***
— Ты чем вообще думаешь? — мужчина неподвижно сидел перед сыном, сложив руки на столе, грозно поглядывая на младшего ребенка, казалось, смотря прямо ему в душу, выворачивая ее наизнанку, — Если ты с недавних пор совершеннолетний, то это не дает тебе никаких прав сбегать на всю ночь без предупреждения. Твоя мать в больнице с сердечными проблемами, а если бы до нее дошло? Если бы какая-то тварь сболтнула, решив посплетничать? Итог, как ты понял, был бы известен. Кейдзи и Эйдзи сказали, что ты покинул дом аж в пять вечера, вот и где ты столько шатался, вплоть до начала второй пары? — шатен ничего не говорил, поглядывая куда-то вдаль, сквозь книжный стеллаж, игнорируя присутствие отца, — Отвечать, Дазай Осаму! — министр со всей силы хлопнул по столу, заставив от неожиданно громкого звука юношу вздрогнуть и наконец обратить на себя внимание, которое стоило больших трудов сейчас удержать. Кабинет отца никогда не нравился суициднику, поскольку в этом чертовом месте никогда и ничего хорошего не происходило, оставляя в памяти Осаму только ужасающие события, о которых хотелось забыть, как можно быстрее избавиться. Это место стало личной колыбелью всех детских кошмаров студента, делая тем самым каждый поход сюда невыносимо тяжелым, отдаваясь потом очередной панической атакой. Этот привычный и столь же ненавистный запах жасмина, раздражающий перфекционизм отца, что ярко выражался, ведь в этой комнате невозможно было и книгу на сантиметр не туда сдвинуть, чтоб не вызвать криков и претензий Акайо. Все это снилось не раз в кошмарах. Трогать, разумеется, тоже ничего не полагалось в кабинете, разрешено было лишь сидеть напротив орехового кресла, опустить голову и слушать обвинения, что перейдут в очередную длительную лекцию, если у японца на это будет время. Засиживался Осаму тут частенько. Если по правде говорить, то лет с десяти, когда отношения с родным отцом из нежных и трепетных превратились в холодные и натянутые, из-за которых неописуемо тяжело было находиться в одном доме, а уж что говорить про какие-то мирные беседы. Общение с отцом обычно заканчивается не на самой позитивной ноте, так что вполне понятно почему со временем шатен полностью отстранился от собственного родителя, добавляя его образ в детский альбом страхов и ужасов, где мальчик зарисовывал как раз с десяти свои страхи и внутреннее состояние, а с каждым годом работы становились более мрачными, лишенными всякого цвета кроме серого, каким и видел мир Дазай Осаму. — Это вышло неожиданно, мы с Куникидой… — шатен выдыхает, переводя взгляд на коллекцию японской поэзии за стеклом. — Так ты был с Куникидой? — отец расслабляется, откидываясь на спинку стула, переставая хмуриться, — Если ты был с ним, то мог бы сообщить. Я только за ваше общение, в надежде, что это хоть как-то исправит тебя, — мужчина снимает очки, отложив на край стола, — Если ты хотел переночевать в их доме, то я бы ничего не сказал тебе, знаешь же. Дазай нервно стучит пальцами по поверхности дубового стола отца, отвлекая себя звуком ненавязчивой мелодии, которую он и проигрывал. Написать отцу совсем вылетело из памяти, полностью в тот момент отдаваясь забытым ощущениям в компании веселых ребят, что серьезно помогли ему забыть о многих проблемах, долгое время не покидающих юношу. Да и примирение со старым другом просто не могло немного не отпустить, хоть как-то решая внутренние проблемы и диссонанс в голове. Вот только за это веселье приходилось платить сейчас, отчитываясь, как малышарик какой-то, не способный самостоятельно дорогу перейти. — Мы с ним ходили в боулинг до половины девятого, а потом засиделись у него. Он решил, что возвращаться так поздно нет смысла, вот и предложил остаться у него, — суицидник по привычке поправляет белоснежные новые бинты на запястье, — Прости, мы просто очень долго многое обсуждали, — кареглазый наконец отвлекается от стола, да смотрит на собственного отца, что уже расслабил лицо, не делая его таким строгим и устрашающим, — Я знаю, что вы тут переволновались жутко. А мама-то как? — Хорошо, — Акайо кивает, — Планируешь навестить ее? — Разумеется, завтра после пар сразу же пойду к ней. Я даже подарок ей нашел пару дней назад. Думаю, ей понравится. — Подарок, конечно, хорошо. Только ты знаешь, как рада она будет просто увидеть тебя, — Акайо бросает мимолетный взгляд на стоящую на столе семейную фотографию, сделанную двенадцать лет назад. Пускай в семье после этого было еще много совместных фото, эту заменить мужчине никакая так и не смогла, согревая искренними улыбками жены и сыновей. — Разумеется. Я сам соскучился, — Дазай натянул привычную улыбку на лицо, прикрыв глаза, — Еще раз прости, отец, мне правда жаль, — Осаму согнулся в легком поклоне, выражая раскаяние. — Я действительно не знал куда ты пропал на всю ночь, ты хоть осознаешь как ты всех перепугал, и что я весь персонал поднял? Если бы ты не написал, что в университете, я бы поехал лично узнавать о твоем местонахождении у всего твоего курса. Хоть у меня нет проблем со здоровьем, не дождетесь, но не надо испытывать мое терпение, оно не безграничное, как и мое доверие к тебе. Не смей меня больше разочаровывать, Осаму Дазай, — лицо министра вновь приобретает жестокий вид, от которого у любого другого уже забегали мурашки, но не для привыкших к Акайо сыновей, — У меня работа, поэтому мне срочно нужно будет удалиться через час. Уходить даже и не вздумай сегодня, ты меня понял? — сын активно кивает с улыбочкой, поднимая в клятвенном жесте ладонь, — Хорошо. Ступай. Мужчина вновь открывает толстую папку, надевая очки, полностью погружаясь в работу, вычеркнув из комнаты Осаму. Кареглазый неторопливо встает, направляясь к выходу из ненавистного кабинета, бросая взгляд на диван, игнорируя ком в горле и подступившую тошноту, с которой трудно было справиться. Дазай осторожно закрывает дверь, расслабляя лицо, делая его внешний вид пугающе отрешенным и пустым. Благо братья находились все еще на учебе, а может и в библиотеке, не давая шанса прошмыгнуть где-то по коридору в не самое подходящее время. Суицидник набирает в легкие побольше воздуха, направляясь к себе в комнату, где хотелось просто пролежать оставшийся день, не вставая с собственной кровати. Настроение как было, так и моментально исчезло, подобно его социальной батарее, когда после подобных вчерашних гулянок наступал внезапно кризис. Несколько дней было трудно с кем-то разговаривать, кого-то видеть или куда-то выходить. Это казалось невыносимым, а точно знать, когда батарея разрядится было просто невозможно. Разве мог Дазай подумать, что это произойдет через сутки после встречи с друзьями? Видимо, еще главной причиной послужил тяжелый разговор с отцом, который был как всегда короткий, но особенно неприятный. Шатен наконец заходит к себе, моментально запираясь, прыгая на кровать. Руки непроизвольно обхватывают подушку, прижимая к себе