Мы идём туда, где тепло

       Под склоном утеса располагались небольшие руины, об изначальном происхождении сейчас никто и не вспомнит. Побитая, но всё ещё сохранившая какую-никакую целостность брусчатка была присыпана песком. Почти разрушенная каменная ограда формировала полукруг и свидетельствовала о том, что когда-то давно на этом месте стояла беседка или проходила набережная. Это, тем не менее, теперь не имело никакого значения — к подножью утеса почти никто и никогда не спускался. Это место было позабыто всеми, укрыто даже от лика самого солнца — большую часть дня оно пребывало в тени, и лишь под вечер, когда звезда опускалась к горизонту, остывший свет проникал и в этот уголочек.       Один лишь командир порой награждал руины своим присутствием: сюда он приходил — как это водится — подумать. Побыть в одиночестве, предаться сентиментальности, окидывая взором водную даль родных мест.       На самом же утёсе кипела жизнь — там возвышались белые стены города, их сторожили изящные башни, покуда на обзорной площадке толпились эльфы — сегодня они в очередной раз что-то отмечали, вкушая праздную, беззаботную действительность островов. Музыка свысока едва ли доходила до пляжа и сейчас служила командиру приятным, ненавязчивым фоном. В иной раз он бы возмутился, потому как предпочитал полную тишину (и шум моря, конечно), но сегодня?.. Может, потому что он выспался, а может, потому что выпил два бокала вина перед ужином вместо одного; сегодня он отнёсся к празднеству спокойно.

***

— Зря вы не согласились со мной потанцевать в тот вечер, в посольстве. Не каждому выдаётся такая возможность, — констатирует он.       С командиром, действительно, всегда хотели потанцевать очень многие. Он, однако же, хладнокровно отвергал все белые приглашения дам, держась ближе к стенам, в компаниях офицеров или гордом одиночестве. Но когда отвергают его собственное приглашение?.. О, с этим сложно спорить — это било по достоинству… — Но, как видите… Похоже, что мы оба склонны давать вторые шансы.       Сальринил равнодушно смотрит куда-то сквозь мера, за его спину, на пустынный горизонт берега, покрепче сжимая руку мужчины, пока под сапогами на полуразбитой брусчатке хрустит песок, своим шелестом почти перебивая тихую музыку. — Я, между прочим, замечательно танцую, — продолжает он, — У меня был хороший учитель. Пожилой, но очень терпеливый мер…       Сальринил вспоминает, как выводил несчастного старика из себя нарочно — юному меру без всяких трудностей удавалось запомнить последовательность и количество движений, а также ворох бесполезных терминов к ним в придачу, но сам процесс танца в четырёх стенах, без зрителей и — самое главное! — без фигуристой партнерши — вводил его в невыносимую тоску и уныние. И, как учил его наставник, чувства свои он всенепременно выражал в танце, оттачивая свои движения аккурат на носках учителя. Слишком глубоко погрузившись в воспоминания из детства, Сальринил наступает на ногу Тиллю, от чего тот с ухмылкой вскидывает брови — мол, это вы эдаким способом подтверждаете свое мастерство? — Это так… Чтобы не теряли бдительности. Вы ведь тоже хорошо танцуете, я чувствую. Улавливаете мои движения. Нам стоило попробовать раньше, — уголки его губ наконец поднимаются под напором чужой улыбки и собственной оплошности. — Знаете, как много каджитских танцев невозможно исполнить без когтей и хвоста? Больше, чем вы могли подумать, — он вновь погружается в воспоминания из детства, в которых он плясал со служанкой, почти заменившей ему мать. Она часто читала ему кошачьи сказки и притчи — верования пустынного народа радикально отличались от убеждений высоких эльфов, и родители Сальринила были твёрдо уверены, что подобные культурные просветы не пойдут на пользу юному и впечатлительному альтмеру, так что они были под строгим запретом. Так маленький мер обрастал секретами и учился кошачьей хитрости и лицемерию.       Впрочем, в юности он творил много непотребного, лишь с возрастом осознавая правоту старших. Сейчас Сальринил едва ли отличался от своего отца, и скорее гордился этим, чем стыдился. В морщинах на его лице теперь тоже читалась повесть отчаяния и усталости — возможно, даже более чётко, чем у родителя.       Он подаётся вперёд, провоцируя в их размеренном танце разворот, и Тиллю доводится встать против света.       Острые уши просвечивались светом садящегося солнца почти насквозь — в местах, где хрящик был особо тонок, даже можно было разглядеть сосуды. Это зрелище по странному завораживало. Сальринил подтянул мера поближе, обхватил, приобнял тонкое тело. «Я рад, что вернул Вас на острова.»       Сказать эти слова вслух ему не хватило духу… Нет, сказать эти слова вслух ему не позволило чувство такта. Это было бы грязно. Неправильно. Эгоистично.       Но ведь здесь его место, правда же? Высокий эльф. Мер потрясающего ума, не лишённый гордости и утонченности. Знающий себе цену. О, если бы только они встретились раньше.       Он несколько секунд стоит, прижав мужчину к себе, где-то в глубине души надеясь, что Тилль умеет читать мысли. Бесчисленное количество раз ему удавалось понимать Сальринила без слов — пробиваться сквозь хладнокровный взгляд, сквозь безразличное выражение лица, без единого слова или жеста. Наверняка ему удастся сделать это и сейчас.       Умение прощать было жизненно необходимо для этих существ — пожалуй, для них оно находилось наравне с умением дышать. Этим они отличались от людей. Одарённые мудростью. Призванные научить ей остальных, как считали некоторые. Но разве это возможно? Нет, Сальринил бы не стал даже пытаться тратить на это время. Низшим этого не понять. Они не обременены памятью и годами. Они проживают короткую, суетливую жизнь, забывая обиды или так и не найдя на них времени перед своей кончиной. Меры же научились жить с обидами — не зацикливаться на них, но принимать этот горький опыт со смиренным спокойствием. Извлекать из него пользу, учиться на ошибках. Иначе было нельзя — невозможно было бы таскать такой груз на протяжении сотен лет и не сойти с ума. Это было сложно. Ужасающе сложно. Помнить каждую пролитую слезу, каждое колкое слово и гнилой поступок. Но такова цена высокой крови, такова цена знания.       В конце концов, как бы ни была тяжела ноша горечи утраты и ошибок — ни ею одной полна память. Сколько таит она в себе счастливых мгновений!..       Он вмешался в чужую жизнь и подчинил ее себе силой. Но разве он мог поступить иначе? Так было лучше для всех. Лучшее решение из возможных.       Он ведь мог бы просто убить его — избавить себя от этой губящей зависимости, от этого нелепого, отягощающего обстоятельства. Исправить это недоразумение и никогда больше к нему не возвращаться. Сколько подворачивалось удобных случаев!..       Но он этого не сделал. Он позволил укротить себя, словно животное.       Или, скорее, сам приполз — как, бывает, ползёт израненный зверь к поселению людей, чтобы спасти себя.       Самому себе он всегда мог найти оправдание — нашёл его и в этот раз.       Предпринимать столь радикальные решения было бы нерационально. Не мог он позволить подобной слабости оставаться без внимания. Приходилось терпеть. Прислушиваться, присматриваться к этой найденной собственной неуязвимости. Изучать, чтобы понять и не повторять больше своих ошибок. Понять, отчего рядом с нею кровь вскипает в жилах и сердце рвётся из груди. Понять, и больше ни с кем не допускать.