***
Осаму несся со всех ног в знакомую квартиру, хотя казалось, будто они сейчас станут ватными и Дазай упадет. Впрочем, не это волновало его сейчас. Были ли там уже остальные? Он не знал. Как и не знал насколько все плохо, какие дурные новости будут его ждать. Шатен добегает до распахнутой двери, начиная жадно глотать воздух, с трудом пытаясь устоять на ногах, а не упасть прям в прихожей. На встречу ему выскакивает запуганный Кэн в заляпанной кровью серой футболке. У Осаму словно все переворачивается внутри, когда приходит осознание, а мозг начал рисовать дурные картины. Сато и Дазай смотрят друг на друга еще какое-то время, пока в соседней комнате не раздались незнакомые ему голоса. Люди в белых халатах выносили на медицинских носилках девушку без сознания, с обмотанной тканью вокруг тонких обмякших рук. — Жива?.. — шепотом спрашивает Осаму у друга. — Жива. Больше он ничего не спрашивает. Говорить все равно было трудно от шока обоим, потому лишь получался какой-то хрип и почти неразборчивый шепот. Кэн смотрит на заляпанные в крови руки, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Он выглядел бледным, особо пугающим с этой застывшей гримасой ужаса на лице и расширенными зрачками. Дазай даже не успевает ничего спросить про его состояние, как старший Сато теряет сознание. Так он боится крови… Все началось с сообщения Наоми Кэну, его она отправила с благодарностью за поддержку, помощь и заботу, которую они все проявили по отношению к ней, не забывая писать и звонить. Только вот дело закрыли слишком непредсказуемо, опозорив имя столь светлого человека. Для Наоми Танидзаки эта информация стала слишком губительной. Такую невозможно вот так взять и переварить, к большому сожалению. Кэн сразу понял что к чему, бодрствуя в ту ночь. Он срочно поднял своего брата, по пути оповестив всех друзей сообщением. Молодые люди в бахилах сидели напротив реанимационной, дожидаясь, когда закончат посещение своей дочери родители, которых не было в тот день в городе. Ребятам оставалось только дожидаться своей очереди вместе с какими-то двумя девочками-подростками, что по всей видимости являлись одноклассницами девушки. Все выглядели крайне нервными, ведь улучшения состояния младшей Танидзаки все с нетерпением ждали, ждали разрешения на посещение девушки. Наконец-то дождались. Одноклассницы все перешептывались между собой, словно не было рядом студентов. Хотя шепотом это было трудно назвать, раз каждый их слышал. Николай пользуется тем, что на них не реагируют, подозвал жестом ребят к себе, обводя каждого взглядом. — Вы действительно верите в это? — Коля говорил тихо, весьма серьезно, просто непривычно для самого себя, — Это наглость. Высшая ее степень! — Танидзаки не мог принимать запрещенных веществ и кому-то задолжать еще, — Кэн вздыхает, поворачиваясь к брату, — Мы точно знаем. — Да, в это не верится, — соглашается Осаму, горько усмехнувшись, — Джунчиро так нелепо оклеветать надо еще. — Но анализы… — Доппо помрачнел, поправляя очки, — Все выглядит правдоподобно. — Да пиздец как, — суицидник разводит руками, — Некурящий и почти непьющий человек оказывается наркоманом со стажем, да? Эта информация для тех, кто знаком с этим человеком максимум минут десять, но никак не для близких. — А как ты собираешься доказать обратное? — не выдерживает Куникида, — Все выстроили слишком логично. Настолько, что Наоми от этой информации сейчас вот так плохо. — Я смогу узнать правду, Доппо. Не сомневайся. — Каким образом? На свидание снова в Роппонги поедешь? — Пералатти закатывает глаза по привычке, — Осаму… — Есть