Потери не ранят так, как надежда

Валентин пил. Вернее, цедил алкоголь по глоточку, с каждым следующим проникаясь к себе все большим презрением. Хотя, казалось бы, куда уж большим. С Лерой они не разговаривали. Игорь с Валерой целыми днями пропадали вне зоны его досягаемости, практически не посвящая мужчину ни в какие планы. «И правильно, и хорошо они делают. На черта оно мне надо? Хотят геройствовать – пусть геройствуют. Только вот Лера… Пора бы помириться с ней, что ли. Помириться и… наконец стряхнуть с плеч эту липкую паутину страха и отчаяния». Ибо он отлично помнил, какими глазами смотрела на него девушка, когда поняла, что именно он допускает. Чему именно дает свершиться. В тот момент ему вдруг стало так стыдно, как не было никогда в жизни. Вспыхнули щеки, лоб и шея, а воздух раскалился, как сковородка на большом огне, и им стало неимоверно тяжело дышать. Да, пожалуй, так стыдно ему не было с тех пор, как он, будучи двенадцати лет от роду, разобиделся на Машу Кистеневу, до одури красивую одноклассницу с тугими, плотными черными косами по обе стороны щуплой груди, и написал в ее честь отвратительный опус, а потом зачем-то дал почитать его Петьке Молочаеву. Тот, тайно влюбленный в ту же Машу, о чем Валентин догадался гораздо позже, набравшись жизненного опыта, с радостью вручил Кистеневой его писанину, и та, приоткрыв нежный ротик, долго читала и водила пальцем по скачущим от ненависти строкам. Затем молча всучила тетрадку обмершему Валентину и на следующий день принесла в школу и зачитала вслух перед всем классом его стихи, которые Валик писал ей, ослепленный и оглушенный первой любовью. Пацаны улюлюкали, девчонки хихикали. Валик сидел на первой парте красный, как рак, а Маша стояла около доски, декламировала ненатурально противным голосом его сочинения и то и дело победно поглядывала на Валентина – что, съел? Он больше никогда не писал стихов. Скрипнула входная дверь, и Валентин подорвался со стула, выскочил в коридор. «Не следовало отпускать ее одну. Никак не следовало». Она подняла на него лаково блестящие ореховые глаза, растянула губы в улыбке. -Вали-и-ик, - и повалилась в его объятия. -Нельзя столько пить, - иронично укорил ее Валентин, зарываясь лицом в сноп пшеничных волос. –Лер, послушай… придурок я последний, это правда. Но я тебя… И оборвал себя на полуслове, сквозь халат и рубашку ощутив, что девушка вся горит. Доктор быстро отстранился от нее. Лера равнодушно разглядывала настенный плакат, повествующий о вреде курения, и часто дышала, как загнанная до изнеможения лошадь. -Ты себя как чувствуешь? – пробормотал Валентин, шлепая свою мгновенно взмокшую ладонь девушке на лоб. Кожа оказалась сухой и очень горячей. -Плохо мне, Валик, - выдавила Лера, все также глядя в никуда. - Тошнит… и голова болит. Внутри врача что-то оборвалось. -Нет, нет, нет, нет, - быстро забормотал он, прижимая девушку к себе. –Этого не может быть… не должно было случиться… твою мать, твою мать! И поволок девушку в другой конец коридора. Плюхнув ее, безвольно распластавшуюся по простыням, на кровать, мужчина вернулся в смотровую. Плохо соображая, что делает, сунул в карман аспирин, набрал в миску воды и, содрав с крючка полотенце, кинулся обратно. Лера послушно приняла таблетку и дала уложить себе на лоб мокрый компресс. На Валика она не смотрела. Пустой взгляд упирался в потолок. Единичные капли, скатывающиеся по ее щекам и вискам, практически мгновенно испарялись с пышущей жаром кожи. -За что, Господи? – прошептал вдруг Валик, опускаясь в изголовье ее кровати на оба колена. –Сделай так, чтобы это была обычная простуда… Но на небесах упорно отмалчивались. Да и Валентин не особенно ждал оттуда поддержки. Он просто в один ясный миг осознал, что умирает. Да, вот так просто. Разлагается изнутри. Гниет. Девушка начала что-то невнятно бормотать. На ее лицо сошла бледность, только щеки алели, как маки. Валентин поскорее смочил полотенце снова и пристроил обратно. Вода затекала ему в рукава, колени ныли от неудобной позы и жесткости пола. Но какая ему разница, если он уже труп. Потому что Валентин знал, что последует за этой мучительной, лихорадочной агонией. Он знал, что ему уготован был ад, но не подозревал, что тот настигнет его так скоро. «Все верно… Я виноват… а это – мое наказание». Кажется, он что-то сбивчиво шептал над ней непослушными губами, целовал ее запястья и заботливо поправлял компресс. Аспирин словно действовал прямо противоположно должному: полотенце все ощутимее нагревалось под мужскими пальцами. Он перестал замечать время. Сколько, интересно, прошло с последнего раза, как он поменял воду – десять минут или десять часов? Он перестал отмечать любые сигналы, которое посылало ему его тело – ведь к чему мертвецу знать, что руки его по локоть вымокли, что горло дерет, как наждачкой, что кровят губы, которые он искусал до полного онемения. Он видел и слышал только ее. Загорелая кожа стала шероховатой от иссушающего ее жара. Девушка все чаще дергалась, порывалась вскочить, но он удерживал ее. Он ждал этого и все равно едва не умер - комично, разве трупы могут умереть - когда она закричала от боли, рвущейся изнутри. Он накрыл ее собой, прижался к ней так крепко, как только мог, и зарыдал. Он много раз отмечал, что плачет, когда обращенные приходили к нему в лазарет умирать. Но сейчас он плакал как-то иначе. Все с этой девушкой было иначе. Ее судороги продолжались не больше минуты – а быть может, целое столетие. И когда он наконец отпустил ее, бессильно обмякнув у постели, девушка уже не дышала…