***
Три недели спустя. Гоголяндия Сато Кэн: Все в сети? (11:10) Сато Такеши: Нет (11:10) Сато Кэн: Придурок, ты со мной в одной комнате (11:10) Сато Такеши: Сам идиот (11:11) Сато Кэн: Пошел нахуй (11:11) Сато Такеши: Не стану повторять за тобой (11:11) Сато Кэн: Урыл (11:11) Сато Такеши: Урыл (11:12) Пералатти Лила: Вам, идиотам, что, заняться нечем, чем с утра в воскресенье писать? (11:11) Сато Кэн: Фигасе (11:11) Сато Такеши: С утра (11:12) николай гоголь: да))))* (11:12) Лила Пералатти: Пизда.* (11:12) Куникида Доппо: Если это опять что-то несерьезное, то я непременно отключу уведомления. (11:12) Куникида Доппо: И все сразу замолчали. (11:15) николай гоголь: ничо нового хехехехехе (11:16) Сато Кэн: Я просто предложить хотел… (11:16) николай гоголь: я за!!!!!!!!!! (11:16) Сато Кэн: Я даже не сказал что… (11:16) Дазай Осаму: Я тоже за (11:16) Дазай Осаму: А за что я за? (11:17) Дазай Осаму: Совместный суицид? (11:17) Сато Кэн: Я предложить хотел навестить Наоми, чтоб узнать как она там вообще, подробности какие про Джунчиро узнать. Как вы на это смотрите? (11:17) Дазай Осаму: Это просто замечательная идея! Куникида, есть время в блокнотике? (11:17) Куникида Доппо: Для такого дела я найду. (11:19) николай гоголь: мне определенно нравится эта идея (11:21) николай гоголь: о, лила, ты уснула что ли? (11:21) Лила Пералатти: Я поеду, конечно. (11:21) Лила Пералатти: Гоголь, не выводи меня. (11:21) Сато Кэн: Ну все, я тогда позвоню Наоми и предупрежу и спрошу во сколько. Где-то рассчитывайте на часа два дня (11:21) Дазай Осаму: Только я в шесть свалю (11:21) николай гоголь: оп оп оп почему?) (11:22) Дазай Осаму: Свидание, что же еще?) (11:22) Сато Такеши: С кем это? Неужели пригласил одного из своих бойфрендов или милую дамочку? (11:22) Дазай Осаму: Свидание с очаровательной черноволосой врачихой с каре, блять, в халатике медицинском (11:22) николай гоголь: о повезло-повезло (11:22) Лила Пералатти: Так бы и сказал, что Дост. Дазай Осаму: ЛИЛААААААА николай гоголь: : D И все же время течет так быстро, если подумать, что страшно становится. Это люди летом смеются, как далеко им до рождества, пока сверху на них снег не упадет, скатившись по еловой ветви. Например, в детстве все мечтают о скором дне рождении, ну или о скорейшем наступлении определенного важного для них дня. В детстве люди не замечают, как по-глупости хотят ускорить события, бежать вперед паровоза и не оборачиваться, но вот только с возрастом осознаешь — время и без того летит ракетой. Дни сменяют друг друга спешно, боясь чего-то не успеть и куда-то опоздать, подобно кролику из «Алисы», оттого и напрасно было отвлекаться назад, рискуя не успеть ничего сделать для будущего. За эти дни мало что поменялось в жизни Дазая, разве что отношения со всеми только росли, в особенности внутри скромной компании, где они все умудрились даже чат создать. Ну, как создать? Все это было капризом Николая, что сам добавил всех в беседу, запрещая выходить Куникиде из нее, выслушав пару претензий, якобы постоянные оповещения отвлекали его. Осаму искренне поддержал эту идею с общей группой, так как все обсудить можно было сразу тут, не обязательно кому-то что-то передавать, как голуби, а оттого все вопросы и просто глупые беседы ребят проходили и обсуждались внутри их личного чата. Помимо этого, отношения достаточно неплохие выстроились с Накахарой, если можно так сказать. Скорее они просто теперь здоровались друг с другом, иногда обсуждая что-то несерьезное в курилке, когда там никого кроме них двоих не было. Достоевский, кстати, так и не смог отлежаться «двух дней», как планировал и заверял Осаму, так что все три недели его место «покрывалось пылью», пустуя. Осаму не раз за эти дни писал другу, словно университет теперь без него не тот, так как доставать некого совершенно, а русский все кормил его «завтраками», чем подбешивал своего однокурсника, забавляясь с его реакции. Время летит, а жизнь продолжается, преподнося все новые и новые события. Вот и сейчас Осаму подъезжал к элитному и известному жилому небоскребу, где должна была и жить семья Танидзаки. Хиро-сан высаживает сына начальника у главного входа, уезжая. Шатен медленно, словно не опаздывает на минут двадцать, зашел в светлый вестибюль теплых приятных для глаз оттенков, что он и подметил. За стойкой его приветливо уже встречала молодая улыбчивая девушка, задавая вполне логичные для ее работы вопросы «Вы к кому?» и «Надо ли Вас проводить?». Сын министра ласково ей улыбнулся, объясняя причину своего приезда, на что его любезно проводили к лифту. Он нажимает на пятнадцатый этаж, который должен быть четырнадцатым. Осаму всматривается в зеркало, поправляя свои взъерошенные коричневые кудри, недовольно хмурясь, когда они все равно остаются растрепанными и прибывающими где попало. Он невольно упрекает себя, что не захватил расческу, но долго выражать отражению свое недовольство не пришлось, так как лифт останавливается, позволяя ему выйти и дойти до нужной квартиры, где его уже заждались. Дверь ему, как и ожидалось, открыла сама Наоми, с поклоном встречая последнего гостя. Вид у девушки был плачевный, честно говоря, словно крича о том, что смерть брата она так и не приняла. Косметика и идеальная укладка не могла скрыть потухших и опухших от слез глаз, а бледность и резкое похудение только подтверждала его догадки, ведь на похоронах она явно выглядела на килограмм семь побольше, чем иссохшая девушка перед