люди, которые выяснят точно, — Дазай чуть призадумался, отвернувшись, — Брал или нет. Куникида белеет у всех на глазах, медленно поворачиваясь к своему другу, укладывая в голове только что услышанное. Идеалист чувствует, как запотели ладони и очки, в горле моментально пересохло, так что никакого крика не вышло. Гоголь, кажется, тоже начал понимать смысл сказанных слов, но решил осторожно спросить. — Люди? Откуда? — украинец выгнул бровь, — На подобных можно выйти только если… — Если дружил, ну или принимал, да, — юноша невинно улыбается, собирая взгляды своих друзей, — Я не то сказал? — Ты все больше и больше пугаешь, Осаму, — на одном дыхании протараторила итальянка, — Чего мы еще о тебе не знаем? — Мы обязательно с вами тобой обсудим это за кружкой кофе, — блондин снял очки, торопливо протирая, — И обсудим сейчас кое-что с Дазаем, пока к Наоми зайдут другие, — первокурсник не успевает даже обернуться в сторону выходящих из палаты родителей, как Доппо, надев аксессуар для зрения, хватает Осаму, грубо потащив куда подальше для серьезного разговора. Студенты молча переглянулись. Гоголь, с заигравшим любопытством в одном месте, тихо пошел следом за ними, как можно тише шагая, когда друзья не вернулись через пару минут. Пералатти подорвалась, следуя за другом, а за ней уже хвостиком увязались Сато. Молодой мужчина оторвался от посторонних взглядов, завернув с непонимающим другом направо в конец коридора, остановившись у окна. Осаму старался придать себе как можно более глупый вид, якобы он совсем не при делах, но Доппо-то все прекрасно понял, для этого можно было выключить своего актера, рвущегося наружу. Идеалист был очень напряжен, это было ясно по его виду и мертвой хватке, с которой он вцепился в сына министра. Шатен потер затылок, неотрывно глядя на товарища. — Ты хоть понимаешь весь риск, Дазай Осаму? — он тяжело глядел на суицидника, даже не моргая, — Только недавно договаривались, что ты не будешь больше соваться в неприятности и это дело! Мы говорили с тобой и про твою зависимость не так давно, ты же ясно дал мне знать, как подвергал себя опасности, покупая. Как чудом избежал благодаря Кейдзи слухов, что сын премьера чертов наркоман. Ты снова хочешь доставить брату головную боль? — Ну, такой уж я человек, — пожимает плечами Дазай, улыбаясь, — Не могу не создавать другим проблемы. — Пойми уже! Мы переживаем. — Что-то я часто стал это слышать, — какая-то печальная улыбка и чуть дрогнувший голос, — Не надо волноваться. — Ты действительно считаешь, будто это стоит того?.. — Доппо отворачивается в попытках взять свои эмоции под контроль. — Стоит, — слишком серьезно ответил он, — И сегодня я убедился в этом, Куникида. Осаму поднимает голову к потолку, закрывая глаза с тяжелым вздохом. Ситуация как никогда была знакома ему, ведь он сам переживал то, что лежавшая в палате неподалеку девушка, утопающая в горе, не в силах найти смысла без брата к которому была так привязана с детства. Вся эта темная ситуация только давила на нее, окончательно придавив таким нелепым закрытием дела. Пускай он будет чист хотя бы в ее глазах, ведь Танидзаки не заслужил всего этого. Совсем не заслужил. Дазай не боялся вляпаться по самые уши в опасность, не боялся навлечь на себя родительский гнев, не боялся обрыть весь Роппонги в поисках правды, в поисках жизненных сил для столь юной девушки, чья жизнь только началась. Определенно стоит того, да. — Тогда даже не смей думать, что я покину тебя, — тихо произносит третьекурсник, поджимая губы, — Не позволю. Осаму озадачено смотрит на него, выпучив без того большие и чуть