со всей силы, словно имитируя теплые чувственные объятия. Дазай почувствовал впервые дикий холод в комнате при закрытом окне, холод, от которого хочется убежать, но этот холод был особый, что таился в нем самом. Суицидник накрывается с головой одеялом, в надежде избавиться от мороза, прикрывая глаза, наслаждаясь вполне заслуженным одиночеством и тишиной, где ему сейчас никто не посмеет помешать до приближающегося ужина, на котором он впервые нормально поест за день, а не как сегодня проигнорирует обед и поковыряется для вида в тарелке за завтраком. Японец вновь вздрагивает, когда неожиданно телефон неподалеку завибрировал, уведомляя о пришедшем сообщении. Он еще несколько минут лежит, словно не услышав его, прежде чем рукой дотянуться до тумбочки у кровати, на которой и лежало средство связи. Лениво открывая приложение, он заметил сообщение от Кейдзи, где тот неожиданно спросил, захватить ли чего вкусного ему к ужину, в тайне от отца. Старший брат припомнил пропущенный вчерашний десерт Осаму, заботливо решив с близнецом дать шанс наверстать ему упущенное. Шатен сдерживает саркастичную улыбку, отвечая, что все хорошо и сладкое он не особо жалует. Взгляд падает на контакт Достоевского. После сегодняшнего случая перед парами, Федор явно не подумал бы его разблокировать, но на удивление, возможность писать ему неожиданно вернули. Шатен высовывается из-под одеяла, принимаясь тут же строчить однокурснику сообщение, несколько раз его стирая и исправляя, прежде чем отправить. Однако, посчитав совсем тупым оправдываться как-то монологом, изучив его характер, суицидник отправляет ему лишь одно действенное слово на русском языке. Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Извини (18:11) Девчуля с каре: Все нормально. (18:11) Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Видимо, тебе действительно трудно быть в компании. Мне даже как-то стало неловко, Дост-кун (18:12) Девчуля с каре: Неужели понял это? С тобой моя жизнь за неделю просто встала с ног на несчастную голову. Клянусь, не считая работы, я в жизни ни с кем так не контактировал, как с тобой за эти несчастные дни. (18:12) Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Ну, я несу в твою жизнь разнообразные цвета? |^0^| (18:12) Девчуля с каре: Я больше предпочитаю стандартные цвета, как черный и белый. Но могу разве что отдать предпочтение фиолетовому. (18:12) Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Фиолетовый прекрасно бы подчеркнул цвет твоих глаз. Я не шутил, когда назвал их красивыми, Федья:( Такие глазки только зарисовывать (18:12) Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Кстати (18:13) Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Кстати о красках! Я бы с удовольствием нарисовал тебя (18:13) Девчуля с каре: Что? (18:13) Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Твоя внешность с первого дня меня зацепила. Ты же находка для художника, кого угодно спроси! Ну, хочешь… я тебе заплачу? Доооост-кун, пожалуйста, ну пожалуйста! Я же все равно тебя, вредина русская, нарисую, даже без разрешения, просто с натуры хотелось бы больше! Все! Теперь ты моя новая муза. Решено! Мухахахахаха (18:14) Девчуля с каре: Правда не думаю, будто это хорошая идея (18:14) Достал (НЕ ОТВЕЧАТЬ!): Ах, ну что мне сделать для твоего согласия? (18:14) Девчуля с каре: Я соглашусь, если ты перестанешь трогать наконец-то меня без разрешения, а еще скажешь об этом своему другу, который завалил меня сообщениями. Я серьезно. (18:17) Девчуля с каре: Дазай, я знаю, что ты хохочешь. Мне не смешно. Это 129 сообщений с вопросами за полтора часа, я скоро пойду на убийство. (18:17) Дазай. Университет: Тогда завтра пораньше встретимся, как всегда, да я сделаю набросок, который перенесу на холст. (18:18) Не называть его Дост-кун (Дост-кун ^^): Хорошо. (18:18) Дазай. Университет: Только учти, мне нравится рисовать людей обнаженными Не называть его Дост-куном (Дост-кун ^^): Дазай!!! Я передумаю сейчас! (18:18) Осаму заливается смехом, не сдерживаясь, когда представляет смущенное лицо Достоевского на очередную ненавистную русскому шутку. Нарисовать его действительно было бы прекрасным шансом вновь взяться за кисти и акварель, что пылились несколько лет после смерти Одасаку. С его уходом ушло и желание что-либо творить, так как искусство всегда ложилось за основу их общения, где Ода по большой части обсуждал литературу с ним, а суицидник эмоционально и долго рассказывал другу о известных художниках-портретистах. Однажды у них даже появилась маленькая мечта, где Сакуноске бы наконец решился издать свою первую книгу, пока младший делал бы к ней прекрасные иллюстрации и обложку. Ода не раз твердил своему товарищу о его таланте, пока тот скромно отнекивался. Дазаю пришлось долго перебарывать свой блок, связанный с восприятием собственного труда и показа работ публике, прежде чем впервые дать их друзьям на оценку. В основном он рисовал людей, жалуясь, что пейзажи менее интересно для него, а людей рисовать куда более привлекательнее идея. Дазай обожал рисовать неоднозначные портреты, где каждый придуманный им человек проявлял эмоцию, ну, а у каждой эмоции была своя трагичная история. Голубоглазая женщина с шарфом на голове на фоне заснеженного леса увидела обглоданный зверем труп своего единственного драгоценного ребенка лет трех, оттого на ее высохшем лице застыл неподдельный ужас вместе с неописуемой болью, какая обычно бывает при потере собственного дитя. Пожилой щуплый мужчина, сидящий у вокзала среди потрепанных старых книг с утра, что продает их в тридцатиградусный мороз, в надежде собрать какие-то деньги на рождественский подарок жене-старушке и маленький кусок мяса, стыдясь придти домой с пустыми руками, но вот только который час никто даже не посмотрел на несчастного и замерзающего насмерть старика, проходя мимо. На посиневшем лице у бедняги запечатлелась пронизывающая безысходность. Или одна из самых тяжелых для самого шатена картин: маленькая девочка, прижимающая грязного в подкладках мишку, что сидит в потрепанном и рваном сарафане. Глядящая на кого-то большими глазками, в которых был виден очевидный испуг и немая мольба. Эта угасающая надежда, будто на этот раз с ней не будут очень странно «играть», как в прошлый раз, делая очень больно. Мрачная картина мальчика в пустой темной комнате без окон и дверей, в которой висела одна только веревка по центру. Этот бедный запуганный мальчик словно сидел, поджимая ноги под себя, в одной большой душной коробке, прекрасно понимая, что единственный выход — смерть. Эту свою картину он так и подписал… «Безвыходное положение». Сакуноске всегда находил работы подростка мрачными, лишенные всякого права на свет и счастливый финал люди, которым уготовано судьбой умереть от разрыва сердца, холода, насилия, самоубийства. Дазай искренне не любил показывать свои работы, постоянно кидая их от чужого