Мы идём туда, где тепло

— От тебя совсем не пахнет вином. Ты сегодня не пил? — он поглаживает худые кисти, притягивает Метреля к себе поближе, усаживает на колено. — Нет.       Это удивляет. Даже в некоторой степени раздражает. Зачем он ходил на этот вечер? Чем он вообще занимался? Зачем командир отдал ему приглашение, вывел в свет, если сейчас рядом с ним нет ни пышногрудой барышни, ни графина?       Сальринил наклоняется к столику у кресла и небрежно наливает в одинокий бокал лучшего Саммерсетского вина — другого у него, конечно, и не водилось. Бокал в командирских глазах двоится, вино плещется за край, кровавой лужей растекаясь по лакированному дереву. Он промакивает дно посуды о лежащую рядом тканевую салфетку и протягивает его Метрелю. — Выпей. — По правде говоря, я не очень-то хочу… — Это приказ. Эти слова ты хотел услышать?       Эльф аккуратно забирает бокал у командира и, под внимательным наблюдением наставника, опустошает его. Быстро, большими глотками — чтобы лишний раз не раздражать старшего, чтобы как можно скорее освободить руки. Тонкой струйкой вино просачивается из уголка рта, стекает по подбородку, и Метрель, смущенный своей неопрятностью, утирает с лица капли и морщится от алкогольной горечи.       Командир приближается к его лицу, а оно остается неподвижным, словно у восковой куклы. Лишь едва заметное подрагивание губ выдает эльфа; пускай его сердце и пропустило пару ударов, оно, однако же, все ещё бьется. Метрель не знает куда себя деть, боится сказать лишнего слова — только смотрит не моргая, да покрепче сжимает край рубашки. Сальринил выдерживает долгую паузу, прежде чем позволить их тонким губам соприкоснуться — немного грубовато, но совсем не вульгарно. Вскоре он отстраняется, чтобы вновь посмотреть на лицо мальчика, Предпринять очередную попытку отличить животное оцепенение от молчаливого согласия. Тот, однако же, глубоко внутри трепетал под тяжестью строгого взгляда — от раздирающего страха и восхищения. Нет, в его компании он не имел на себя права. Для командира он был не лучше мебели, предмета быта, незаконченной картины, не представляющей интереса. Но Метрель был согласен и на это. Так бывает, когда ты в неоплатном долгу. За спасение своей жизни, более того — за открытия новых её граней, новых умений и впечатлений. Как смел он отказать меру, уберёгшему его от гибели, показавшему ему Алинорский дворец; меру, способному одним только взором подчинять себе войска? Не возникало и мысли. Из десятков, а то и сотен, Сальринил подпустил к себе именно его. Был груб, не жалел, но не прогнал. Если командир желает преподать ему ещё один урок, он готов смиренно его принять.       Метрель тянет руку к своей шее, немного ослабляя шейный платок, казавшийся сейчас таким удушающе тесным. Второй поцелуй проходит более настойчиво — Сальринил обхватывает подбородок парня, слегка сжимает тому щеки, заставляя разомкнуть губы, позволить проникнуть глубже в рот. Метрель подаётся навстречу, не смеет противится. Неумело, слюняво он щипает командира губами в ответ, пару раз ударяясь с ним зубами.       Грубая рука гладит худое колено мальчика, проходит по бедру и быстро, едва касаясь, задевает пах. Этого, однако же, хватает, чтобы заставить его пискнуть и разорвать поцелуй. Он тяжело дышит и утыкается командиру в плечо, — пока дозволено касаться могучего тела — лишь бы не встречаться с ним взглядом.       Сальринил развернул Метреля к себе спиной, пересаживая со своего колена поближе — теперь его таз давил на командирский пах. Он вслепую расстегивает пуговицы на рубашке мальчика и грубо дёргает за шейный платок, не имея достаточного терпения чтобы возиться с его развязыванием. Тот не поддаётся до конца, и тогда командир протягивает ворот рубашки под ним, оставляя полураспущенный платок на голой шее.       