округлые глаза, будто не веря произнесенным словам собственного друга. Удивление сменяет на лице что-то на подобии спокойствия со слабой улыбкой. Он заключает Доппо в крепкие и неожиданные объятия, чуть не упав с ним, не вникая в бубнеж друга, которому не оставалось ничего, кроме как обнять юношу в ответ. — Я не знаю, как отнесутся к продолжению в этом всем остальные, но знай, что я с тобой, Дазай. — А как мы должны отнестись к этому? Куда вы, туда и мы! — весело прощебетал Николай, влетая к ним в объятия, — Могли бы и меня позвать на обнимательную терапию! — Вы подслушивали?! Совесть есть у вас или нет? — блондин грозно смотрит на стоявших Сато и Лилу, переводя недовольный взгляд на Николая, прижимавшего к себе их двоих. — Не порть такой момент, Куникида, — улыбнулась Лила, скрестив руки на груди, — Мы с вами в любую задницу, имея общую мотивацию. — Тогда к нам, — улыбается Осаму, зазывая рукой остальных присоединиться в круг. Они это делают с удовольствием, образуя большой клубок прилипших друг к другу людей, но главное было то, что чувствовали они сейчас — сплоченность, — Но все же подслушивать было не очень красиво. — Ой, заткнись, все претензии к Гоголю. Дазай жмурится, словно не мог поверить в происходящее сейчас с ним. Больше всего не хотелось позволить глупому страху разрушить крупицы долгожданного счастья, после длительного блуждания в бесконечном коридоре в темноте. Привязанность правда может быть иногда губительна, да, но это будет самый приятный способ самоубийства, который когда-либо представал перед ним. Не так ужасно умирать с улыбкой на лице от приятных воспоминаний, как гнить в одиночестве, запираясь в созданную своими руками клетку безысходности. Пускай страхи и навязчивые мысли разорвут его здесь и сейчас, но позволят насладиться этим моментом, напоминая ему, что такое чувствовать себя нужным, напоминая, что такое дружба. — Не стоит бежать от людей, когда их больше семи миллиардов, Дазай, — улыбнулся Огай, удобно устроившись в своем кресле, поправив медицинский халат, — Не стоит бежать от собственных чувств, когда ты человек. — Неполноценный, — суицидник усмехнулся. — Позволь себе стать полноценным, пускай это кажется нереальным, слишком сложным, но никто не обещал тебе легкое лечение. Гораздо проще быть несчастным, чем счастливым, верно? — Да. Спустя некоторое время их тоже пустили к девушке, правда ненадолго, но им было этого достаточно. Важно было убедиться в более менее нормальном состоянии Наоми, если она вообще была сейчас способна чувствовать себя «нормально» в такой ситуации. Выглядела она… бывало и лучше, конечно. Она постаралась пошутить над этим первой, прежде чем заикнется кто-то из ребят, только вот уставший, по-настоящему замученный вид говорил сам себя, лишь сказанные Дазаем слова определенно помогли ей вздохнуть облегченно хотя бы разок, почувствовать мгновения радости. Слова, которым Наоми поверила. — Мы докопаемся до правды***
— Не предложишь чай отцу? * Федор поворачивается к мужчине, смотря на него пустыми глазами матери. В них не читалось ничего, буквально ничего, и это было единственное их с матерью различие. Когда Мария глядела с нежностью, усталостью и заботой, то сын ее скорее напоминал красивую и пугающую куклу, когда вот так смотрел в самую душу. Ничего не говорит, не делает, а как статуя стоит с кружкой горячего чая напротив плиты, если бы не пар, то это все можно было принять за некий стоп-кадр, жизнь словно остановилась. Дост наконец вскидывает брови. — Что, прости? Я задумался, * — невинная слабая улыбка и заправленный локон за ухо. Его любимый жест. Издевается. Испытывает терпение. — Думать умеешь и хорошо.