взора подальше, в глубь чердака. И вот теперь Федор Достоевский невероятно вписывался в эту мрачную коллекцию со своим пустым зачаровывающим взглядом, который надо было не по памяти, а в живую рисовать, выводить, словно от качества портрета будет зависит собственная жизнь. Передать внутренний мир в отображении глаз через рисунок, личность, историю — мастерство. Мастерство, к которому долгое время стремился Осаму, торча в художественной школе свободные часы все детство, желая овладеть этим талантом. Быть может, в след за рисованием, придет и жажда жить, оставляя всю свою боль в картинах из прошлого. Утром следующего дня, воодушевленный предстоящей работой, Осаму залетает в аудиторию за час до пары, поглядывая по сторонам в поисках своего однокурсника, который читал на последнем ряду, а не спал, на его удивление. Дазай машет ему альбомом, почти в припрыжку добегая до брюнета, что уже перевел взгляд с книги на него, заинтересованно прищуриваясь. Федор подпирает лицо ладонью, не отводя глаз, наблюдая за тем, как бинтованный присаживается напротив парня, громко выдыхая с улыбкой. Осаму вытаскивает из барсетки пачку чернографитных карандашей, пару резинок и канцелярский нож для заточки. — Так сразу? — фальшиво удивляется Достоевский, приподнимая брови. — Хоть и делаю набросок, но и он займет достаточно времени, — суицидник достает матовую мелованную бумагу А3, наиболее плотную для достаточного удобства при рисовании карандашом, — Не хотелось бы, чтоб нам мешали потом собирающиеся студенты. Разве нет? — Твоя правда, — вздыхает Достоевский, убирая руку с лица, — И что мне надо будет делать? — Сидеть, — усмехается Осаму, беря в руки карандаш, — А если серьезно, то хотелось бы получить твое разрешение поправить твои волосы, если можно, — русский неуверенно смотрит на него, нахмурившись, но все же немного подумав, брюнет еле заметно кивает, — Отлично. Кареглазый с серьезным лицом подходит к однокурснику, наклоняясь к нему, внимательно рассматривая его. Длинные пальцы осторожно, почти что невесомо, касаются жестких черных волос, укладывая их как нужно было для придачи более эстетичного вида. Федор с опаской наблюдал за его рукой, не отводя взгляд, несильно дернув плечами, когда японец осторожно убирает его челку, открывая вид на миндалевидные лисьи глаза парня. Достоевский сильнее щурится из-за непривычки, еле сдерживаясь, чтоб не вернуть волосы на место, но эта мысль тут же улетучивается, когда он еле слышно вздыхает, чувствуя непривычное для него тепло чужих пальцев на своем подбородке. Шатен чуть приподнимает этим действием лицо однокурсника, поворачивая его и так и сяк, категорично рассматривая получавшиеся положения головы Достоевского. Дазай качает головой, сморщив нос, оставшийся недоволен. — Ты можешь поднести руку к лицу? Как-то вот так, только локоть на столе оставь, — Осаму подпирает собственный подбородок указательным пальцем, оставляя остальные расслабленными. Брюнет повторяет позу художника, смотря на него с все большей неуверенностью, — Да, отлично, — сын министра берет стул, который оттаскивает ближе к стене, присаживаясь недалеко и напротив от натурщика, прижимая к себе папку-планшет, кусая по привычке карандаш, не отводя карих глаз от студента, — Смотри прямо на меня, хорошо? — русский кивает. Дазай, не теряя времени, приступает к наброску, время от времени поглядывая на парня. Легкий страх, конечно, потихоньку одолевал суицидника. Нарастающее волнение, что он уже забыл как нужно рисовать, что ничего не выйдет, что сейчас рука дрогнет, что получится очень и очень плохо, а время русского он нагло заберет, вновь облажавшись перед ним. Только вот глаза боялись, а рука двигалась. Линия за линией, и вот на бумаге через некоторое время уже можно было увидеть человека. — Не знал, что ты рисуешь. — Вернее рисовал, — серьезно отвечает Осаму, сжимая крепче карандаш, — Я не брался за портреты с шестнадцати. — Личные причины? — суицидник кивает, — Я могу надеяться, что это не карикатура? — приподнимает уголок губ Федор, услышав легкую усмешку рисующего. — А насколько ты на «ты» с искусством? М? — Я? — Федор хмурится, — Я безмерно люблю любые виды искусства, они все одинаково завораживающие. Однако, я неровно дышу к музыке. Моя мать работала в консерватории, играла на виолончели. Я с детства обожал слушать ее игру, вот и загорелся желанием научиться. — Так ты у нас музыкант? Ну, смотря на твои длинные тонкие пальцы, — шатен переводит взгляд, отвлекаясь на руки Достоевского, — Я это предполагал. Только вот считал, что ты пианист. — На фортепиано я тоже играю. — Какой способный мальчик, — Дазай усмехается, возвращаясь к рисованию. — Портреты ведь самый сложный жанр в живописи, — Федор призадумывается, — Почему именно портреты? — Вдохновлялся творчеством Альбрехта Дюрера. С него и началась моя жажда рисовать, — Осаму останавливается, внимательно рассматривая строение глаз натурщика, — Сейчас, пожалуйста, не отводи глаз и расслабь лицо, —Достоевский послушно выполняет команду. — А что насчет Василия Перова или Ильи Репина? — Русский реализм? Довольно интересно, — Дазай улыбается шире, возвращаясь к глазам, — Отец безмерно любит его картину «Иван Грозный и его сын Иван». — Эту картину в свое время Александр 3 приказал не допускать до выставок, — Федор призадумывается, — Вообще, у этой картины была жизнь интереснее, чем у многих людей. Да и каждая картина Репина мне кажется неповторимой не только в плане живописи, но и истории. Для меня, как для сторонника классицизма, его работы высшее мастерство. А как насчет «Садко в подводном царстве»? — Хоть эту картину сам автор критиковал, но она куда больше мне нравится, чем Грозный, — Осаму усмехается, — Боже-Боже, я удивлен, что ты знаешь художников, помимо Бернардо Дадди и Андреа Бонайути, — Федор недовольно цыкает, чем вызывает смешок художника. — Дазай, имей совесть. Если я верующий, — брюнет пытается правильно выразить мысль на японском, путая сейчас все в голове, — Это не значит, что я религиозный фанатик, читающий исключительно Библию, слушающий только мессы, проводящий время в церкви и ни о чем другом говорить не может и не хочет. — А, так ты не только церковную музыку слушаешь? — наигранно поражается японец, прикладывая руку к лицу, изображая стереотипную позу удивления, — Разбавляешь классической? — Дазай! — Все-все, я же шучу, сладкий. И какие у тебя музыкальные вкусы? — Осаму цыкает, стирая что-то на листе. — Ну, одни из любимых «Skillet», «Creed», «12 Stones», слушаю еще «Король и Шут», будучи подростком любил «Нервы», но тебе мало что скажет это, так как это на русском группы уже, а еще… — Федор останавливается, скептически посмотрев на однокурсника, приподняв бровь, — И что смешного? — Дост, ты в курсе, что перечислил только что христианский рок? — шатен пытается стереть улыбку с лица, но снова смеется, замечая этот многозначительный взгляд