ним сейчас. Дазаю при одном взгляде на нее становится не по себе, будто перед ним живой труп, а не веселая и неугомонная девушка по рассказам погибшего. — Заходи, Дазай-сан, — девушка отходит, позволяя ему зайти в квартиру и снять обувь, — Мы на кухне уже ждем тебя. — Конечно-конечно, — шатен улыбается, зашагав по коридорам на кухню за школьницей, где и правда уже все собрались за накрытым для них столом. Наоми по-хозяйки отнеслась к прибытию гостей дорогого брата, попросив доставить повара лучшие блюда и сладости, чтоб отблагодарить их за такую нужную ей сейчас заботу и внимание. Ей было невероятно страшно оставаться одной в большой и пустой квартире, встречаясь с фотографиями любимого брата повсюду. Отец и мать работают, а ей приходится сутками находиться в этой пустоте, лежать часами на кровати, не находя сил даже встать. Психотерапевт сразу догадался, поставив девушке депрессию, назначая сильные антидепрессанты, после которых Наоми Танидзаки теперь уже длительное время спала, прибывая в сознании только во время похода в школу или к психологу для проработки потери члена семьи. Так что появление сейчас здесь студентов ее просто невероятно обрадовало, впервые за последнее время, но еще и печалило, но уже по другой причине. Друзья Джунчиро, что знакомы были с ним недели две-три позаботились о его сестренке лучше, чем собственные друзья девушки, оставившие ее со своими переживаниями, давая ей урок, что фальшивым друзьям ты нужен исключительно веселый, а трагедию свою оставь при себе. — А почему вы к еде не притронулись? — с удивлением спрашивает Осаму, присаживаясь с Доппо, — Вы же тут с двух часов. — Тебя ждали, — Николай зевает, помешивая сахар в чае, — Это было бы полнейшим бескультурием и неуважением по отношению к тебе. —Ох, Боже-боже, ну я просто тронут, — шатен усмехается, — Наоми, солнышко, как ты себя чувствуешь? — Благодаря вашему присутствию, — брюнетка слабо улыбнулась, доставая из холодильника печенье, — Мне как-то на душе легче стало, спасибо вам. — Наоми-тян, ну я же сказала, что благодарить не надо, — возмущается шатенка, отложив телефон в сторону, — Это меньшее, что мы можем для тебя сделать. — Полностью солидарен, — Кэн кивнул, улыбаясь, глядя на брюнетку, — Ну хватит бегать уже туда-сюда, присаживайся и нормально поешь, а то совсем тощая стала, больно смотреть, — он легонько потянул девушку на себя, заставляя ту сесть и поесть с ними, что безукоризненно выполнила Наоми. — Я впервые ем настолько вкусный есинабэ-ширу! — восхищенно воскликнул Гоголь, с искренней «любовью» смотря себе в тарелку, — Наомичка, ты просто обязана будешь дать мне рецепт этого супа, выпроси у повара! — Конечно, Николай. Я рада, что вы оценили. — Вообще, есть похожее блюдо, но на наш лад, называется солянка, мы туда тоже что попадется кладем и выходит очень вкусно, — блондин откладывает палочки, притягивая к себе рис, — Я вообще обязан позвать вас в ресторан с русской или украинской кухней. — Тогда чего мелочиться? — усмехается Такеши, — Отправимся потом и в корейский ресторан. — Корейский? — Куникида удивленно переспросил, поднимая на братьев свой заинтересованный взгляд. — Ай, мы не совсем чистые японцы. — Помойтесь, — бесстрастно выдает Гоголь, с непривычно каменным лицом разводя руками, чем заставил Дазая пропустить смешок. — Очень смешно, — Такеши передразнил друга, черпая палочками рис, закатывая глаза, — Комедиант просто. Стендапер. — Наш отец вообще кореец, но родители в разводе, так что мы некоторое время то там жили, то тут, но вот фамилию получили мамину, как и имена японские. — О-о, — протягивает Пералатти, потянувшись с вытянутыми ладонями к Сато, — «Пять» у кого родители в разводе и приходилось постоянно жить в самолете, летая к ним по отдельности, — парни отбивают ей ладони, «радостно» проговорив «юху», — Ну, если в планах у нас славянская кухня, корейская, то потом, следовательно, итальянская? — девушка вскидывает брови. — О, а пасту я люблю, — шатен улыбнулся, обхватывая свое лицо ладонями, — Особенно с кетчупом! — Где-то заплакал один итальянец, — Николай смеется, тыкая локтем в подругу, — И одна итальянка, судя по лицу Лильки. — Siete dei mostri (Вы монстры), — голубоглазая протяжно стонет, качая головой, — Questo e lincubo do ogni italiano. (Это же кошмар любого итальянца) — Stai drammatizzando! (Не драматизируй) — украинец закатывает глаза, беззлобно цыкая, — Лиля, ну все, не будет никто есть макароны с кетчупом. — Это мне лучше молчать про пиццу с ананасами? — спросил Такеши, бегая глазами, чем вызвал еще один недовольный и агрессивный стон девушки, — Понял-понял! — А почему итальянцы так остро реагируют на пасту с кетчупом и пиццу с ананасами?.. — Ну, Наоми, мы просто очень внимательны к ингредиентам. Для нас паста с кетчупом — роллы с сыром или борщ с вермишелью. Совсем что-то странное и явно уже не итальянское. — Но зато реакция у вас забавная, стоит об этом сказать, — хохотнул суицидник, — Не первый раз замечаю. — Это ты еще лицо синьора Пералатти не видел, когда Николай при нем добавил кетчуп в карбонару и потом еще спросил про сливки, — Доппо поправляет очки, сдерживая свою улыбку, вспоминая тот случай на дне рождении Лилы в прошлом году, когда Коля поверг в шок всю итальянскую составляющую гостей. Больше Николая в итальянские компании не звали. — У отца вся жизнь перед глазами пронеслась, а рука сама начала писать завещание на салфетке. — Я пропустил все самое интересное, — Осаму