* — Определенно в матушку.* Михаил издает несколько смешков в кулак, не предвещая этим ничего за собой хорошего. Он медленно встает, подходя к сыну, сровнявшись с ним. Студенту даже приходится слегка поднять голову, чтоб заглянуть отцу в глаза из-за разницы в росте около пятнадцати сантиметров. И они смотрят друг на друга, пока кружка с горячим напитком не вылетает из рук Федора от внезапного удара по лицу. Метис осторожно, кончиками пальцев касается пульсирующей щеки, на которой обязательно образуется красный след отцовской ладони, но само лицо студента никак не поменялось. Он присаживается на корточки, собирая осколки разбитой любимой однотонной кружки, даже не моргнув. — Ты за этим сюда приехал? — ровно спрашивает Федор, не поднимая головы. — Приехал, потому что заподозрил неладное, — Михаил встал, доставая из кармана пачку дешевых сигарет, без разрешения забирая спички сына, закурив у окна, — Я же просил тебя оповещать меня каждый день, блять*. Ты знаешь в каком мы положении. — Ты хотел сказать не это, — отросшие волосы позволили спрятать натянутую улыбку Доста, — «Ты знаешь в каком я положении». Верно? Мужчина закашлялся, борясь с желанием прописать хаму еще раз по смазливому лицу, но удержался, хоть кулаки и чесались. Он выдыхает дым, перекрещивая ноги, сверху вниз смотря на вытирающего лужу Федора. — Когда патлы свои отрежешь? Как баба, честное слово.* — Хорошо, — он отвечает сразу же, не вникая в слова отца, будто согласился с жужжанием насекомого у уха. — Твои друзья, — вернулся к главной теме Михаил, — Они точно не являются…* — Прекрати, — первокурсник наконец выпрямился, — Почему задолжал деньги ты, а прятаться, как крыса, должен я? На секунду мужчина даже опешил от такой дерзости, не находя подходящих слов для ответа. Вместо этого он тушит сигарету об оконную раму и хватает юношу за плечи, сжимая их. Он хорошенько тряхнул сына, веря, что это выветрит всю «дурь» из его головы. Федор хмурится от такого не самого приятного ощущения, но тем не менее терпеливо молчит. Терпение ведь высшая благодать. — Ты пришел просить денег, верно? Как я поживаю второе дело, * — спрашивает Федор. — Да.* — Проиграешь ведь снова, так и не оплатив долг. — Я собрал уже почти половину, Федя.* Ты действительно оставишь нас в таком затруднительном положении? — Чудно, — усмехнулся Достоевский, — Вот мы и подошли к тому, ради чего ты действительно сюда приехал, — Федор открывает нижний шкафчик под раковиной, доставая конверт с деньгами, высчитывая сумму, — 98 000 йен. Остальное мне за квартиру, — Михаил берет деньги, убирая в задний карман, — Только их не проиграй, — он задержал паузу, — Пожалуйста. И прекрати разъезжать на такси по Токио, люди в твоем положении так не поступают. Да даже обычные люди без финансовых проблем. — Так чаем угостишь? * — переводит тему мужчина, присаживаясь за стол. Федор с недовольством достает вторую кружку, — Удивлен, у тебя друзья появились.* — Нет. — Хорошо, но девку подцепил какую-нибудь небось? * — Нет. — А бегают за тобой? * — Нет. — А ты? * — Нет. — Симпатичных что ли нет? * — Нет. — Тебе вообще женщины нравятся? * — Нет. Достоевский, что стоял спиной к отцу, застыл с неописуемым лицом, держа зажженную спичку в руке, быстро опомнившись. У Михаила на лице отобразился разнообразный спектр эмоций, но не самых положительных, разумеется. — Что ты сказал такое? * — переспрашивает мужчина, надеясь, что ему лишь послышалось. — Мне нравятся не женщины, а девушки, * — спокойно выкручивается Федор, поставив чайник. — А… нет, ну правильно. Баба должна быть моложе, потому что после двадцати пяти все равно уже что-то не то, красота женская быстро увядает, вот и надо скорее, пока на нее хоть кто-то посмотреть может, * — Миша кивнул самому себе, как бы одобряя «гениальные» озвученные мысли, — А там уже и родит скорее пусть. — Да. — Думаю, мол, не приведи Господь ты из этих, и так ведь с этими патлами себя этим самым делаешь, стыдно ходить с тобой по городу.