однокурсника, — Ладно-ладно. Если честно, то я сам слушаю некоторых. Познакомишь со своими русскими исполнителями? Было бы хорошо, если бы ты скинул в Line, — суицидник останавливается, готовясь приступать к прорисовке лица, еще раз коротко взглянув на русского, — И все же глаза у тебя непередаваемые. Брюнет сдерживает усмешку, чуть поджав губы. Достоевский все только больше забавляется, слушая очередной восхищенный комплимент от Осаму. До этого дня он и не всматривался никогда в собственные глаза, считая это бессмысленным. Ну глаза и глаза, просто аметисовый цвет довольно редко встречается, ну и что в этом такого? Разве что он не раз становился в младшей школе зверушкой в зоопарке, особенно в Японии, в провинциальном городе, где он и его семья были настоящей экзотикой, даже не смотря на происхождение матери, что являлась хафу. Осаму молча старательно выводил на листе однокурсника, пытаясь с точностью передать взгляд юноши. Эти круги под глазами, пышные черные ресницы, как у куклы, безразличие и скуку. Пугающий взгляд, что контрастирует с невинной внешностью Федора, подобной ангелу. Осаму закончил прорисовывать брови, осторожно убирая карандаш, любуясь почти законченным наброском, что он перенесет на холст в скором времени. — Ты ведь не просто так попросил побыть меня натурщиком? — брюнет прикрывает глаза, расплываясь в улыбке, — Я ведь прав? — Так я сразу тебе сказал, что хочу нарисовать тебя из-за твоей внешности, — кареглазый чуть наклоняется, прикусив язык, когда дело дошло до детализации. — И неужели нет другой причины? — Дазай с удивлением поднимает голову, качая головой, — Ох, тогда я снова ошибся, когда решил, будто ты собираешься сблизиться со мной и доказать неправоту сказанных в субботу слов. Извини. Дазай издает тихий смешок, возвращаясь к бумаге. Вновь неприятные чувства одолевали суицидника, но и отступление было начинать как-то поздно, тем самым он просто признает победу Федора, оставшись раскрытым для этого человека. Этого допустить он никак не мог, решившись не вестись на провокации разболтавшегося тихони, верно продолжая играть устоявшуюся роль беззаботного дурачка и весельчака, даже перед тем, кто не верит в это и верить, по всей видимости, не собирается. — Как тебе? Мне кажется, получилось круто, — кареглазый спустя еще некоторое время протягивает рисунок Федору на оценку, ожидая, пока он разглядит весь набросок от и до. — Это действительно невероятно, — он чуть приподнимает уголки губ, не отводя глаз с рисунка, просматривая каждую линию, — У меня серьезно такой длинный нос? — Федор еле слышно смеется, поднимая голову. — Но это же ахренеть как красиво! Высокая переносица и вздернутый кончик в принципе азиатский стандарт, тебе тут просто неописуемо повезло, — Дазай забирает рисунок у протягивающего его Достоевского, убирая в альбом, — Если бы ты был более дружелюбен и не смотрел на всех, как на парашню, то все девчонки стали бы твоими, — Достоевский закатывает глаза, еле слышно фыркая. — С чего ты взял, что меня интересуют девушки? — брюнет недовольно морщит губы, пристально глядя на японца. — Так ты все же… — Что?.. — Федор аж выпрямляется от возмущения, понимая к чему клонит его однокурсник, — Совсем придурок?! Я имел в виду, что на данный момент я не заинтересован в отношениях, Дазай! — он моментально расслабляется, принимаясь к дыхательной гимнастике для успокоения. Взгляд непроизвольно падает на лежащий на столе альбом, который на данный момент служил исключительно как хранение листа, на котором художник изобразил его. Обычное любопытство Федора в художественных способностях Дазая обернулось тем, что оказывается, таланта у японца было не занимать, и с этим спорить было бесполезно. Просто невероятно. Брюнет все больше и больше поражался где-то внутри, узнавая своего однокурсника все ближе. Не клоун, а такой же человек искусства, который, по всей видимости, осведомлен не только о мире живописи. Достоевский все больше убеждался в том, что за фальшивой маской скрывается нечто тонкое и эстетичное, противоположность того, за кого себя выдает Дазай Осаму, благодаря чему желание содрать эту раздражающую маску становилось все более явным, подогревая интерес Федора к его личности, тем самым избавляя его от приевшейся скуки. — Я бы хотел однажды ознакомиться и с другими твоими рисунками, если это возможно. Ты меня действительно заинтересовал, как художник. — О, ну… — кареглазый чешет затылок, поднимая взгляд к потолку, — Ты, в принципе, можешь приехать ко мне после пар, когда у тебя будет выходной на работе. Я покажу тебе остальные, их не так много законченных на холсте, но штук восемь найдется, но только если взамен сыграешь мне на своей виолончели. Я, знаешь ли, не люблю каждому показывать работы. — Хорошо, Осаму Дазай, ты будешь первым, кто услышит это, — брюнет кивает, улыбаясь, — Я могу считать себя избранным, раз уж ты решил открыться мне с творческой стороны? — Считай это обменом за то, что ты рассказал мне про свой диагноз, — шатен присаживается на свое место, подмигивая Федору, убирая свои вещи. Осталось только дождаться Танидзаки с Сато, а пока все принадлежности были не торопясь возвращены в барсетку. Как только с «уборкой» было покончено, Осаму развалился на столе, нервно постукивая пальцами по стеклянной поверхности, смотря упорно на входную дверь, будто от его пристального взгляда всей толпой явятся его друзья в течении трех-пяти секунд. Доппо с Гоголем обещали подойти в уже их «кафе встреч», но если обеда можно было еще как-то дождаться и не помереть, то вот появления своих однокурсников было ожидать очень долго и муторно. Достоевский же уже уткнулся в свою очередную русскую книгу, не отвлекаясь ни на громкий смех однокурсников, ни на разбившееся стекло в коридоре, звук которого как раз Дазая и заставил слегка подпрыгнуть на стуле, уставившись на дверь, за которой и был данный шум. Кареглазый опять прилег на парту, промычав что-то себе под нос. — О, снова ты раньше всех, — Кэн заваливается рядом с шатеном, «пробуждая» его. — Наконец-то ты явился! — суицидник отодвинул его, пытаясь еще кого-то найти рядом, — Так, а где Такеши и мой Джунчиро? Ты их где потерял? А, вот ты где! — Дазай стискивает Танидзаки в объятиях, — Дайте угадаю, Такеши помер? — У Такеши приступ лени, но он попросил сказать, что у него чуть не до смерти болит голова, поэтому его и не будет сегодня, — Кэн кидает свою сумку на стол, зевая. — Кстати, а что там за звук в коридоре был?.. — Да какие-то психи дошутились, разбили окно, — Сато отмахивается, поправляя отросшую челку, — О, а вот и наша Шанель Оберлин, — брюнет кивает на зашедшую итальянку в компании неприметной однокурсницы, о чем-то с ней спокойно разговаривая. Суицидник подмигивает девушке, обращая ее внимание на себя. Лила осторожно в знак приветствия похлопала того по голове, проходя мимо, отчего Дазай невольно сморщил нос от неожиданного