хохотал, забывая про остывающий обед, визуализируя это происшествие, — Это как мой отец, когда моя девушка из Бразилии начала есть суши вилкой, правда братья чуть не уссались со смеху, сдерживаясь, но лицо папаши было знатным. — Ты как жив остался после такого? — Куникида неподдельно изумился, прекрасно зная характер министра и его отношение к такому, да и в принципе к иностранцам. — Ой, ну получил по шее дома за такую спутницу, — шатен отмахнулся, — Зато смешно. — Да ты так говорил и когда по рельсам прыгал! — возмущается идеалист, чутка ударяя по шее лучшего друга, чем вызвал его «ойканье» и невинное хлопанье глазками, — Тебе все смешно, если там есть риск для жизни! — Стоп-стоп-стоп, как связан отец Дазая и риск для жизни? — Кэн выгнул бровь, ковыряясь в тарелке, доедая суп и рис к нему, желая побыстрее приступить ко второму. — У меня просто батя немного псих. Наоми лишь шире улыбается, видя улыбки собравшихся. Девушка наконец почувствовала себя за это время снова живой, снова с нужными людьми. Старший брат определенно разбирался в них, раз выбрал себе в друзья заботливых и замечательных ребят, что не оставили ее одну, всеми силами пытаясь подбодрить. Но не смотря на это, основной вопрос, которые многие хотели услышать, еще не был озвучен. Студенты не хотели давить на нее, упоминая о смерти брата, но Наоми прекрасно понимает их волнение на этот счет, поэтому после недолгого молчания сама начинает об этом разговор. — Про Джунчиро, — девушка сглатывает и не успевает даже договорить, как на нее тут же вопросительно уставились, прекращая есть, — Отец ничего толком не говорит о расследовании. Я общалась с полицией, что разбирается в убийстве, но те молчат и лишь разводят руками. Убийцу не нашли, детали не говорят. Девочка, оставь дело взрослым дядям, — брюнетка закрывает лицо ладонями, еле слышно всхлипывая, — Это очень жестоко по отношению ко мне! Очень! — Наоми, тише, солнце, — итальянка осторожно поглаживает расплакавшуюся девчонку по голове, прижимая к себе, — То, что тебе не говорят, конечно, понять можно. Все же его хоронили в закрытом гробу, может психику твою травмировать до конца не хотели, но… — Но вот то, что дело не сдвинулось спустя почти месяц, — продолжает ее мысль Осаму, нахмурившись, — Вот это подозрительно. Очень даже подозрительно. — И я о том же… — японка всхлипывает, вытирая слезы, — Мне кажется, что дело попросту проплатил кто-то… Ну не может так все быть глупо! — Итог может быть плачевный, — идеалист поправляет очки, привлекая все внимание на себя, — Если дело проплатил действительно кто выше, то для закрытия могут взять и свалить все на невинного человека. Казалось бы, что Япония развитая страна, а такая гниль все есть. В квартире снова повисла тишина. Каждый раздумывал над словами Куникиды, прекрасно осознавая здесь его правоту. Допустить такого исхода событий было стыдно для полиции Японии, опуская себя ниже плинтуса, но то, что дело стоит месяц о чем-то да и говорило. О том, что все очень плохо, например. Хуже, чем могло показаться сначала, а там тоже все светло не было. — Если так взять, — Николай протяжно вздыхает, словно все эти минуты думал над чем-то очень важным, — То чья-то жизнь будет попросту испорчена навсегда. — Боже, — прошептала Наоми, чувствуя подступающие слезы, — Брат бы умер повторно, если бы из-за него кто-то страдал… Так мало этого, получается, и преступник не сядет за свое злодеяние?.. — девушка обнимает себя за плечи, отворачиваясь от остальных, — А я ведь даже не попрощалась с ним… — Только вот неизвестно зачем ему было в такое позднее время отправляться в магазин, как он тебе сказал, — Дазай откидывается на спинку стула, подпирая подбородок пальцами, — А если он прекрасно знал убийцу? — эти слова заставили девушку снова расплакаться, уже не сдерживаясь. — Так, давайте не будем? — Кэн подходит к сестре друга, присаживаясь перед ней, осторожно вытирая ее слезы, — Наоми, пожалуйста, давай верить в справедливость? — японка кивает, пытаясь улыбнуться, но больше это походило на что-то кривое и совсем не правдоподобное. — Давайте групповые обнимашки! — Гоголь вскочил со своего места, заставив абсолютно всех столпиться возле Танидзаки, крепко сжимая ее в коллективные объятия, наполненные заботой и любовью. — Я еще десерт оставила, — еле слышно прошептала девушка, когда немного успокоилась, побывав в тепле чужих рук. Лицо Гоголя моментально озарилось светом, а в глазах поблескивали огни чуть не в форме сердца, — Я так понимаю, что нести десерт нужно? — Определенно! Дазай с улыбкой сел за свой стул, продолжая делать счастливый вид, будто с интересом наблюдая за происходящим на кухне. На самом же деле мысли Дазая были далеко не в этой комнате и не со своими друзьями. Мысли Осаму были заняты другим вопросом, что поднимался тут и обсуждался до слез девушки. Оно было и понятно, ведь Наоми явно не готова была слушать про убийство брата, может поэтому отец ей ничего не говорил и все было логично? Поэтому все скрывают подробности? Наоми, видимо, действительно еще не готова к этому тяжелому разговору. Вот только сомнения все равно не отпускали суицидника, заставляя верить в сказанные друзьями слова про слишком «палевное» расследование, затянувшееся что-то совсем без вестей надолго. Кареглазый нутром чуял, что что-то тут нечисто, а чтоб выяснить подробности смерти друга нужно брать все в свои руки, ну или иначе просто плыть по течению новостей, которые будут такими же частыми и правдивыми, как появление Христа в субботу. Терять ему было нечего, так что попробовать было можно поспрашивать, имея отцовские связи и фамилию, ну и еще мастерство выводить людей из себя, получая то, что ему так нужно. — Ну что, тогда в следующую субботу пробовать сборную солянку и все остальное? — бодро произнес Гоголь, поднимая руку кверху. — Надеюсь, что мы не отравимся, — отшучивается Кэн, — Но раз Лила и Доппо живы… — Пока еще, — поправил Николай с улыбкой, чем вызвал два удивленных и заинтересованных взгляда. — Ну да, пока еще. Так что мы тоже не отравимся. — Наоми, ты просто обязана пойти с нами, — Лила обнимает ее, заставив еще раз улыбнуться, — Отказа мы не принимаем, Дазай нас научил добиваться своего путем нервотрепок. — Обидно! Лила-а-а!***
