S'il te plait tue ma fierté

      Утро уже начало вступать в свои права, сменяя сторожа ночи. На востоке разливался розовыми, рыжими и багряными волнами рассвет. Первая роса лежала на земле, на каждом стебле и на закрытом бутоне цветка. Редкие птицы возвещали все живое о начали нового солнечного дня. Стояла освежающая прохлада росистого утра. Солнце медленно катилось из-за горизонта, даря свои лучи всей сонной природе.       Напрасно Черген ждала Пятого, томя тоской своё сердце. Вот уже третий день он не приходил. Одна мысль о том, что он, верно, осерчал на нее и затаил глубокую обиду за отказ, сказанный в горячем гордом порыве, холодила кровь, но она не обращала внимания. Ей только хотелось верить. Ведь он обязательно придет. Он ее любит так же сильно, как и она его. Трепетно, нежно, горячо. Цыганское гадание никогда не врет.       От мыслей ее отвлек лошадиный топот и гул цыганского табора. Она вышла из шатра, вталкивая в волосы большую белую ромашку, и пошла на шум. На встречу ей шли взволнованные женщины, а впереди нее быстро шагали и бранились мужчины. Случилось что-то очень плохое, если весь табор буквально поднялся с насиженного места и метался в разные стороны.       Черген решила пойти в самый центр шумевшей, встрепенувшейся толпы, чтобы узнать, что все-таки случилось. Кое-как протиснувшись между крепкими, загорелыми, мужскими и женский спинами, она встала в первом ряду возле Розы, чернобровой, восемнадцатилетней, смуглой цыганки, ставшей ей сестрой.       Впереди в полукольце столпившихся рома стояли три лошади. Центральная была немного выдвинута вперед; конь был красивый и стройный, могучей породы с крепкой мускулистой грудью и умной мордой.       Наездника Черген сразу узнала, это был тот «жених», которому когда-то задали хорошую трепку ее братья-цыгане, его звали Тобар . Одет он был в дорогой кафтан, расшитый драгоценными камнями разных размеров и окрасок, черные большие шаровары и сапоги, вычищенные до такой степени, что солнечные лучи преломлялись, будто это не сапоги, а зеркало. За кожаным поясом был заткнут кинжал инкрустированный изумрудами и сапфирами. Такие же красивые лошади были и у наездников, что стояли по правую и левую руку. Одеты они были не хуже, но и не лучше. У всадника, что был по левую руку, через седло был перекинут огромный мешок, который временами кряхтел и издавал протяжные стоны.       - В первый раз, когда я приезжал сюда за невестой у меня украли моего коня, – начал Тобар своим гнусавым низким басом, но его перебил Лойко, стоявший в самой середине в трех метрах от наездника.       Лицо его хоть и было старо, но все еще сохраняло ясность ушедшей молодости. Небольшая проплешена на макушки была скрыта кепкой с маленьким козырьком, скрывающая медового цвета глаза и прикрывающая небольшую часть лица Лойко. Стоял он по-хозяйски, ноги на ширине плеч, руки сложены на груди. Частенько улыбался и поглядывал на толпу рома, кидая многозначные взгляды на своих сыновей.       - Ты перепутал свою лошадь с нашей, когда мои сыновья, Панка и Стево, надавали тебе по роже, за что люди знают – по толпе прошелся хохот и задорный свист; кое-где выкрикивали каверзные шутливые вопросы по типу: «хорош поцелуй-то был с кулаком?» или «приехал за новой трепкой?» – считай мы обменялись. Ты отдал своего коня, мы свою лошадь – хохотнул Лойко, пожав плечами.       Тобар нахмурил плешивенькие маленькие брови. Его разозлило, что толпа над ним смеялась и выкрикивала оскорбительные шутки в его адрес.       - Хорош обмен. – всадник сверкнул глазами, стиснув зубы, но потом злобно ухмыльнулся - А за мальчугана, что дашь?       Тобар махнул рукой одному из подручных и тот, стянув с седла мешок, развязал его. Толпа еще больше загудела, когда из мешка показалась черная, маленькая, кудрявая головка.       Роза, что стояла по правую руку от цыганки, вскрикнула и прижалась головой к груди Черген, дрожа от слез.       - Пашко – прошептала Черген, приложив правую ладонь к губам, а левой приобнимая за плечи сестру.       Мальчуган был связан и весь в грязи с ног до головы. Щеки были стёрты, а из-под рваной одежды выступали ссадины и синяки. На нем не было живого места. Яркие глазенки впали, а сухие губы судорожно что-то нашептывали, будто в бреду. Он поминутно приходил в сознание и опять пропадал в забытие.       Сзади раздался женский вой и плачь, протяжно завыл где-то в начале и покатился по задним радам. Кое-где раздавались крики брани. Горячая мужская ругань перекликалась с женскими завываниями и все это становилось единым гулом.       - Он хотел своровать у меня коня, видать того было мало. Мы сначала хотели высечь, наглеца – Тобар захохотал, и хохот его был похож на скрежет железа – но потом, так уж и быть, сжалились.       - Что ты хочешь за моего сына? – вперед шагнул высокий крепкий цыган, известный во всем таборе своей выносливостью и смелостью.       Харман был единственным родителем Пашко, мать его умерла еще при родах. Во многом Пашко был похож на него, и лицом, и характером.       - Что я хочу? Хороший вопрос – Тобар задумался, а потом злобная насмешливая гримаса появилась на его лице, худощавом и страшном, - Я хочу… - он обвел взглядом толпу, а, когда наметил свою цель, громко произнес – Черген.       Толпа стихла. Харман повернулся в сторону девушки, что стояла ни жива ни мертва. Вся бледная и испуганная, словно запуганный котенок. Одну руку она прижимала ко рту, другой обнимала за плечи Розу, покоившуюся у нее на груди. Тело дрожало, а глаза метались из стороны в сторону, ища защиты.       - Нет! – раздался мужской голос из толпы, это был Стево.       - Черген мы тебе не отдадим. Проси все, что хочешь, но не сестру – вступил другой голос, Панка поддержал брата.       - Ну раз так – Тобар пожал плечами.       Тот, что держал Пашко, обнажил свой клинок и поднес к тоненькой шейки, вонзая острые края в кожу и получая первые капельки крови. Мальчуган встрепенулся и затаил дыхание.       - Нет, не надо! – Черген выпуталась из объятий Розы и скользнула вперед. Лицо ее было серьезно; брови сдвинуты к переносице, а губы сжаты в тонкую полосочку. Она посмотрела на Хармана, что удивленно и печально смотрел на нее, говоря глазами, что ему очень жаль. – Я буду твоей, если отпустишь Пашко. – голос немного дрогнул, но она не подала вида.       Печаль и злость отражалось в каждой черте ее лица. После того, что рома для нее сделали. После того, как они приняли ее в свою семью, незнакомку, которая «потеряла память», она не могла остаться в стороне. Не сейчас. И, пусть Пашко и остальные цыгане не знали кто она на самом деле, ей было все равно. Она научилась состраданию, любви и самопожертвованию. Сейчас ее жертва могла спасти Пашко.       Вспоминая о том, сколько жизней она загубила, своя жертва ей казалась малочисленна, словно песчинка среди пустыни. Такой пылинкой отмыть все свои грехи было не возможно. Но дело не в этом, ей плевать на отпущение плохих поступков и чистки кармы, важно было спасти мальчишку.       Тобар кивнул подручному и он отступил цыганенка, позволяя маленькому тельцу вздохнуть полной грудью, ведь опасность смерти была позади.       - Черген, - сипло проговорил Пашко – не надо.       - Прости меня, но я должна – одними губами прошептала цыганка, вытирая тыльной стороной ладони соленую слезу. - Видишь, Черген, тебя всё-таки можно сломать – громкий ужасный смех вырвался из кривого рта Тобара.       Сумерки спускались на табор, укрывая темнотой округу, словно покрывалом. Редкие звезды проглядывали сквозь густые черные тучи, громоздившиеся на небосклоне. Месяц то посылал на землю белый мертвый свет, то совсем скрывался из виду. Сверчки, так же как и всегда, заводили громкую протяжную трель, начинавшуюся откуда-то с запада и заканчивающуюся отголосками на востоке.       Табор погрузился в задумчивую тишину. Не слышалось прежнего веселого пения и бренчания на гитарах. Только потрескивание горящих поленьев разрезали резкими щелчками безмолвие. Казалось тишину можно было потрогать руками, и на ощупь она окажется мягкой и вязкой.       Лойко и Харман сидели возле друг друга и курили трубки, задумчиво смотря в костер и изредка кидая друг другу косые взгляды. Никто не хотел нарушать тишину, да и говорить было нечего. Каждому было жалко смотреть на убитую горем Черген, сидевшую в самом конце табора, задумчиво рассматривающую белую ромашку и часто тяжело вздыхающую. Вдруг раздался тихий мелодичный звук, это была скрипка. Бойко медленно водил смычком по натянутым струнам, заставляя их издавать прекрасные мотивы. Послышалось хриплое пение. Пелось о большой любви красавца цыгана к вольной обитательницы степей.       Черген вздрогнула, когда послышался голос струн. Она повернулась в сторону звуков. Печаль с новой силой душила сердце. Как же было обидно, что так все повернулось. Больно от того, что она больше никогда не увидит своего возлюбленного, его нахальной улыбки и ярких глаз, от которых останавливалось дыхание, не коснется его и не скажет о своей любви. Радостно от мысли, что он не увидел ее слабости перед лицом смерти человека, которого она считала родным для себя. Наверное, это был единственный плюс.       - Уж лучше я умру, чем буду его! – с злостью прошептала Чурген и направилась прочь от табора.       Ночная роса делала ее шаги бесшумными, поэтому по привычке она прислушивалась к тишине. Где-то слева встрепенулась птичка и тихо прочирикав, упорхнула прочь. Девушка вздрогнула и пошатнулась. Убедившись, что никакой опасности нет, она продолжила идти.       Вот от табора уже остался еле заметный огонек. Она села на мокрую траву. Обняла свои колени руками и положила на них голову. Вдруг сзади раздалось фырканье и кто-то пихнул ее в спину. Повернувшись, она увидела Ченгиса, который стоял за ее спиной, наклоняя свою голову к ней. Его мокрый нос коснулся ее щеки и оставил там слюнявый отпечаток.       - Не сиди на холодном, простудишься – сверху раздался хриплый и недовольный голос.