прикосновения к себе. — Оля, подожди немного, — Пералатти ласково коснулась запястья девушки. Ольга с улыбкой кивает подруге, крепче прижав к себе толстую тетрадь, смотря на то, как Пералатти подсаживается к своим друзьям, скрестив ногу на ногу, — Гоголь, конечно, что-то с чем-то. — М? — Осаму с любопытством смотрит на девушку, подпирая лицо ладонями, — Что он успел вытворить до начала занятий? — Короче говоря, — шатенка всматривается в свое отражение в экране телефона, немного продлевая паузу, — Я в субботу была в коротком платье, по всей видимости, за что ректор сделал мне довольно грубое замечание при Николае. Оказывается, этот придурок взял с собой мамину мини-юбку, надевая еще в уборной, разгуливая в таком виде при нем. Боже, — девушка замолкает, позволяя Дазаю переварить информацию, пока доставая косметичку, — Если бы вы знали, как я люблю этого дебила, вы бы заплакали. Закончилось тем, ректор согласился отстать от меня, если Николо немедленно снимет этот ужас с себя, переставая позорить университет таким видом. — Мне вот интересно, а если бы директор увидел? — Джунчиро покачал головой, вздыхая. — Да он просто конченый, — Дазай качает головой, — Как я долго искал такого человека! — суицидник вскидывает руки вверх, снова чуть не падая со стула, как в свой первый день, если бы не удержавший стул Достоевский, что моментально среагировал, — Ой! Спа-асибочки. Ответить ему не дал зашедший педагог, который с улыбкой поздоровался со студентами, приготавливаясь вести очередное занятие. Мужчина присаживается, разглядывая молодых людей, словно пересчитывая. — Чего смотрим? Записываем-записываем, — профессор открыл папку, — «Классификация и функции переговоров». Что мы подразумеваем под этим? Классификация помогает нам разобраться в типах переговоров. Итак это, собственно, переговоры, в которых участники, либо один из них, мало заинтересован в положительном исходе. Переговоры, где обе стороны проявляют умеренный интерес к достижению результата, и где обе стороны заинтересованы в совместном решении проблемы. Легкий вопрос, на что мы делим переговоры? — пожилой мужчина кивает на Достоевского, — Знаете? — Политические и дипломатические. — Верно. А вот что это означает? Легкий вопрос, очень легкий. Вот ваш сосед, да-да, вы, молодой человек. — А, — Осаму хлопает глазами, подперев лицо ладонью, — Политические у нас высшие переговоры, это встречи руководителей стран или министров иностранных дел, где рассматриваются принципальные вопросы международных отношений. Дипломатические же… — Дипломатические же действуют на основании четких функций, — мужчина закашлялся в кулак, — Давайте приступим. Французский исследователь переговоров Ж.И Нирамбер предложил разделить переговоры на пять типов. — Блять, — прошептал Накахара, переключив внимание Рюноске на себя, — Если он задаст реферат еще на эту тему, то я выпилюсь, — бывший спортсмен нервно стукнул ручкой по тетради, цыкнув. — Я вам, кстати, приготовил прекрасную самостоятельную работу, — профессор достал из папки листы, пересчитывая, — После лекции обязательно раздам. Этот предмет все же вам наиболее важен, так что лишняя работа никогда не помешает. Помимо этого давайте сделаем еще реферат, который вы защитите мне, разумеется. — Сука… — Кажется, к концу обучения мы можем смело считаться коллекционерами рефератов, — Ичие кусает ручку, не отводя глаз от тетради. — Раньше, — фыркает Накахара, скрестив руки на груди, сжимая предплечья, — Уже к концу семестра, я чую. Предлагаю напиться в хлам. — Предлагаю переосмыслить сегодняшние планы, — брюнет еле заметно усмехается, — Под алкоголем реферат не выйдет. — Ну когда же я умру? — Накахара падает лицом в тетрадь, еще что-то промычав, прежде чем повернуть голову в сторону друга, — Напомни мне свалить на зимних каникулах подальше из этой страны, чтоб не видеть эти мерзкие рожи. Во время обеденного перерыва, кареглазый со скуки заплетал маленькую косичку сдавшейся Пералатти, которая устала давать однокурснику по рукам минут пять подряд, чтоб он немедленно прекратил эти манипуляции с волосами. Даже Гоголь иногда понимал после трех ударов, что волосы Пералатти трогать не стоит, а тут человек был явно бессмертный, ну или самоубийца, раз не боялся получить каблуком меж глаз. — Я клянусь, если он сейчас еще раз дернет меня за волосы, — итальянка повернулась к Кэну, что забавлялся от этого зрелища, — Я его придушу. — Ну вот, — Осаму прижимает ее к себе сзади, не отпуская с рук волосы, — Вот так губят во мне парикмахера. — Боже, кто бы в тебе идиота убрал? — шатенка кусает того за руку, когда однокурсник сжимает ей нос. — Лила, ты жестокая! — шатен принялся потирать пострадавшую руку, отворачиваясь от нее в обиде, — Натравлю на тебя Куникиду… А лучше Гоголя. О! Кол-я-яяя! — Осаму запрыгивает на идущего к ним украинца, показывая пальцем на девушку, — Она сказала, что ей скучно и ты должен ее развеселить! — Я не… — Как это скучно?! — блондин резко помотал головой туда-сюда, глядя то на нее, то на парня, — А как насчет фокуса?! Я как раз начал этим увлекаться! — Только если фокус с исчезновением, — девушка никак не могла отцепить от себя бинтованного, еще больше разозлившись, когда на ней, хрупкой и низкой, повис еще и почти двухметровый Николай, — Я медом помазана? Господи, да за что мне это?! — Сходи с Достро… Доста. короче, сходи с русским в церковь и спроси, — Кэн давит смешок, пожимая руку спокойно вставшему рядом Куникиде, который пытался понять причину столь энергичного состояния бинтованного друга, — Ну что, дуем жрать? Я голодный дико. — Наконец-то! — Лила отцепляет от себя друзей, смахивая волосы, имитируя плевок в сторону, — Придурки. Ну чего встал, как вкопанный, Осаму? — Вы идите, — он переводит взгляд на спускающегося Накахару, о чем-то оживленно разговаривающего с Достоевским, что в свою очередь лишь изредка кивал головой, — А я сейчас! Дазай преграждает однокурсникам дорогу, весело улыбнувшись им, поднимая руку в приветственном жесте. Чуя кидает на шатена раздраженный взгляд, сжимая челюсть, в попытке удержаться от очередной колкости, дабы не провоцировать возможную драку прям в вестибюле на глазах у педагогов и студентов, заимев за неделю хорошую репутацию труженика и примера. — Чу-уя, ну наконец-то я до тебя добрался, — суицидник переводит заинтересованный взгляд на Федора, ухмыльнувшись, — Это когда вы подружиться успели? — Слышь, рыба вяленая, ближе к делу, — Накахара поправляет шляпу, закатывая глаза, — Некогда мне выслушивать твои жалкие попытки пошутить. — Ладно, это потом. Федор, не мог бы ты?.. — Осаму осторожно начинает, с облегчением вздыхая, когда Достоевский понимает его почти сразу, спешно выходя из здания в ожидании Чуи, в надежде, что стоявший неподалеку от двери Гоголь не решит вновь пристать к нему с какими-то наитупейшими вопросами, — О, ну… Слушай, прошло несколько дней, но мне только все больше