Достоевский стучится в кабинет психиатра, вежливо дожидаясь разрешения войти. После бодрого «Войдите», Федор проходит в уже знакомый ему просторный кабинет, здороваясь со своим врачом. Мори Огай как всегда сидел в своем кресле, со скучающим видом листая какую-то незаурядную книгу, словно просто бегая по странице глазами, не вникая в написанный на ней текст. Врач поднимает на пациента взгляд только тогда, когда студент присаживается напротив, флегматично разглядывая комнату уже в который раз, слушая тиканье настенных часов. Русский, после повисшей тишины, поворачивает голову к Огаю, смотря на его улыбчивое лицо и подозрительно прищуренный взгляд. — Как себя чувствуете, Достоевский? — врач закрывает книгу, откладывая ее в сторону, все внимание переключая на своего пациента, — Все-все рассказывайте. Начиная от состояния, заканчивая какими-то произошедшими волнующими событиями. — Я бы не сказал, что мое желание общаться с людьми и вливаться в коллектив как-то появляется, но суицидальные мысли посещают намного реже. Я уже не так категорично отношусь к общению с людьми, даже иногда отвечаю одному человеку в мессенджере. Три недели я провалялся с ОРВИ, но только был этому рад, получая шанс отоспаться и решить все проблемы с работой и учебой, находиться в социуме по-прежнему для меня невыносимо. Беспокоит спутанность мыслей и плохая концентрация внимания, мне даже читать бывает тяжело, потому что мозг не хочет запоминать прочитанное только что, могу спать дольше обычного, во сне даже не услышать громких посторонних звуков, но встаю с больной головой и уже уставший, — Огай внимательно слушал пациента, кивая головой, после чего взял ручку, чтоб делать записи в свой блокнот. — О последнем, пожалуйста, подробнее. — Могу устать просто если заправлю кровать или схожу в аптеку, длительный сон, как и сказал, ну и разбитое состояние. Мне нечем дополнить. — Так, понятно. Значит, мысли о самоубийстве нас потихоньку покидают. Это очень хорошо, Достоевский, — психиатр сделал запись в блокноте, исподлобья посмотрев на русского, — Такое состояние, как у тебя сейчас, может быть обусловено приемом медикаментов, но еще и хронической усталостью в следствии длительной нагрузки на нервную систему. Антидепрессанты ни в коем случае не бросаем, я вам так скажу, а дозу увеличиваем до одной целой, — врач достает маленький лист из шкафчика под столом, делая запись для своего пациента, — Но раз сонливость невыносимая, то давайте мы с вами перенесем антидепрессант на вечер в 21:00. Как дела с отцом? — Отцом? — Федор заметно хмурится, сморщив губы, — Мы редко общаемся, но сам названивает мне, что докучает и даже нервирует. — Так, по поводу когнетивно-поведенчиской терапии, — Огай что-то записал, не смотря на студента, — С сегодняшнего дня вы заведете дневник, где начнете вести собственные мысли перед и при выполнении какого-либо действия. Обязательна запись возникающих мыслей, чтоб мы с вами поняли о чем вы чаще всего размышляете, ну и начнем отдаление от нефункциональных мыслей. И только потом мы перейдем к следующему пункту. — Я вас понял, — русский выдыхает. — Процесс будет не совсем быстрый, но эффективный, конечно. Что по поводу домашнего задания? Нарисовали то, что я попросил? — Да, — Федор слабо кивнул, доставая из рюкзака скомканный альбомный лист с рисунком, положив его на стол. Огай неторопливо притягивает лист к себе, всматриваясь в работу пациента. На листе было изображено уродливейшее жуткое существо, что изначально даже заставило психиатра чуть нахмуриться. Искаженные линии, прорисованные с сильным нажимом на карандаш, в хаотичном порядке детали. Мори поднимает глаза на спокойно сидящего Достоевского, засмотревшегося в окно, вновь пропадая в своем мире, пока врач исследовал его рисунок. Огай возвращается к нарисованному чудовищу с маленьким туловищем и крупной антропоморфной головой с объемистыми афрокудрями. Ужасающая огромная улыбка с острыми длинными клыками, высунутый узорчатый язык, поделенный на три, ромбовидный глаз с прорисованными сосудами и круглым маленьким зрачком, смотрящим прямиком на тебя безумным кровожадным взглядом. В сочетании с улыбкой не могло не показаться, будто создание готовится тебя сожрать. Покрытое шипами и странными святящимися рунами тело, которые придумал, видимо, сам Достоевский, два хвоста с интересными наконечниками и маленькие лапы непонятной формы, отдаленно напоминающие лабутены, но с добавлением когтей разной длины и странного поворота. Брюнет отставляет рисунок Достоевского, подперев подбородок, вернувшись к студенту. — Расскажешь о зверьке? — с улыбкой задает вопрос Огай, постукивая излюбленной ручкой по