Он подтягивает ноги Метреля поближе к себе и встаёт с кресла вместе с ним, словно с невесомой дамочкой. На руки он взял его ненадолго — лишь только перебросить на мягкую кровать.       Рубашка распахнулась, обнажая рёбра и плоский живот, и командир невольно задержал взгляд на распластавшемся угловатом теле. Смотреть на него было противно. Жалкий, жалкий эльф. Недомерок. Мысли эти он часто проговаривал Метрелю вслух, но тот, казалось, был готов стерпеть всё. И это было правильно — не смела всякая мелкая дрянь разевать на него пасть.       Но сколько может это продолжаться? Командир жаждал увидеть от него действий, отклика, достойного высокого эльфа. Увидеть результат своих стараний — хотя бы физический!.. А он оставался всё таким же худощавым юнцом, неспособным пройти и пяти метров в сабатонах. На этот момент командиру было просто интересно, как далеко он сможет зайти. Как далеко смогут зайти они оба. Он возвышается над молоденькой тушей, глядит на неё, и хочется отвернуться, бросить и уйти. Оставить эту нелепую, грязную затею.       А Метрель всё лежит — грудная клетка быстро опускается и поднимается от сбитого дыхания, хочется прикрыться, но он не смеет, не позволяет себе. Держится. Не предпринимает и единой попытки защитить свою честь. Безнадёжный, мерзкий мальчишка. Разве же из него когда-нибудь выйдет настоящий солдат?       Но, быть может, Сальринилу действительно ещё есть чему его обучить. ***       От страха у него внутри все сжимается, что вызывает у Сальринила заметное недовольство — худощавое тело юноши и без того было не слишком приятно трогать, не говоря уже о том моменте, когда все его мышцы вдруг стали напряжены. Он убирает руку и кладет ее Метрелю на колено. — Успокойся, — холодно, с упрёком, лёгким раздражением.       Метрель издаёт дрожащий выдох и закрывает рукой половину лица, не в силах смотреть командиру в глаза. — Простите…       Сальринил хмурит брови, вновь утыкается мальчику куда-то в шею, целуя и слегка покусывая нежную кожу. — Тебе стоило выпить, — с придыханием причитает он между делом, — Так было бы проще. Всем было бы проще. Довольно… Возьми себя в руки, — твёрдо говорит он, обращаясь то ли к себе, то ли к Метрелю.       Пальцы командира проскальзывают внутрь, заставляя Метреля сжать простынь в кулак. Они пребывают там недолго — наставнику, как обычно, не хватило терпения, не хватило сострадания. Было тошно от этой возни. Сегодня он не подарит ему любви. Ни завтра, ни вчера. Пусть воспринимает это как очередную игру, как очередное занятие. Разве хоть раз он поддавался, жалел своего ученика? Нет. Только так можно взрастить достойную боевую единицу.       После вечерних танцев молодое тело немного пахло потом — запах этот смешивался с цветочным ароматом эфирных масел, но был заметен. Едва ли этим можно было напугать ветерана войны.       С первым же толчком Метрель шумно набирает полную грудь воздуха, будто готовится вот-вот закричать, но ему с силой затыкают рот ладонью. — Не смей. Терпи. Ты меня понял? — он смотрит на лицо мальчика, и тот с широко распахнутыми зенками дёргано кивает под напором чужой руки.       Сальринил спускает руку с его лица и продолжает двигаться. — Керувал!.. Мне больно!.. — жалобно проговаривает парень мужчине на ухо, лелея слабую надежду — может, хоть сейчас он прислушается, поймёт? — Пожалуйста!.. — Замолчи… Заткнись… Ты даже не стараешься!.. — Сальринил лишь сильнее хмурил брови с каждым звуком, что доносился до его уха — каждое слово отрезвляло все больше, точно бадья с ледяной водой; превращало эту небольшую забаву в очередной конфликт. Всё, чего он хотел — доставить себе немного удовольствия, вернуть чувства, которых не испытывал уже много лет. В конце концов, чужая боль была побочна, она не являлась целью. Никогда не являлась. Ни в войне, ни в отношениях.       