становилось стыдно за ту шутку, ну… — Осаму мнется, почесывая затылок, — С фигурным катанием, короче. Да-да, я решился подойти только сейчас, перед этим пытаясь узнать совета у твоих друзей. Мне надо было догадаться, что не все относятся к своим провалам с самоиронией, но теперь я точно знаю, о чем лучше не заикаться. Видимо, для тебя спорт был очень важен. — Стоп, ты что, лез к моим друзьям? К Ичие тоже? — Чуя складывает руки на груди, проигнорировав остальные слова, исподлобья поглядывая на неугомонного студента, активно кивающего на вопрос, — Блять, забей. Не суйся просто ко мне, ладно? Я уже забыл про эту ситуацию, ты просто сам по себе человек бесячий, — рыжеволосый проходит мимо, взглядом отыскивая Акутагаву с Хигучи, что, по всей видимости, застряли в столовой, покупая девушке перекусить перед длительной фотосессией, запланированной на вечер, раз в вестибюле их еще не было. — Боже, Накахара, ты просто невозможный, — шатен догоняет его, не давая пройти, — Я же правда помириться хочу, нам друг друга минимум пять лет терпеть. Хочу наладить отношения, ведь наш курс словно одна большая семья. — Я совершу убийство или самоубийство с таким родством. Сказал же, что все нормально, мы явно с тобой сможем поладить, да, если ты не будешь приближаться ко мне минимум на метров пять. На этом все. — Чуечка, ну раз мы заключаем мир, я могу надеяться на дальнейшую дружбу, плавно переходящую в свадьбу? Я даже сделаю нам парные браслеты, — Накахара застыл, переваривая сказанное и пылая от возмущения. Только же извинялся, а сейчас опять включает в себе такого себе клоуна. Именно поэтому ни о какой дружбе идти речи не может просто. Комедиант херов. Рыжеволосый не собирается объяснять ему, что этот человек явно раздражает и без того его вспыльчивого, никакой дружбы тут просто быть не может никак. Не все люди подходят друг другу по характеру, сам он предпочитает более тихих и спокойных людей в своем окружении, как Акутагава, например, с которым и без того свои расшатанные нервы не помотаешь. Вместо этих объяснений, бывший фигурист возобновил шаг, ругаясь про себя, когда чувствует шаги Осаму за спиной. — Слушай, рукодельница, — голубоглазый разворачивается к нему, подбирая слова, — Объясню, как человеку с лишней хромосомой, — он манит сына министра пальцем, заставив подойти еще ближе, тут же хватая его за воротник красной рубашки, потянув на себя вниз, стирая тошнотворную улыбку со смазливого лица, — Будь так добр, Дазай, избавь от своего излишне навязчивого внимания, что докучает, а по-другому — отъебись ты уже от меня! — Чуя отпихивает его, вытирая руки об свою джинсовку. — Дазай, у тебя все нормально? — обеспокоенно спрашивает Куникида, вспоминая их стычку в курилке, боясь, что это повторится снова. Доппо подходит к ним, как бы случайно вставая между ними. — Ой, Куникидушка, да я просто извиниться хотел, — Осаму улыбается, руками успокаивая лучшего друга, — Все хорошо! Я же сказал вам идти. — Я бы с удовольствием, но Гоголь застрял в вестибюле, выпытывая у твоего русского знакомого согласие сыграть за завтрашним обедом в дурака. — Ой, блять! — Осаму смотрит за спину блондина, где и правда Достоевскому не получилось прошмыгнуть. Только вот на удивление он не возникал, а с легкой улыбкой что-то доказывал возмущавшемуся блондину. Вопросов, касаемо Федора, становилось все больше. «Он типо что, подружился с Накахарой?» «Больше нет цели убить Николая?» «А чего это он так просто согласился на рисунок, кстати?» — Чуя, — Рюноске кладет руку на плечо друга, как-то странно посмотрев на Дазая, что открыл рот в попытке что-то сказать, — Идем, — бывший фигурист благодарно кивает другу детства, направляясь с ним к стоящей у дверей блондинке. Шатен сдается, отпуская рыжеволосого с друзьями, состряпав недовольное выражение лица. Лила перекривилась, когда случайно встретилась с Ичие взглядом, крепче сжав телефон, чем вызвала интерес у Сато, заметившего реакцию однокурсниц друг на друга. Блондинка тоже не особо была довольна опять пересечься с итальянкой, жестом подзывая друзей быстрее, в надежде как можно скорее покинуть помещение. — Не спрашивай, — Пералатти поднятой рукой останавливает брюнета, попытавшегося задать вопрос. — Это ваши модельные интриги? — Сато усмехается, поправляя декоративные круглые очки, — Не хочу показаться сексистом… — Так начинают разговор все сексисты. — Почему так категорично? Я просто хотел спросить, всегда ли в женском коллективе в моделинге все так друг друга не переваривают? — Начнем с того, carino (Милый), что в модельном бизнесе в принципе царит конкуренция, это относится и к мужчинам. Спросишь сегодня у Николая, которому не одну подножку подставляли перед показами, — Лила вздыхает, скрещивая руки, — А с ней у нас не ненависть, а просто непереносимость друг друга, считай, что аллергия, заработанная во время посещения одного и того же агенства в детстве. — Представляю твое лицо, когда ты узнала, что учишься с ней на одном курсе, — Сато смеется, не обращая внимания на удивленные лица Доппо и Дазая, подошедших только что к ним, — Давайте уже забирать Николая, а? Мне еще успеть в одно место надо. Что он там вообще пытается русскому доказать? — Что Федор не обыграет его, игрока со стажем, в карты, — вздыхает Доппо, прищурившись в сторону однокурсника, — Николай, завтра докажешь ему обратное. Давай иди сюда. Третьекурсник оставляет в покое брюнета, «летающей» походкой возвращаясь к своей компании, хватая за руки Пералатти с Осаму, с широкой улыбкой потянув их за собой на выход. Федор, воспользовавшись моментом, выскальзывает из здания, спешно направляясь в магазин, перед этим записав что-то в телефоне рыжеволосого. По приходу в излюбленное им за эти дни кафе, Джунчиро в очередной раз отказался от еды, все время посматривая в свой телефон, ожидая сообщения от Наоми, что та вернулась со школы, так как по его словам она должна была отпроситься из-за плохого самочувствия. Осаму развалился же на диване с Куникидой, Пералатти и Гоголем, хватая меню, с наигранным любопытством разглядывая его, потерев указательным и большим пальцем подбородок. — Планы на выходные надо строить заранее, — Николай расслабляется, укладывая голову на плечо шатенки, — А то Доппо придумает еще чем выходные забить, скучный дядька-книжка. — Никаких пьянок, — Куникида напрягается, когда Николай с Осаму переглянулись, — Никаких, я сказал! Не буду я снова тащить вас и глазами перед Судзуки-саном сверкать! — Да с чего ты взял, что мы будем пить, Куникида? — жалобно простонал Дазай, начиная биться лбом о его плечо, — Ну можно же сходить еще куда! — Я как раз звал к себе ребят, — Танидзаки скромно улыбнулся, прикрыв глаза, — Приходите в субботу с ночевкой! — Нет-нет-нет, — Пералатти отложила меню, — Я не собираюсь быть единственной девушкой в компании шести мужчин. Еще чего. — О, а я видел фильм, что начинался точно так же! — Гоголь