивают падшего солдата. Совсем юного, судя по фотографии в рамке, младше Сканкевича на пару лет точно. Из-за этой сцены он тяжко вздыхает и опускает свой взгляд. Тупым носком ботинка протирает порог и слушает с замиранием сердца молитвы, а также церковный хор. Через минуты две такого задумчивого стояния, кто-то резко открывает дверь и Витя видит темнокожего парнишку, одетого как солдат, с побрякушками в виде жетонов на крепкой шее. И Сканкевич уже было хотел спросить у него, не с Афганки ли он, но тот, быстро оглянув его, молча извиняясь, ушёл прочь. — Ты заходи, заходи, внучок, — говорит пожилая женщина, видя, как Витя стоит и мёрзнет в дверях. — Не, спасибо, — жмётся парень, стыдливо улыбаясь, — мне пора уже, — и уходит, спрятав руки глубоко в карманы. Парень проходит вдоль кладбища и краем глаза смотрит на могилы неизвестных ему людей. Он видел много смертей. Был на нескольких похоронах. Хоронил отца, парочку друзей со службы. Сканкевич не любил похороны, ненавидел церкви. Эти места ужасно нагнетали. От запаха внутри церквей становилось плохо и поэтому он старался избегать их. Сторонился, словно дьявол, обходя за три метра. А когда мать просила сходить с ней на службу, вежливо отказывался и придумывал тысячу и одну причину для этого отказа.***
— Ну и… Ты был на войне, Вить? — спрашивает его Геннадий, когда они сидели вдвоём после очередного тяжёлого дня в квартире Тобольцева и курили одну сигарету на двоих. Витя виновато улыбается и смотрит куда-то вниз. В Афганистане он так же мог сидеть с кем-то и курить сигарету, тоскливо смотря по сторонам. Смотреть на солнце, которое уплывало медленно за горизонт. Вдыхать запах сигаретного дыма, смешанного с порохом. Прислушиваться к голосам солдат за стенкой, которые по звукам гитары угадывали песни и начинали задорно подпевать. Вроде улыбаться, но всё равно чувствовать себя паршиво. Вроде быть среди своих, но всё равно чувствовать себя в опасности. Витя неуверенно поднимает взгляд на Тобольцева и отвечает тихо: — Был, Гена. Был. А тот, виновато, опускает свою руку на плечо парня и проговаривает: — Мне жаль. И Геннадию больше нечего сказать, он покорно сидит рядом и смотрит в окно. Ему не важно было знать это, скорее просто ляпнул, дабы тишины не было. Но теперь он ощущал боль в сердце Виктора и хотел настучать себе по губам. — Пошли в кино сходим, — через пару минут говорит Сканкевич, туша сигарету. Гена поворачивает голову на парня и слегка улыбается: — Если тебе станет лучше, то конечно. — Намного. И идут они вдвоём на ночной сеанс, где от силы сидело пару человек. И хоть парни были ужасно уставшие после очередной перестрелки днём, они всё равно осилили два часа чёрно-белой киноленты. Да и им даже понравилось. — Тебе небось рано вставать? — спрашивает Витя, когда они оказываются на выходе из кинотеатра. — Да нет, не особо. А что? — отвечает Гена, соврав, ведь завтра очередная встреча с серьёзными людьми. — Просто я люблю после просмотра пойти поесть пирога и обсудить фильм. Такая у меня традиция. Ты не любишь есть пироги после фильма? — Да нет, почему же, люблю. — Ты не хочешь пойти съесть со мной по пирогу? — С большим удовольствием. На улице давно горят фонари, на дорогах безлюдно, а во всех окнах домов давно потушен свет. Виктор, словно ребёнок, нелепо шагает рядом с Геннадием и весело что-то обсуждает. То затронет тему просмотренного фильма, то начнёт трещать о чём-то великом. В основном говорит он, а парень рядом лишь улыбается, глядя на то, что Сканкевичу действительно стало лучше. Попав напоследок под сильный дождь, Геннадий снимает свой пиджак и кидает его на голову Виктору, дабы тот, бегая по лужам, не простудился.***
— Ну, Вить, скажи, на войне так же было, да?.. — спрашивает Женя, пока Витя сидит напротив и смотрит в пустоту. Парень, услышав этот вопрос, опускает голову и молчит, поджимая губы. Он хотел бы взвыть. Но сил на это не хватало. — А что ты хочешь услышать, Жень? А? Я видел множество смертей. Смертей юных, молодых ребят, младше меня и, наверное, попавших туда, как я. Либо тех, кто вообще пошли по своей воле. Совсем молодые парни, которые буквально вчера смеялись с глупой шутки, на следующий день смотрели на меня своими стеклянными глазами, холодные, лёжа головой у меня на коленях. — Вить… — Был у нас девятнадцатилетний паренёк из Урала. Характером был похож на твоего Марка. Тоже был неугомонный, как галчонок из «Простоквашино». Мы так в принципе его с парнями и называли. Было у него много планов на будущее, после того, как домой вернётся. Я ему в один день сказал, мол, приезжай в Москву, в гости, а тот так обрадовался этому приглашению. Столицу, говорит, только на открытках видал. А на следующий день он подорвал себя гранатой, ибо был в окружении душманов, — произнёс Витя, вытирая глаза, ибо те начали предательски покалывать. — Не так здесь, как на войне, Жень. Мы там выполняли, как нам говорили, «интернациональный долг». Если бы не мы, то американцы сделали бы это вместо нас, а мы упредили! — начал цитировать командиров парень. А затем взял сигарету из помятой пачки и закурил. — Вот только приехав домой, оказались мы никому не нужные. Покалеченные судьбой, без образования, без денег. Герои, блядь, зато! Нахуй мне это геройство не нужно, мне стыдно за кровь на моих руках. За чужих и за своих. Во время этого монолога он смотрел прямо в глаза Барбарисова, в этот раз говоря чистейшую правду. То, что он говорил только сам себе бессонными ночами, ибо не мог заснуть из-за страшных картин перед глазами. Вите было плохо от всего этого. В свои двадцать лет он думал, что война будет хорошим шансом поменяться. Поменяться в лучшую сторону. Но по итогу, единственное, что он получил, так это шрамы на всю свою жизнь. Не тот порез от ножа на левой щеке, абсолютно нет. А шрамы в памяти, от которых он не сможет избавиться. Шрамы, которые горели адским пламенем, когда после войны на глазах Вити умирали знакомые люди — Марк, Гена… Он потерял очень многое в жизни. И теряет до сих пор. После смерти Тобольцева парень перестал мечтать и строить планы даже на завтрашний день, а все потому что понимал, что не знает, доживёт ли он до завтра, да и нужно ли ему доживать вовсе. Он по самые края полон раскаяния. Ни дня не провел, не жалея обо всём, что он натворил. После этого никто его о войне не спрашивал, а тот и вовсе перестал распространяться об этом. Только случайно, когда с Лёней познакомился. Он тогда как-то невзначай сказал, что воевал, а Виктор, услышав это, кивнул, говоря о том, что тоже был там. Но в отличии от других, Клейменов не задал вопросов. И они оба решают перевести тему.