* Из этих. Достоевский невольно облизывает губы, стоит посетить воспоминаниям о своем опыте с поцелуями. Поцелуями с мужчиной. С обаятельным, красивым, шумным, прекрасно целующимся мужчиной, делая это со своим же полом. Щеки его сильно розовеют, а сердцебиение учащается, выставляя перед родителем не в самом лучшем виде. — Тебе что, опять плохо? — Да, * — брюнет откладывает кружки, неспешно направляясь в другую комнату, стараясь не привлечь отцу лишних мыслей. Уже только в ванной комнате он включает холодную воду, ополаскивая ей покрасневшее лицо. Федор касается собственных щек, замирая с ними на лице, вспоминая прикосновения Дазая. Все в голове из-за папаши смешивается. Ходит кругом. Нервирует. Он продолжает возвращать рассудок в норму с помощью воды, приводит мысли в порядок. Еще раз ополаскивает лицо, чувствуя, как неприятно прилипли мокрые волосы. Он заправляет челку мокрыми руками назад, заглянув наконец в собственное отражение с открытым лицом. Из этих. Нет, он ошибается. Достоевскому ведь лучше самого себя знать, верно? Может он и никогда не смотрел в сторону женщин, может заставлял себя поддакивать родственникам, когда речь заходила о том, какой он жених, да даже если ему и понравилось целоваться с парнем, чувствовать его руки на талии, если он терял голову от близости с ним, если пытался навязать себе отвращение, если… К черту. — Ты там что застрял? — стук в дверь. — Уже выхожу, — брюнет выключает воду, на ходу вытирая лицо полотенцем, откинув его после куда подальше, — Господь, молю, дай мне сил и терпения.***
Дазай стоял в назначенном месте, где и была запланирована его встреча со старыми «друзьями», с которыми при любых других обстоятельствах он бы предпочел не встречаться даже случайно, не то что встречу назначать самому. Осаму немного нервничал, хоть по его лицу это и было тяжело заметить, так как он надежно прятал подобные слабости за беззаботностью и глупой улыбкой, мастерски изображенной на лице. Он похлопывал ладонью по ноге, отбивая ритм недавно прослушанной мелодии от скуки, ведь эти ребята опаздывают. Как всегда «баллоны катили», если выражаться на их языке. — О-о, Дазай Осаму, — мужчина в черном пальто подходит к юноше, крепко пожимая ему руку, — Нормально все? Как там поживает Миягава? Скоро оставшуюся половину баламут вернет? — Это вы уже с ним сами разговаривайте, Кумагаи, — шатен широко улыбнулся, склонив голову набок, в упор глядя на стоявшего перед ним человека. Кумагаи Кенто не вызывал у суицидника ничего кроме отвращения, как и его младший брат, который представал перед Осаму Дазаем намного чаще, чем старший. Этот щуплый и сутулый парнишка казался ему куда более гадким, чем родственничек. Ему как можно быстрее хотелось закончить встречи с ними, расплатиться, уйти, но никак не видеть довольно мерзкие рожи с острыми и крупными для японцев чертами лица, и хитрыми алчными глазами, которые чаще закрывала отросшая челка. Вызывал рвотный рефлекс запах аптеки, перекрытый каким-то ментоловым парфюмом, причем еще очень едким. Осаму потом не раз шутил перед Миягавой, что его «дружку» стоит запах сменить, а то за километр смердит дешевой мятной