столу, щелкая ей, — Как зовут? — Никак, — равнодушно ответил Федор, со скучающим взглядом посмотрев на врача. — Вы не дали ему имя? — Нет, — Федор отрицательно качает головой, — Его зовут Никак. — Чем это животное питается? — Человеческими органами, — с усмешкой произносит пациент, что ответ заставляет Огая чуть расширить глаза, возвращаясь к своему блокноту для записей. — Чем оно любит заниматься в свободное время? Где живет? — Животное с хронической скукой, оттого и не живет нигде, а там за каким человеком увязаться получится. Любит выводить людей на какие-то определенные неверные поступки, забавляясь в итоге. — Никак разговаривает? — нахмурился психиатр, останавливая свое записывание, — Чем больше я с вами общаюсь, тем больше вопросов появляется, Достоевский. — Ну да. Огай удерживается от ухмылки и своего нелепого комментария, возвращаясь к блокноту. Федор Достоевский действительно после себя оставлял только больше вопросов, чем ответов, чего ну просто не должно было быть. Огай прибывал в настоящем бешенстве иногда от Дазая Осаму и этого индивида, ибо один молчит, тем самым оставляя после себя вопросы, но другой же наоборот без утайки все говорит, да только итог такой же, как и с первым. Он, конечно, мог бы с удовольствием отказаться к черту работать с ним, чего желал иногда, но с другой стороны столь высокая сложность в работе его даже привлекала. Мужчина убеждал себя в том, что он не зря окончил медицинский факультет, отучившись на психиатра в Риме, одного из лучших университетов Европы, после чего и в Токио продолжил осваивать психологию в уже родном учебном заведении. Все это явно он проделал не для того, что по итогу развести руками с блаженным видом и отправить этих двоих к кому-то другому, что уж явно не поможет им нормализовать свое состояние. — Хорошо, я вот что хочу спросить, — Огай вздыхает, чуть потянувшись, — Были ли какие-то головные травмы? — В детстве было, — Достоевский погружается в прошлое, чтоб вспомнить детали, — Один раз я напоролся об угол стола, когда меня отец оттолкнул. Второй раз я потерял сознание в тринадцать, получил сотрясение, ударившись об асфальт головой. — Не проверялись после двух травм? — Нет. Огай делает большую запись, замолкая. Органичное поражение нервной системы (?) (Выписать направление к неврологу, сделать диагностику), Невротическое состояние, Замкнутость, Импульсивность, Вербальная защитная агрессия, Астения (?), Развитие другой болезни (???), Эрудированность, Негативизм, Эгоцентризм. — Значит так, у нас в клинике есть невролог, завтра он принимает с 9:00. Зайдешь к нему, сделаешь звуковое исследование мозга, электроэнцефалограмму, реоэнцефалограмму. Потом принесешь результаты мне. — И сколько это будет стоить? — с еле заметным напряжением спрашивает брюнет, напрягая пальцы. — Ну, диагностика будет стоить около 3.136 йен, — призадумывается врач, поднося ручку к щеке, — Плюс-минус так. — Это только диагностика? — с большим напряжением спросил Достоевский, округлив глаза, — Серьезно? — Да, а потом уже в зависимости от результата назначим с коллегой неврологическое лечение, что будет «сотрудничать» с психиатрическим. — Да, я вас понял. Будет какое домашнее задание? — Начнем когнетивно-поведенчискую, как я и сказал раннее. Сделаешь записи и встретимся через неделю тогда. Разговор занял еще неопределенное время, прежде чем Мори отложил наконец ручку и закрыл блокнот. Огай смотрит на часы, что-то про себя сказав. — Попробуйте не бежать от общества, Достоевский. Начните с малого, с того, кто более менее стал вам интересен или близок. — Благодарю, — кивает Федор, поклонившись, — До свидания. Выйдя из кабинета психиатра, русский замечает перед собой Дазая, пришедшего на прием. Однокурсник выглядел как всегда крайне улыбчивым и энергичным, обрадовавшись только больше, увидев Достоевского. — О, Дост! — шатен шире улыбается, подходя еще ближе, — Слушай, ты сильно торопишься? — Да нет, — Достоевский пожимает плечами, — Ты сегодня рано. — У Мори запись сегодня отменилась, так что я пришел пораньше. Если ты не торопишься, то можешь меня подождать и мы поедем ко мне, я все так и не показал тебе картины, ибо наша принцесса заболела, — суицидник ухмыльнулся, чем вызвал недовольное цоканье русского. — Хорошо, я тебя подожду. Достоевский присаживается на стуле, где не так давно Осаму ждал его, что немало удивило в тот день русского. Брюнет прикрывает глаза, наслаждаясь тишиной в клинике, да полном отсутствии людей сейчас. Слова Мори прокручивались в его голове, да и сам Достоевский прекрасно понимал абсурдность всей ситуации. Если он хочет стать «нормальным», то почему до сих пор никак не может перебороть свои проблемы с обществом? Бежать можно сколько угодно, конечно, но будет ли в итоге хороший конец? Он осознавал всю потребность выходить из зоны комфорта, в которой так было все же хорошо, живя в своем мире, не подпуская никого и никогда. Дазай Осаму сумел разрушить рамки даже такого убежденного и трудного человека. Суицидник провозился у Мори чуть больше часа, прежде чем выйти из кабинета. Федора застал в почти спящем состоянии, прямо сидя, прижимая к себе свой рюкзак. Осаму хмыкает, медленно подходя к однокурснику, наклоняясь к нему, хитро улыбнувшись. — Принцесса-а, — тихо протягивает шатен, наблюдая, как глаза брюнета медленно приоткрылись, — Удобно спится? — Вполне, — Достоевский, потихоньку приходя в себя, встает, не сводя глаз с японца, — Все уже? — Ну