хитро щурится, кинув неоднозначный взгляд на подругу, — Ай! Больно! — Это вполсилы, idiota (Идиот). — О, Лила-Лила, у меня сестра есть, — Джунчиро отмахнулся, успокаивая ее, чуя, что ничем хорошем это не обернется, — Она будет с нами, так что тебе будет только веселее. — Ладно, я еще подумаю, — девушка вздохнула, — Ну куда наш официант исчез? — Ой, блять, — Сато фыркает, открывая принесенный ноутбук, — Меня больше заботит то, сколько этот старый хрен позадавал на послезавтра. Я только отошел от вонючего реферата. — Тема легкая, — Пералатти цыкает, смахивая волосы, — Тут же буквально нечего делать, — девушка зыркает на экран, смотря задание в электронной книге, сразу же скривившись, — Николай, посмотри на эту мерзость. — М? — блондин перевел взгляд на текст, расширяя глаза, — Понаблюдать за разговором двух собеседников одного пола, разного пола... Ага... Записать наблюдение, ответить на вопросы из "Задание н.5". Уф... У вас весело! Я тоже хочу на вопросики отвечать, надо было идти в политику-у! — Господи, принесите ему пирожное и заткните его рот! — Доппо ударяет себя по лбу блокнотом, качая головой, принимая сочувствующий взгляд Лилы.***
Осаму наконец возвращается домой, бегом направляясь в собственную комнату, чуть не спотыкаясь на лестнице. С открывшейся дверью летит на кровать барсетка, а за ней и альбом, в котором лежал набросок сегодняшнего портрета, к которому приступить желание горело немедленно. Дазай, уже переодевшийся в юкату, всматривается в угол комнаты, вспоминая где бы мог быть убранный давно мольберт и прочие принадлежности. «Окая», Дазай открывает второй шкаф с ненужными вещами из детства, где помимо мольберта должны были валяться старые забытые ролики и скейтборд со шлемом. Проигнорировав ненужные ему вещи, Осаму обнаруживает и живо достает оттуда все нужное, расставляя чуть запылившийся мольберт в центре комнаты, выбирая нужного размера планшет, осторожно поставив его. Юноша, после подготовки рабочего места, снова возвращается к альбому, доставая оттуда лист бумаги, положив портрет Достоевского неподалеку на поставленный заранее стул, принимаясь наконец за заточенный карандаш, собираясь переносить рисунок на холст. Губы невольно поджимаются, а рука останавливается в нескольких сантиметрах от карандаша. Осаму закрывает глаза, собираясь с мыслями. Волей-неволей, пассивная тревога не решалась покидать вернувшегося к «кисти» художника, ведь по новой рисовать было просто-напросто непривычно, словно забыто. Пускай он и делал какие-то зарисовки на бумаге, пускай и чиркал что-то на подобии окружавших его в моменты рисования предметов, но портреты, рисовать портреты на холсте, было столь чуждо сейчас и боязно, как вновь вливаться в коллектив, становясь членом общества. Дазай закидывает голову назад, тихо произнеся со стоном слова утешения и поддержки. — Ладно. Соберись. Карандаш сильно сжимается в руке, прежде чем наконец коснуться поверхности ткани, еще не совсем уверенно проводя по ней, как по чему-то особо хрупкому. Взгляд бегал от бумаги к холсту, перенося образ нарисованного Федора. Осаму пытался в точности повторить его, никак не смея упустить ни единой детали, без которой картина не получится уже столь великолепной, какой она выглядела уже законченной в его голове. Легкая рука двигалась не торопясь, изредка привычно подрагивая. Дазай полностью погрузился в рисование, как зачарованный работая на автомате, не замечая ни времени, ни шума, абсолютно пропуская мимо все постороннее, что могло помешать ему на данный момент быть с холстом единым. Суицидник даже не вспоминает про вылетевший из головы ужин, на который его так и не заставили спуститься, что давало понять об отсутствии отца в доме. Тем и лучше было для него, не давая торопиться ему или нервничать, полностью отдаваясь рисованию без «происшействий» из вне. Суицидник облизывает пересохшие губы, останавливая кисть с набранной акварелью перед готовым карандашом наброском, не торопясь приступать к нанесению, будто опасаясь все загубить из-за долгого перерыва в искусстве. Шатен старается отбросить все мысли в сторону, приступая «осыпать» цветами выразительный портрет изящного и скучающего юноши, запечатленного на холсте. Первый мазок был сделан, что не давало право отступать. Мазок. Еще один. Кисть словно танцуя, прыгала от краски в воду, от воды в краску, раскрашивая холст различными цветами, оживляя пока еще сырой рисунок. Юноша смешивает белую и фиолетовую краску, осмеливаясь добавить немного черного, получая приглушенный фиолетовый оттенок, нанося его к фону. Несколько часов рисования остались просто незамечеными им, будто принудив потеряться во времени, путая часы с минутами. Оставалось не так много времени до завершения первой за четыре года работы. Фон, усыпанный сгорающей сиренью, лишь подчеркнул таинственность и пугающую атмосферу, исходящую от взгляда человека, изображенного на портрете. — Вау, — присвистнул голос сзади, отвлекая Осаму от рисования, — Снова достал мольберт? Это можно считать за нормализацию психического состояния? — Кейдзи медленно вошел в комнату, пропустив своего близнеца. — О, а кто это? — Друг? — Знакомый? — Парень? — Так, — Осаму хмурится, недовольно на них поглядывая, — Какого черта вы сюда заперлись и даже не соизволили постучаться? — суицидник закрывает собой обзор на картину, не давая и дальше ее разглядывать. — Ты время видел? Мы попросили ужин тебе оставить, так что спустись хоть, поешь, — Кейдзи усмехается, качая головой, — Ну парень же твой, да? Колись! — будущий медик уклоняется от полетевшей в него кисточки, что чуть не запачкала бы светлую юкату. — Да блять! — Эйдзи поднимает кисть, что попала в него, — Осаму, я тебе зад надеру, как в детстве, сюда иди, обезьяна! — старший сын министра тяжелой походкой направился к младшему брату, пока тот уже успел юркнуть за кровать. — Я белочка! Меня так папа звал! — Осаму залез на тумбу, отмахиваясь от брата подушкой, — Аники-сан (веж.обращение к старшему брату), убери его от меня!!! — шатен смотрит на облокотившегося о дверной косяк Кейдзи, что сдерживая смех поглядывал на братьев, сложив руки по бокам, — Аники-са-ан! — С каких пор я не «Эй, Кейдзи», а «Аники-сан»? — шатен со смешком подходит к близнецу, оттягивая того назад за плечо, — Ну все-все, Эй-кун. — Знаешь, Эйдзи, — Осаму слезает с тумбы, кидая подушку на кровать, — У меня есть религиозный однокурсник, в его книжке сказано «Возлюби ближнего своего, как самого себя», а вот ты меня совсем-совсем не любишь! — А еще в религии твоего христианского дружка написано «Перед лицом седого вставай и почитай лицо старца», — Эйдзи фыркает, рассматривая сиреневое пятно на своей одежде. — Всегда знал, что из твоей задницы давно песок посыпался, — хихикает Дазай, прячась за спину Кея, — Аники-сан, он меня обижает! Ударь его! — Так, давайте мы все вернемся в столовую, потому что отец может закончить раньше? — первый сын вздыхает, хватая двоих за шкирку, волоча с собой вниз, — А парня своего потом закончишь. — Аники-сан!!! — Так тебе и надо, обезьяна!!!***