жвачкой. — Все в целостности принес? — цыкает шатен, что уже устал тянуть время, как резину, не в самой приятной компании. Мужчина немного повозился, перед тем как вручить подростку две ампулы с морфином и пакетик с таблетками, которые ученик старшей школы поспешно принял и спрятал, пока собеседник как-то неоднозначно поглядывал на парня. — Не смотри на меня так, пожалуйста, как на врага народа. Ты ведь знаешь, мы все свои, — протягивает гласные Дазай, заметив во взгляде собеседника недоверие. — Ну, друзья Миягавы — наши друзья, — брюнет покосился на наручные часы, — Пойду я, Осаму. Много не балдей, клиенты нам живые нужны, особенно когда они при баблишках, — Дазай усмехается, провожая его глазами. — А мы уже соскучились по тебе, — раздается знакомый голос. Осаму поднимает голову и поворачивается к источнику звука, — Выглядишь лучше, чем тогда. — Главное, что вы не меняетесь, — шатен встает и пожимает старым знакомым руки, — Миягава, вот как давно не виделись, ты с ними работаешь. — Да, сам из баклана его человеком делал. — Да и я соскучился, — он бестактно и без разрешения кладет руку на плечо Осаму, пропустив мимо его предупреждающий недобрый взгляд. Перед сыном министра был ровесник, но казалось, будто он на лет десять точно старше суицидника, возраст ему прибавляла глупая короткая стрижка, почти под ежика. Юноша, что звали Миягавой Цубаса, являлся одноклассником и хорошим «другом» Дазая Осаму, с кем тот коротал время в старшей школе, проводя вечера с ним и его друзьями. Именно с ним он начал с легких медикаментов, с ним попробовал что-то более серьезное, благодаря ему познакомился с братьями Кумагаи. — Где Кенто? — с безразличием спрашивает шатен, будто уже знает ответ на свой вопрос. — Работает. — Да, трудяга, — улыбнулся Дазай, прикрыв глаза, — Присядем? — парни одобрительно кивнули, садясь на скамейке рядом с ним. — Ты нас прям не хило заинтересовал, когда решил связаться, да еще и для разговора, — начал Кумагаи, сложив ногу на ногу, в позе цифры четыре. — Можете выручить по старой дружбе? — Допустим. Смотря что от нас требуется. — Пустяки, — Осаму моментально оживился, — Мне нужно узнать у кого покупал один мой знакомый. — Подожди-подожди, — Миягава лениво поднял ладонь, останавливая студента, — Дазай, я думал, что тебе требуется всего-то дури, а не пробивка кого-то там. Мы тебя очень любим, конечно, но можем ли мы тебе доверять, как раньше? Багрят прилично сейчас даже клиенты. — Если я завязал, то это не делает меня по отношению к вам менее честным. — Ты никогда честным не был, — громко и противно хохотнул младший Кумагаи, прищурившись, — Что же, данные давай паренька. — Танидзаки Джунчиро. — Мы постараемся, но обещать ничего не можем. — Но… — Не разводи базар, Цуба. Разве мы можем отказать золотому мальчику Дазая Акайо? — криво улыбнулся мужчина, посмотрев на бесстрастное лицо сына министра, — Жди нашего сообщения. — Конечно, — Осаму кивнул, — Золотого мальчика научили ждать. — Да, расстроил ты. Обязательно пиши и по другим вопросам, а то мы соскучились. — первокурсник краем глаза посмотрел на него, а уголки губ опустились. Нет, возвращаться к тому, от чего он бежал было глупо, это взрыв стены, что старательно он выстраивал между собой и собой из прошлого. Это единственное, что он смог побороть. Триста семьдесят дней, как он чист. Один может запросто все испортить, а ночью Одасаку будет говорить ему, как он разочарован в друге, какой он слабый, аморальный, не заслуживающий другой жизни мерзавец. Дазай еще не забыл те ощущения, что были с ним во время его ломок. Крики и «кувыркания» по