S'il te plait tue ma fierté

      Открывать глаза было страшно, когда перед тобой неизвестность. Что дальше? Холодная пустота или же Рай, что так красочно малюют люди, пытаясь вырвать страх смерти из своей груди? Хотя, какой Рай? О чем я вообще думаю? Это место мне уж точно не светит. Максимум самый ужасный котёл в Аду.       Можно подумать, что я настолько верующая, чтобы размышлять о вечной жизни. Вечность всего лишь пустота страданий, повторяющихся и неизбежных. Представьте, жить вечно и смотреть на то, как твой мир потихоньку гниёт. Как вместо сладкого запаха цветов, запах смрада и гнили. Именно об этом мечтает человеческая душа?       - Я вижу Вы пришли в себя, мисс Дюплесси – глухой женский тембр пронзил тишину.       Я могла поклясться своими исследованиями, что это голос Куратора. И здесь она. Я все больше уверяюсь, что она состоит в свите Сатаны, той, что в 1930-х почтила своим присутствием Москву.*       С большим усилием разлепив глаза, я осмотрелась по сторонам. Комната с тусклым освещением без окон. Из мебели только небольшой столик, тумбочка со светильником, несколько стульев с жесткой спинкой и кровать, настолько старая, что от одного движения она издавала протяжный скрип, тяжело бьющий по ушам.       - Не беспокойтесь. Вы находитесь в Комиссии – я повернулась на голос.       Куратор сидела прямо напротив меня на одном из стульев, поставленных у противоположной стены. Как обычно, с пышной прической из волос и очередном пафосном платье с глубоким декольте. Ухмылялась в своей манере и курила ужасные сигареты.       Голова гудела и готова была разорваться на мелкие частички. Глаза неприятно щипало, будто бы туда насыпали песка.       - Ч-что… я здесь… делаю? – я кое-как совладала с сухим языком. Голос принадлежал не мне, а какой-то старухе, настолько он звучал сипло и сдавленно.       - А что? Ты надеялась сбежать вместе с Пятым? М? – даже сквозь тьму можно было увидеть яростный огонь голубых глаз и оскал.       - Он сбежал? – я выдохнула; значит все таки этому засранцу удалось унести ноги, вот же старый хрыч.       - Да. Но я думаю, ты была не в состоянии этого понимать, поэтому дала ему уйти – Куратор встала со стула и, поправив подол платья, направилась в мою сторону.       Я прищурилась, чтобы немного лучше рассмотреть, что происходит. Она вальяжно, виляя бедрами, не спеша подошла к кровати. Я чувствовала холод ее рук на моей шее, но пошевелиться не могла. Меня как будто парализовало. Она немного сжала горло, скаля свои зубы и вопросительно дергая бровями. Воздуха стало катастрофически не хватать.       - А Пятый оказался умнее, чем я думала. – она убрала руку и отпрянула от кровати. Я вдохнула полной грудью. Легкие обжог кислород. – Добавил в твой чай синильную кислоту.       Я встрепенулась. Синильную кислоту? Я ясно помнила, что в чай добавляла порошок белены… Это могло означать только одно, он хотел меня убить. Я была для него помехой в плане побега, поэтому решил избавиться от меня. Но вместо простой пули, я получила яд. Выстрел был бы очень простым решением, видать на последок решил насладиться моей слабостью. Завершил нашу игру. Выиграл.       Подло даже для него. А чего я еще ожидала? Сама способствовала созданию бездушной машины и теперь пожимаю плоды моего труда. Браво, такой подлянки от жизни я не ожидала.       - Вот только не догадался, что Вы, благодаря мистеру Фирцмену, более менее устойчивы к ядам.       Я не ответила. Было ужасно обидно. В какой раз я убедилась, что любовь это всего лишь пустая трата нервных клеток. И гнетущая вечность, по сравнению с ней, еще цветочки.                   Насколько нужно быть слабым, чтобы привязываться к людям. Лелеять свое «я», думая, что они останутся рядом навсегда и отплатят той же монетой.       Это непростительная слабость быть всем удобным и выгодным. Сначала Вы добры и без злого умысла, помогаете всем, а потом лежите в луже собственной крови, моля о помощи, которой никогда не будет. Сначала Вы любите, а потом не можете спать на спине, потому что там торчит с десяток острых кухонных ножей. Оно Вам нужно?       Разве Вам нужно, чтобы о Вас вытирали ноги, как о половую тряпку или грязный половик возле двери. Разве Вам нужно, чтобы Вы были выгодны только тогда, когда некому будет развлекать их.       Мне было плевать на то, что кто-то может увидеть мои слезы. Я не бесчувственная. Я живой человек, у которого тоже есть сердце, перебитое и израненное. Все в иглах, бинтах и пластырях, плохо функционирующее из-за огромного количества экспериментов, в которых я была пушечным мясом, с болью которого не считались.       - Кстати, ты уволена. Тебя отправят в 1910-е, кажется в Англию или Шотландию. – это стало щелчком спускового крючка. – Удачи.       Ее злобный хохот еще долго доносился до моего слуха. Это был конец. Столько лет, потраченных зря, ради того, чтобы тебя буквально сослали в ссылку в первое десятилетие XX века. Выбросили на помойку, как ненужный хлам.       Сил сдерживаться не было. Я дала волю своим чувствам. Тем, что я за десять лет научилась скрывать, в совершенстве обладая этим навыком. Тому, что теперь вырывалось из моей груди с гортанным криком. Накопившаяся за долгие годы службы в Комиссии боль теперь обрела не только свободу, но и речь, протяжные горькие стоны.       Я вновь почувствовала себя той маленькой девочкой, что только-только привели в Комиссию. Буквально вырвали из семьи, возможно единственным, что было для меня ценным. Ценнее тысячи сокровищ мира.       Я окончательно терялась в себе, захлебываясь собственной ничтожностью…       Je reconnais la défaite, mon amour. Et je jure sur ma tombe de ne plus aimer personne autant que toi…**