— Дазай, — мужчина с отцовской нежностью и заботой смотрит на шатена, так по-детски улыбавшегося и свесившего ноги с края крыши, — Ты знаешь причину, по которой рассвет куда более прекрасен, чем тот же закат? — Осаму вопросительно наклоняет голову набок, чуть нахмурившись, — Рассвет подобен людской надежде, которой дано рассеять эту пугающую мглу на нашем жизненном пути, что полностью окутывает горизонт, мешая нам жить нормально, во многом ограничивая. Рассвет будто дает понять нам, что с тьмой однажды придет и долгожданный свет, стоит лишь переждать это нелегкое время, поборов свой страх темноты. — Вот только после этого опять наступит ночь, — шатен усмехается, качая головой, — Не так ли, Одасаку? — Жизнь состоит из черного и белого, — Сакуноске касается волос Осаму, растрепав шоколадного цвета кудри, вызывая искреннюю теплую улыбку подростка, — Да, солнце временно, как и ночь. Они чередуются, выступая в роли баланса, что необходим для грамотного сосуществования. Важно находить себе силы встречать все новый и новый рассвет, любуясь и радуясь его прекрасными красками, подобно радости в счастливые моменты. Ты понимаешь о чем я, Дазай? — Я… — К тому, что ты не имеешь права не дождаться своего долгожданного рассвета, когда до восхода солнца осталось так мало времени, — мужчина отворачивается, — Понимаешь о чем я говорю? Теперь ты понимаешь? Осаму завороженно смотрит на друга, не находя слов, чтоб как-то ответить писателю. Юноша опускает голову, сдерживая рвущийся наружу всхлип, который так не кстати может перейти в рыдания. Слезы-предатели непроизвольно катятся из глаз, а сам суицидник не находит смелости даже посмотреть на друга, не думая уже чтоб что-то ему сейчас ответить. Да и Боже, сон был единственным и долгожданным исключением, когда он мог хотя бы плакать, пускай и не в реальности, но тут он чувствовал себя живым, понимая, что страдать не разучился. Что он все еще живой, а не пустышка, притворяющаяся человеком. Человеком, что все равно не может разглядеть свой свет во мгле, являясь обреченным чувствовать себя до конца неполноценным. — Ты серьезно думаешь, что однажды и я дождусь свой… — шатен сглатывает, издавая очередной всхлип, — Свой рассвет? Веришь в это? — Не верю и не думаю, — мужчина прижимает к себе друга, заключая в теплые, такие необходимые сейчас, родительские объятия, — Я это знаю, Осаму. Я это прекрасно знаю. Всхлипы юноши перетекают в безудержное рыдание. Пальцы вцепились в пиджак Сакуноске, не желая никак отпускать его, игнорируя боль от ожогов, нанесенными окурками забавы ради, сейчас эта боль последнее, о чем хотелось думать. Осаму словно чувствовал, если не знал, как только он отпустит его, то он снова исчезнет, расстворится, пропадет, упадет, умрет. Снова оставит его в этом мире совсем одного. Осаму, подобно маленькому ребенку, крепче и крепче сжимал ткань пиджака, чувствуя, как рука друга успокаивающе поглаживает его по спине. — Пожалуйста, — сквозь слезы произносит шатен, — Пожалуйста, Ода… Ну не оставляй меня. Я не могу смириться с твоей смертью, я не могу отпустить тебя. Ты мне нужен, Одасаку! Я не могу, я не могу больше это все терпеть. Я не хочу оставаться один… — Дазай… — японец берет в ладони заплаканное лицо друга, приподнимая его, глядя на друга, что с надеждой и мольбой смотрел на писателя, — Не смей думать, будто ты один. — Мне обещали, что я отпущу тебя через несколько лет, когда привыкну, — Осаму отворачивается, — Что за придурок это сморозил?! Я с каждым месяцем только больше скучаю и нуждаюсь в тебе. В твоем совете, слове, поддержке. Как тут свыкнуться, если… если… Ох, Одасаку, ты жесток, ты очень жесток… — он снова прячет лицо, зарываясь в колени, — Я ведь даже не попрощался… Сакуноске с неподдельной печалью смотрит на этого несчастного и безутешного ребенка, каким и являлся Осаму в глубине души. Запутавшийся ребенок, которого выкинули в этот огромный и жестокий мир, не приложив никакую инструкцию по выживанию. Ода прекрасно понимал, что являлся единственной причиной Дазая бороться, но так нелепо и рано погиб, оставляя друга совсем одного в этом ненавистном шатену мире. А ведь ему было всего шестнадцать. Шестнадцать, когда шутки про суицид перестали быть шутками, приводя слова в действие. Шестнадцать, когда полярная ночь лишила солнца подростка. Шестнадцать, когда Дазай Осаму почувствовал себя до ужаса жалко и одиноко. Весь последующий год он проводил у могилы друга, желая просто напросто оказаться на его месте, желая поменять все местами в конце-концов, желая, желая, желая. Не заслуживал Одасаку такой судьбы, не заслуживал и умереть, так и не издав книгу. У него было столько планов и целей, которые являлись чистыми и благими, каким являлся этот человек, запомнившись всем добрым героем, павшем от пули злодея, чьи дружки томятся сейчас за решеткой. Он ненавидит цифру шестнадцать. Он ненавидит весну. Весна забрала самое дорогое в его жизни. В шестнадцать мир юного художника теряет краски, погружая в черно-белый мир, из которого выбраться было на грани фантастики. Дазай криво изображает улыбку, прикрыв глаза, пытаясь сохранить эти объятия с Одой в памяти, встречаясь с ним хотя бы в собственных снах. Голубоглазый поднимает лицо к небу, мечтательно улыбаясь. — Ты помнишь про нашу мечту? — Ты… ты про книгу, да? — Да, Дазай, — Сакуноске наблюдает за полетом раскричавшихся птиц, не отводя взгляда от них, — И я бы очень хотел, чтоб ты осуществил нашу мечту. Обещай мне, Осаму, что не смотря на то, что может произойти, ты стойко перенесешь это, однажды издав книгу, что я успел дописать в последний месяц. Ты знаешь про какую я. — Ты же не хочешь опять уйти?.. — с надеждой и дрожью в голосе спрашивает Осаму, замечая увеличивающееся с каждой секундой красное пятно на рубашке друга, — Ода, нет… Нет-нет-нет! Не смей исчезать! — Отпусти меня. — Одасаку! — Осаму резко садится на кровати, переводя взгляд на собственные трясущиеся руки. Сердце билось в сумасшедшем ритме, а дыхание никак не получалось нормализовать. Он убирает волосы с запотевшего лба назад, возвращая голову на подушку, успокаиваясь. Суицидник только спустя несколько минут смог наконец расслышать все это время вибрирующий телефон, что был совсем рядом и не унимался. Осаму даже не смотрит на номер, сразу нажимая принять вызов, все еще прибывая в каком-то астрале, еле как сумев расслышать среди кучи фраз два жутких слова, сказанных так не вовремя, проигрывая эпизод четырехлетней давности. «Ода скончался от пулевого ранения. Его убили, Дазай.» — Дазай, ты слышишь меня? — на том конце трубки голос трясся не меньше, чем руки у шатена, — Убили, Дазай… Почти три недели прошло, как все было хорошо. Счастье и покой не могли длиться так только в его жизни.