Эта война всех нас оставила калеками

Две безумные сущности в одном теле уживались с огромным трудом. Они оба были эгоцентричными доминантами, и тело несчастного Фармы превращалось в поле боя между ним и чертовым богом жизни, которому на эту жизнь было плевать. Иронично. Его буквально рвало изнутри. Он обезумел еще больше. Это была жажда мести? Жажда смерти? Жажда спасения? Он просто хотел прекратить это. Он устал, безумие ломало его. То, что он делал, ломало его. А ужасная мигрень, словно кувалдой по итак уже разломанному на осколки сознанию, била с немаленькой силой Когда Ретчет увидел его таким, это показалось ужасным, хотя он откровенно говоря уже не держал никакой обиды. Он просто хотел, чтоб кто-нибудь прекратил это. Ему было больно просто существовать. Когда он на миг перехватил управление, его охватила безумная дрожь и голос срывался на фальсцет расстроеной скрипки. Таким он был. Сломаной скрипкой, непригодной для того, для чего она была создана. Когда он увидел Ферст Эйда, стало страшно. Он позволил Тайресту-Соломусу убить Адаптуса тогда. Смерть излечивает от всех болезней, и безумие было одной из них. Но кто-то наглейшим образом вырвал его из потока всеискры. И Фарма знал кто это. Знал и гордился…а потом нахлынула истерика. Они были вместе так долго. С Эйдом — почти всю жизнь, а с Амбулоном где-то её двадцать пятую часть. Но он убил Амбулона. Он готов был убить Эйда. Готов был убить брата ради своих целей. Да, он эгоист. Да, он мразь. Так было нужно, но разрубать Амбулона как чертов маньяк нужды не было. Ферст Эйд стоял и наблюдал, как его бывший главврач мечется в приступе вины. Как вырывает из корпуса прикуриватели и царапает собственое лицо. Он врач. Он врач, на руках которого энергона больше, чем на руках чертова Тарна! Конечно, это не правда, но не для Фармы. Не сейчас. Мягкие, маленькие ручки, дрожащие от количества кофе и нервов на одну несчастную неделю, аккуратно взяли и крепко сжали руки Фармы. Тонкие, идеально ровные. Сейчас на пальцах шелухой зацеплялись кусочки красной краски. Он больше не врач. Он не заслужил этих красных крестов. Но Эйд кладет ладонь на плечо медика и тепло улыбается, возможно, вспоминая Амбулона.  — Око за око, Фарма. Эти слова привели в чувства. Кто это и что оно сделало с Ферст Эйдом? Ах да, точно. Это он сделал. Голос маленького медбота казался…холодным, надломленым. Сейчас Фарма видел не жизнерадостного, молодого медбота с дельфи. Он видел такие же осколки. И это было страшно, но ещё страшнее было от того, что эти осколки собрали и на отвали склеили скотчем для бумаги. Он отклеивался, трещал по швам, но держал осколки вместе. От этого плакать хотелось ещё больше. Плакать, ползать на коленях, наплевав на свою непомерную гордость. Прирезать свой собственый эгоизм той же бензопилой, с которой никогда больше не смоется энергон Амбулона. Звук капель, стучащих об пол, и звук рыданий Эйда он не забудет уже никогда. В пустой голове и в послеискрии они будут эхом раздаваться и приследовать Фарму вечно.  — Око за око… Голос медбота вдруг смягчился:  — И мир ослепнет. Только сейчас Фарма заметил, что маски на лице Эйда не было. Зато была улыбка. Теплая и добрая, как в далеком детстве. Или нет. Нет, в детстве Эйд не пережил то, что пережил. А его любимая фарфоровая кукла не разбилась тогда, когда он с размаху впечатал её в стену. И так захотелось обнять это чудо. Так захотелось по нормальному склеить, спаять и удержать эти кусочки. Эйд почувствовал, как его прижали к себе тонкие руки. И он обнял в ответ то последнее дорогое, что осталось у него в его разбитом мире. Ну, ничего. Боты — не фарфоровые куклы. Упал, склеил и пошли дальше. Да еще вприпрыжку и с песней! Последняя мысль заставила громко засмеяться, и вновь воспоминания из детства напомнили Фарме, как же, черт возьми, заразительно это эйдово счастье! Чтож. Видимо, сияние его искры спасало не только угасающих, но и потухающих. А его задача только не дать теперь раздать этот свет без остатка, все же Эйду он пока понадобится.