да. Водитель тоже приехал, так что спускаемся. Федор ничего не говорит, послушно направляясь вслед за Дазаем к выходу из помещения. На улице стояла вполне приятная теплая погода, положенная в мае, что не могло не радовать. Машина уже и правда ждала их у дороги возле выхода, как говорил Дазай. Примерное время поездки с прошлого раза он запомнил, так что тихо садится с шатеном в ожидании. — О, мы как раз успеваем к ужину, — начал Дазай, заглянув в телефон, — Ты ведь голоден? — Я… — Нет, ты голоден, — Дазай на него серьезно посмотрел, бестактно перебивая, — Если ты голоден, то мне не придется спускаться в столовую, а нам могут принести все в мою комнату, скажу, что ты стесняешься есть в их присутствии. Или ты хочешь познакомиться с моей семьей, невеста? — Невеста? — русский переспрашивает, — Дазай, ты уже задолбал со своими странными прозвищами. — Ой, ты всего-то был… — суицидник нахмурился, вспоминая, — Сладким, девчулей с каре и русской принцессой. Не так много, вот не надо клеветать. — Великолепно, а теперь стал невестой. — Ну, тогда тебе непременно нужно познакомиться с моей родней. — Не больно хочется. — Мне тоже. Только двадцать лет назад спросить меня забыли. Достоевский пропускает смешок, прикрыв ладонью рот, в то время как Осаму наоборот звонко рассмеялся, чуть задевая однокурсника локтем. Достоевский уже даже начал привыкать к характеру японца, не обращая бурное внимание на его «милые» прозвища, даже иногда подыгрывая ему. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось. — Мне вот интересно, какие прозвища у других твоих друзей? — брюнет не стирает улыбки с лица, вновь обращая внимание юноши на себя, — Такие же странные? — О! Ну, Куникида у нас дядька-книжка, Чуечка моя Мерида-фигуристочка, Лилу я боюсь как-то называть, так как она абьюзер и держит в страхе весь район, а Кэн с Такеши у нас Тимон и Пумба. Колю вот я еще думаю, как назвать. Хм, может... — Скорее обозвать. — Ах! — шатен прикрывает лицо в оскорбленном жесте, — Ну вот не надо так дурно отзываться обо мне! Я все от любви и с чистыми помыслами, а вы! — Тебя к святым причислять надо с такими данными, — Достоевский сдерживает усмешку, отворачиваясь к окну, — Более святого не сыскать. — О, кстати о Меридочке! А вы с Чуей разве общаетесь? — Дазай вспоминает не особо давний случай, где они общались о чем-то, вот только из головы вылетало спросить у Доста или Накахары. — Как оказалось, он узнал о моей заинтересованности к фигурному катанию, вот и разговор зашел о российских спортсменах. Всего-то. — Господи, да вы все помешаны на этом спорте. Кто-то вообще любил теннис, как я? — Аристократичный вид спорта, — Федор с одобрением кивнул ему, оценивая его предпочтение. — Именно поэтому вся моя семья в него играет и меня отдавали. — Разносторонняя ты личность, Дазай. Ты и художник, и спортсмен, и комедиант, а еще кто? — А еще хороший любовник, — заигрывающе произносит суицидник, подмигивая парню, чем вызвал его неоднозначный взгляд. — Дурак.* Машина останавливается возле дома Дазая спустя пятнадцать минут, тем самым прерывая увлеченный разговор однокурсников, зашедший уже о шахматах. Студенты выходят из машины, медленным шагом направляясь к нему домой. Вот теперь уже внутри Достоевский во второй раз убедился, насколько жилье у однокурсника было огромным, словно для нескольких семей, а не одной из пяти человек, насколько он знал о членах семьи по рассказам японца. Заблудиться тут новым гостям было просто более чем реально, но Дазай же, не смотря на размеры помещения, видимо привык, спокойно ведя его по коридорам куда-то в сторону столовой. Достоевский молча следовал за ним, попутно разглядывая традиционный интерьер и картины, развешанные на стенах. — Отец, — Осаму заходит в столовую, уважительно поклонившись семье, — Мы с моим однокурсником доделаем задание совместное, так что можно ужин и лекарства принести ко мне, если будет возможно? Акайо поднимает тяжелый взгляд сначала на сына, а потом и на гостя, внимательно его разглядывая, словно пытаясь найти малейшую причину вышвырнуть его за порог. Достоевский кланяется ему, поздоровавшись, получив одобрительный кивок. Близнецы же удивленно вылупились на европейца, переглянувшись, вспоминая юношу на последнем портрете брата. Эйдзи сдерживает смех и свою улыбку, что предательски пыталась отразиться на лице, а вот Кейдзи незаметно подмигнул младшему брату, чем вызвал недовольный взгляд Осаму, понимая старшего без слов. — Хорошо, я не против, — министр машет головой работнице, чтоб та немедленно выполнила просьбу младшего ребенка, заставив ту всполошиться и немедленно начать выполнять указание. — Спасибо. Приятного аппетита, — Дазай выходит с Достоевским из столовой, направляясь с ним к ближайшей лестнице. — У тебя большая семья, — подмечает брюнет, поднимаясь. — Ну, как большая, — суицидник слабо улыбнулся, — Если бы здоровье матери позволило, то нас было бы пять детей, а не трое. Мама очень хотела большую семью и много детей, любит их. — Она невероятно красивая, должен подметить, но… — Но я копия своего отца, да? — заканчивает за ним предложение Дазай, останавливаясь возле двери своей комнаты. — Да, вы с ним до удивления похожи. — Неа. Мы разные, Федор. Ты даже не представляешь, насколько мы с ним разные, — шатен открывает дверь, пропуская гостя, — Прошу. Достоевский первым проходит в комнату, по привычке начиная сразу все изучать, с интересом рассматривая место уединения Осаму. Взгляд падает