Метрель беспорядочно выгибается — рефлекторно, лишь бы смягчить жгучую боль, избежать прикосновений, но чужое тело без сожаления прибивает его к постели. Грубые руки скользят по плоскому животу, рёбрам, шее.       Нет, он не считал этого мальчика красивым. Но он и не находил его безнадёжно неприглядным. По правде сказать, он вообще не имел о нём никакого мнения — ничего в его лице его не привлекало и не отталкивало. Даже повреждённое око, утопающее в глазнице, столь у многих вызывающее отвращение. Понятие красоты для него умерло вместе с его с женой, ровно в тот миг, когда душа покинула ее смертное тело. Что до мужчин в целом — те и вовсе никогда ему не нравились. Что же творится в этот момент — он и сам затруднялся себе объяснить. Отчаяние? Спортивный интерес, развлечение? Что-то вроде. Мальчик сам напрашивался, вилял хвостом, точно портовая блядь. Называть его мужчиной было бы некорректно.       Метрель старается стенать как можно тише, но, не в силах стерпеть боль, изредка срывается на тихие вскрики. Командир в конце концов не выдерживает — сдёргивает с его шеи совсем уже разболтавшийся платок и, сложив ткань в тугую полоску, прижимает её поперёк горла мальчишки, вдавливая руки в постель всем весом. Снова широко распахнутые глаза и сокращающиеся мышцы, раскрытый рот, но вместо крика — тихий всхрип. Тонкие руки умоляюще опускаются на предплечья старшего — опускаются, но не вцепляются под страхом ещё большего наказания. Сальринил, не сбавляя темпа, пристально смотрит на испуганное лицо, и, лишь подметив как часто ученик вдруг захлопал ресницами, он наконец убирает руки и отбрасывает платок куда-то на постель позволяя Метрелю жадно вдохнуть с противным скрипом. Ничего не понимает с первого раза.       Никогда ведь не понимал. Но рано или поздно научится же?.. Нет, его никак нельзя отсылать в авангард. Если он попадёт в плен, то непременно разболтает все военные тайны до единой. Может быть, в расчёт?.. Да…       Он с придыханием изливается прямо в горячее нутро, и на пару мгновений его лицо теряет былую строгость. Не смог он и умолчать — с уст срывается тихая, прерывистая гласная. Он прижимается, прикладывается к Метрелю. Всего на минутку — восстановить дыхание, спрятать лицо, пока возвращает себе столь родной формальный образ… ***       Сальринил подтягивает его голову к себе, наклоняется к самому уху, и трактует, чётко проговаривая каждое слово: — Сейчас ты приведёшь себя в порядок, а потом пойдёшь к себе. Не оборачиваясь. Ничего не было.       И Метрель так и сделает. Он с трудом сдержится, чтобы не оглянуться вокруг с опаской; выдержит осанку и размеренный шаг, пока идёт по пустынному коридору резиденции.       Он вернётся в свою комнату, свой угол — не дотягивающий до громкого названия личных покоев, но являющийся куда более престижным и приятным местом, чем общие казармы. Что-то, что заставляло его гордиться — он не просто какой-то там, он юстициар!.. Он ляжет в постель, а пред его глазами будет тот самый лик командира — сведенные брови, приоткрытый рот, и тихий-тихий, едва уловимый, но такой сладкий звук. И он, именно он был причиной этого лика! Что за честь! Впечатленное, колотящееся сердце и ноющее тело не дадут уснуть ему до самого утра, а когда он всё же проснётся, отойдёт от лёгкой дрёмы — у двери обнаружит конверт, просунутый в щель у пола. Трижды сложенный подписанный пергамент, аккуратно запечатанный сургучом с особой печаткой, сухо доложит ему о том, что теперь он может звать себя ефрейтором.