комнате от нестерпимой режущей боли в суставах, а единственные мысли — мысли о «спасительной» дозе. Это все о чем он мог думать, пока чуть головой об стену не бился, не имея возможности справиться с кошмаром, не имея возможности принять то, что ослабит его боль. Дазай не забыл то, как бросался с моста после приема, набравшись смелости, изрезанные руки, которые приходилось зашивать. Помнил скандалы с братьями, летевшие в них вещи в порывах ярости, слезы старшего брата, который нашел у него пустой блистер с психотропными. Будучи медиком ему не трудно было догадаться о проблеме младшего. Такое не забудешь. — Я завязал. — Бывших-то наркоманов не бывает, — Цуба ухмыльнулся, — Ты ведь даже сейчас чувствуешь тягу к своему излюбленному морфию, сколько бы ты не кичился тем, что смог на некоторое время позабыть. — Он прав. И через двадцать лет люди срывались, прибегая, забыв про свою ремиссию, так что ждать твоего возвращения — дело времени. Осаму не пытается возразить или заткнуть их самоуверенных, ведь с правдой спорить бесполезно. Многие скажут, что первые три года самые сложные, но у некоторых сложны и остальные. Дазаю, чтоб не продолжать, оставалось только встать и шуточно им откланиться, покинув старых знакомых, пока не наступил на те же грабли, способные окончательно упасть в глазах мертвого друга. Больше Одасаку он не подведет. Себя тоже.***
— А как насчет этого? — Накахара немного помедлил, состряпав задумчивую мордашку, которая показалась забавной, — Вспомнил! Чуя ударил большим пальцем по струнам у подставки, начиная наигрывать мелодию на гитаре, левой рукой зажимая струны. Рыжеволосый поглядывал на однокурсника, дожидаясь когда тот угадает. Достоевский тут же кивает. — Твоя очередь, — метис передает Федору гитару, — Аку, ты притих, — он поворачивается к другу, что окружил себя подушками, построив из них стену, внимательно смотря на то, как парни между собой обмениваются музыкальным инструментом Накахары, играя в «Угадай мелодию». — Нормально, — Рюноске вздыхает, отвернувшись к развешенным плакатам друга, — Может чай сделать? — Тогда идемте на кухню, я сам заварю, — Чуя встает, направившись к выходу из комнаты, — Федор, гитару можешь взять с собой, — Достоевский кивает, выходя из комнаты со всеми. Русский чувствовал себя немного не в своей тарелке у Накахары в квартире, особенно находясь в квартире с кем-то еще. Все же он не так часто посещал чужие дома, чтоб привыкнуть к такому. Наверное, всего несколько раз, когда дружил со своим одноклассником будучи самим ребенком, ну и один раз у Дазая дома. Опыт, честно сказать, был неудачный. Приглашение Чуи вообще его очень удивило, ведь он так просто написал ему вечером того дня, когда они сошлись в музыкальных вкусах, пригласил к себе в его выходной. Федя уже хотел было отказаться, сославшись на дела или внезапную работу, но вовремя рассказал об этом радостному Мори. Огай похвалил своего пациента, что тот постепенно перестает быть заложником одиночества. Достоевский тут уже не мог не попробовать согласиться, ведь уйти можно будет в любой момент. Никто насильно держать не станет. Накахара принимается заваривать чай, ругаясь вслух, что совсем забыл куда мама прячет от сладкоежки Дори сладости к чаепитию, которые так любит девочка есть огромной кучей. Акугатава присаживается напротив Достоевского, все еще наигрывающего что-то на гитаре, а Чуя все еще вспоминает о местоположении конфет и печенья из Франции. — Наконец-то! — Накахара слез с поставленной табуретки, держа в руках вазочку с шоколадными угощениями, которая была запрятана в верхнем