на книжный шкаф с большим количеством книг, что даже на мгновение поразило русского, письменный и пустой стеклянный стол с полками наверху, большой шкаф тансу с одеждой, по всей видимости, ну и двуспальную низкую кровать. Не смотря на нелюбовь к японскому антуражу, комната Дазая все равно была сделана в традиционном стиле, не теряя японского приевшегося колорита. Достоевский проходит в середину комнаты, заметив и мольберт возле большого занавешенного окна, что не выполнял свою основную функцию и никак не пропускал свет. Федор переводит взгляд на однокурсника, что с привычной улыбкой за ним наблюдал, и честно говоря, он мог бы поклясться, что в комнате суицидника царил бы ужасный творческий беспорядок, если бы только не злая горничная, безжалостно разрушившая художественную атмосферу мусора и пыли в комнате. — Нравится? — Осаму подошел к шкафу, что-то начиная искать за ним, — Ты присаживайся, не стой, — Дост садится на кровать с разрешения хозяина комнаты, продолжая наблюдать за его поиском чего-то, — Вот и она. Я сейчас вернусь, не смотри только на нее раньше времени! — Осаму достает первую картину с портретом Федора, пряча ее, поворачивая к стене. Получив утвердительный кив, он со спокойной душой покидает комнату, оставляя гостя одного. Федор неторопливо встает, плавной походкой подходя к столу и полками над ним, разглядывая их содержимое. В основном там лежали какие-то нужные Осаму вещи, что должны находиться под рукой: книжки, тетради, лекарства, зажигалка, ну и пару детских фото в рамках. Федор заинтересовывается ими, принимаясь разглядывать их, замечая на одном из них совсем еще маленького Осаму в праздничном кимоно, где тому было года три на вид, не больше. Маленький мальчик с особой любовью прижимался к своему отцу, крепко обнимая его за шею, не желая отцепляться от любимого родителя. Вторая же фотография была сделана намного позже, видимо, лет в четырнадцать, где Дазай сидел в ресторане рядом с красноволосым мужчиной постарше на лет пять. На обоих фотографиях русский заметил одну связывающую их вещь — искренние улыбки. Дазай Осаму улыбался на них искренне, без фальши, без натянутости и нужды, позволяя увидеть подлинную улыбку однокурсника. Федор прищурился, замечая сделанную черным маркером надпись на фото, пытаясь прочитать.19.06.16. Будь счастлив, Дазай. С твоим днем. Ода Сакуноске.
От разглядывания детских фото его прервал Осаму, что с громким шумом завалился в комнату, держа более четырех холстов со своими работами, все же уронив их все, не выдержав. За ним зашла женщина с двумя подносами, быстро положив еду на стол и удалившись, не забывая поклониться. Когда комнату лишний человек покинул, Осаму принялся активно поднимать свои рисунки, словно торопясь. — Соскучился? — хмыкает Дазай, расставляя работы вдоль стены. — Безумно, — Федор подыграл суициднику, подходя к нему, чтоб поближе рассмотреть предоставленные им рисунки. — Ну? — шатен гордо улыбнулся, поставив наконец и портрет самого Достоевского, — Вот такой я молодец. — Сколько тебе было, когда ты нарисовал эту? — Достоевский наклоняется к картине девочки с игрушкой. — Четырнадцать. — А эту? — он поворачивается к «Безысходности». — Шестнадцать. — Тяжелые работы ты рисовал в таком возрасте, Дазай? Затрагивая тему насилия над детьми и суицид, — Федор поворачивается к нему, замечая, как уголок губ юноши невольно дернулся, — Они переполнены печалью, словно это надо было пережить, чтоб так детально изобразить на холсте. Испытать, пройти лично. Не находишь? Дазай сглотнул, отворачиваясь к стене, скрещивая руки на груди, пока брюнет продолжал свое любование его картинами. Искусствовед хренов. Федор все с каждым разом начинал казаться бинтованному все более для него «опасным». Слишком внимательный к деталям, слишком верно мыслящий, слишком таинственный, слишком его понимающий. Это не могло не пугать, такое понимание сущности Осаму напротив приводило в дичайший ужас, заставляя чувствовать себя грызуном в террариуме с гадюкой. — Я сегодня был у сестры Танидзаки, — он переводит тему, чтоб Достоевский к ней не возвращался. Вроде это срабатывает, когда однокурсник поднимает голову, смотря на него, — Дело не сдвинулось совсем. — Это ужасно, — брюнет выпрямляется, — Будем надеяться, что вскоре все образумится. — В этом и дело! Есть ощущение, что к черту тут что-то образумится. — Что ты хочешь этим сказать? — Федор хмурится, складывая ногу на ногу. — Я думаю разузнать хоть что-то у директора, отца Джунчиро, следователя, — шатен принялся нервно перемещаться по комнате, размахивая руками, — Да хоть у кого-то что-то узнать! Избавиться от ощущения того, что тут все нечисто… — Тебе оно так надо? — брюнет усмехается, чем заставил однокурсника застыть, — Дазай, ты политик, а не детектив. Оставь это, нарвешься на проблемы. — Дост, тебе это может быть плохо знакомо, но Танидзаки был моим другом, его смерть волнует нас. — Ох, Осаму, — он закатывает глаза, — Ну что ты можешь сделать для расследования? Что тебе это даст? — Я постараюсь выжать максимум, что смогу. Мы не находим себе место, особенно его сестра. Дост, ты бы видел ее! Она словно мертвец ходячий. Для нее важно знать о том, что убийца поплатился за содеянное или то, что он хоть ищется нормально, но вместо этого... — Ты находишь в ней себя? — немного помолчав, Федор задает вопрос, поставив собеседника в тупик. Мгновение. Осаму надолго теряет дар речи, пытаясь как-то возразить наглецу, но вместо это продолжает на него молча пялиться. Смотреть в эти пустые сиреневые глаза, пускай и до мурашек красивые. Федор усмехнулся, прикусив большой палец, когда убедился в своих догадках. — Что за хрень ты сейчас сморозил? Как я и Наоми связаны? — Депрессией? Нет? Я пришел вполне к логичному выводу, что девушка после потери дорогого человека явно находится в депрессивном состоянии после убийства брата, напоминая этим… — Достоевский, заткнись. Ты начинаешь молоть чушь, — Осаму в момент становится серьезным, кусая внутреннюю часть щеки. — Напоминая этим тебя, — Федор игнорирует первое предупреждение, — Этот мужчина на фотографии. Где он сейчас? Если все правильно, то он… — Умер. — Умер сам или его убили? — брюнет встает, медленно к нему подходя, — Дазай, ради Бога, не занимайся чужим спасением, коль себя спасти не можешь. Синдром спасателя, что у тебя развивается, до добра не доведет. Займись собой. — Да что ты вообще обо мне знаешь? — шатен хватает русского за запястье, дергая на себя, не давая от него отойти, как изначально хотел Достоевский. Юноша, из-за проигрыша в физической силе, чуть не теряет равновесие от такого рывка, чудом устояв, — Какого черта вообще решил, что можешь читать меня? — Тогда и ты ответь, Осаму, с чего ты взял, что сблизиться со мной поможет тебе поменять мое мнение насчет тебя? Я только больше убедился в том, какой ты сломанный человек, что мы… — Нет, мы не похожи, — сквозь зубы отрезает суицидник, — Если мы оба больные, то это не значит, что наши проблемы похожи. Я хочу сдохнуть из-за переизбытка чувств и эмоций, в которых я тону с детства, а ты хочешь сдохнуть из-за того, что не можешь ничего почувствовать. — С чего ты взял, что у меня мысли о суициде? — брюнет пытается сохранять спокойствие, с тяжелым взглядом глядя на собеседника. — Ты думаешь, что я своих не могу вычислить? Покажи запястья, ты ведь в такую теплую погоду рукава не из-за холода носишь. — Что? — брюнет пытается вырваться из цепкой хватки, — Дазай… — Запястья покажи, — шатен небрежно закатывает рукав парня, обнаруживая два длинных и кривых рубца вдоль, которые, по всей видимости, явно зашивали, — Блять… — Налюбовался? — еле слышно спрашивает брюнет, пытаясь вырвать собственную руку из цепкой хватки. — Это были лишь догадки, но я… — кареглазый, все еще пораженный своей правотой, отпускает однокурсника, — Блять… Я даже не догадывался, что тебе настолько хреново, я… почему ты…? — Дазай, я знаю, о чем говорю, — Федор вздыхает, прикрывая глаза, опустив рукав, — Ничем твоя жажда найти преступника, а особенно вытащить девчонку из депрессии… Это... Это не кончится счастливым финалом. Не суйся спасать ни меня, ни кого еще. Запомни это раз и навсегда, концентриуйся на себе. — Почему ты думаешь, что помочь человеку справиться с его проблемами так плохо? — Начнем с того, что влезть в расследование — не помощь его сестре. — А что касаемо тебя? Ты сказал, что и к тебе лезть не стоит. — Да, Дазай, не стоит, — Федор выдыхает, отводя взгляд, — Разбираться в моих проблемах будет психиатр, как и в твоих. — Федь… — шатен делает еще один шаг к нему, положив руки однокурснику на плечи, чем вызвал у того удивленный взгляд, — Я знаю, что делаю, знаю, куда суюсь. Поговорить с директором о подробностях убийства — не опасность, поддержать тебя и стать твоим первым другом — не синдром спасателя. — Да, ты прав, — соглашается брюнет, убирая его руки с себя, — Это синдром Дазая Осаму, что заключается в тупости, любопытстве, желание найти приключений на пятую точку, а еще непринятия выражений «не надо» и «не делай», ну и… Слушать его вовсе не хотелось, честно говоря, ибо ничего положительного о нем сказать русский даже не собирался. Дазай только из-за приличия не отводит глаз, кивая на каждом его оскорбительном слове, заостряя внимание на бледных губах парня, что никаких не хотели наконец сомкнуться и остановить этот словесный понос. В юноше просыпается недобрый азарт, как и просыпаются воспоминания о том, как легко успокоить расшумевшуюся девушку, опираясь на собственный за спиной опыт. Суицидник, уставший слушать слишком разговорившегося Достоевского, молча берет его лицо в свои ладони, притягивая к себе и затыкая верным и проверенным способом. Это сработало, повергнув в шок русского на какое-то короткое время, не давая ему даже двинуться, возразить, оттолкнуть, накричать на него. Брюнет, как статуя, неподвижно стоял с округлившимися глазами, ощущая чужие влажные губы на своих. Он бы так и простоял до конца, пока Осаму не нацелуется, если бы не внезапное озарение. Тебя целует парень, Федор. Достоевский чувствует, как наконец может пошевелиться, силы постепенно возвращаются, давая ему возможность упереться руками в грудь однокурсника, грубо отталкивая от себя, приложив усилия. Федор интуитивно облизнул губы, после разрыва поцелуя, подбирая слова возмущения, уже даже не беспокоясь о крутившемся в голове русском мате. — Ты чего творишь?.. — Прости, я просто снова вспомнил, что у тебя красивые губы, — Осаму чувствует стыд, за совершенное действие. По всей видимости понимая, что хоть заткнуть его это помогло, но оценить Достоевский такое привычное «действие» для Дазая он не мог. Это Осаму привык целовать кого попадя, считая это прикольным и даже дружеским жестом, а вот русский явно считал это чем-то слишком интимным и запрещенным, — Федор, я… — Да, ты идешь нахуй, * — Достоевский хватает свой рюкзак на кровати, пулей вылетая из его комнаты.