шкафу за кучей ненужных и забытых всеми специй, — Только на гитаре играешь? — Нет, — отвечает Федор, — Виолончель еще и фортепиано. Правда давно уже не практиковался. На гитаре тоже, но стоит ли говорить, что пару лет назад ее разбил отец во время ссоры? — Вау, а я все хотел на пианино играть, но как-то не вышло. Мать отказала, так что я купил себе гитару и доставал ее игрой семью, — Накахара усмехнулся, когда Федор спрятал слабую улыбку за рукой, — Потом Акутагаву учил играть. — Не мое это хобби, — он пожал плечами, взяв специально для него подготовленный инжир. — А чем ты любишь заниматься? — Рю даже немного помялся, прежде чем ответить. — Мне интересна селекция, — студент отпил из кружки чай, — Растения, садоводство. — Правда? Это очень увлекательно, да, — задумчивым и тихим голосом сказал русский. Акутагава молча кивнул, отхлебнув еще глоток, — Давно с Дазаем дружите? — А? — будто не расслышал Чуя, — «Дружить» как-то громко сказано, мы с ним просто начали общаться более менее нормально, хоть язык у него, клянусь, длиннее, чем он сам. — У нас говорят так, — Федор отложил кружку, — Язык словно помело, ну или язык без костей. — Язык без костей? Жуть какая-то, а не выражение, — Дост только тихо посмеялся, прикрывая рот ладонью. — Не нравится мне Дазай, — цыкнул Акутагава, — К таким доверия нет, сами себе на уме. — Ты просто ревнуешь, — улыбнулся Чуя. На эти слова Рюноске ошарашенно на него посмотрел, — Что? Ты боишься, будто он будет моим лучшим другом. — Накахара!... — Да пошутил я, — бывший спортсмен в дружеском жесте слегка тыкает локтем в друга, посмеиваясь, — А вот вы с Осаму хорошо так сблизились. — Ну, с ним есть о чем поговорить, когда Дазай бывает серьезным. — Это возможно? — Да, — улыбнулся Достоевский. Федор с неким смотрел на то, как Накахара роется в конфетах, шелестя обертками в поисках чего-то. Чуя брал сладость и пытался на ней что-то вычитать, разглядеть. Он разочарованно убирал конфеты обратно, не находя того, чего искал, допивая чай без сладкого. — Нет любимых конфет? — Что? — Ты искал какую-то определенную, но так и ничего не взял. Тут нет того, чего ты любишь? — с безобидным лицом спрашивает Достоевский, поймав на себе тяжелый взгляд Акутагавы Рюноске. — А... да. После этого вопроса и ответа воцарилась неловкая тишина на кухне, какая обычно бывает если кто-то не то сказал. Федору сразу лезет предположение в голову, но дальше эту тему он считал развивать бессмысленно. Если тебе не говорят, то и спрашивать не надо. Банальная вежливость и личные границы. — Мы с братом дома! — хлопок входной двери, детский голос, торопливые шаги в сторону кухни.***
Дазай чувствовал себя немного паршиво после разговора с людьми из темного прошлого. Чувствовал себя даже разбито. Их слова крутились у него в голове, заседая там, не желая покидать юношу. Японец интуитивно поджимает губы, когда проходит мимо любимого отцом сада. — Где был, бра-тиш-ка? — его встречает Эйдзи, выглянувший из беседки, — Ты обед пропустил. — Не страшно, — фыркнул суицидник. — Да, с нами вместо тебя обедали твои друзья, — он встал, разгладив юкату, — Ну, они пока развлекают отца. — Чего? — Дазай резко остановился, — Какие друзья? Какого отца? Эйдзи, блять, вернись! — шатен побежал следом за активно удаляющимся братом, который ничего ему не ответил, — Нии-сан, пожалуйста! — Однокурсница из Италии которая, ну и Доппо твой любимый, — съязвил брюнет, — Для полной коллекции не хватает того симпатичного парня, который давненько у нас был. — Эйдзи! — Осаму поторопился в дом, махнув в сторону брата, — Время зря из-за тебя теряю!