Никто, Нигде, Никогда

            Всё, что хочется спросить Мэтту Бойду, — так это что они здесь делают. Здесь: крохотный городок Спидуэй, округ Мэрион, Индиана. Здесь: пустые трибуны школьного стадиона, такого же крохотного, как и сам городок. Прогнившие кое-где доски скамеек, затхлый запах. Мэтт передёргивает плечами и, конечно, ничего не спрашивает. Он прекрасно знает и так: больше здесь быть, кроме них с Даниэль, попросту некому. Ваймак попросил её, и Уайлдс не смогла отказать. Конечно, Мэтт отреагировал даже раньше Даниэль, Бойд просто пожал плечами и сказал:       — Да, конечно, без проблем. Мы съездим.       Мэтт, конечно, хочет спросить: а где же Кевин, который его новоиспечённый сын, почему бы ему не заняться этим? Мэтт, конечно, знает: Кевин Дэй — в Калифорнии. С Жаном Моро и Джереми Ноксом. Кевину Дэю не до отбора новых игроков в команду: он уже сделал всё, что мог, ещё весной. Мэтт, конечно, Кевину сочувствует, но Жану — чуть больше, чем Кевину.       Они Лисы, и, несмотря на всю грызню между собой, они прикрывают друг друга. Всегда.       Даже когда даже Мэтт задаётся вопросом, что всё-таки они с Даниэль тут забыли.       — Я знаю, что отборы уже закончились, и времени слишком мало, — говорит мистер Джексон, учитель физкультуры, который у них вместо тренера. — Но он всё ещё торчит здесь. На школьном стадионе.       Мэтт даже не спрашивает, почему мистер Джексон позволяет это: Малкольм уже не считается учеником школы, и стадион должен запираться — как и здание школы, как и раздевалки. Но такая штука: маленькие городки. Здесь на многие вещи смотрят сквозь пальцы.       Малкольм загоняет мячи в ворота; отрабатывает удары на поле, один.       — Надо посмотреть его в деле, — говорит Даниэль. — Он ведь защитник, так? Его дело — не допускать никого до своих ворот, а не забивать в чужие.       Даниэль Уайлдс уже видела его досье; Мэтт, конечно, тоже видел. Ничего примечательного — чего и стоило бы ожидать от паренька из Спидуэй. Ничего сверхъестественного. Даниэль настроена решительно; спускаясь с трибун по ступенькам, мистер Джексон вопросительно смотрит на Мэтта. Бойд отвечает ему улыбкой и пожатыми плечами: жест слегка извиняющийся. А потом Бойд спускается следом за Даниэль: ставит двадцатку, что мистер Джексон последует за ними тоже. Судьба Малкольма, который больше не его ученик, Джексону небезразлична. Досье на Малкольма, защитника школы Спидуэй, Кевин и Нил уже просмотрели и отвергли. Мистер Джексон позвонил в конце лета тренеру Ваймаку с просьбой взглянуть на Малкольма снова.       Второй шанс — это то, в чём Ваймак никогда не мог отказать кому бы то ни было.       — Малькольм Линч? — Даниэль обращает его внимание на себя, подходя ближе.       Малкольм — взмокший и потный — оборачивается. Малкольм — недоверие и недоумение. Малкольм — ни тени восторга на лице.       — Не тот Линч, — бурчит он. — Малкольм. Не Дэвид.       Мэтт громко хмыкает: дежурная шутка, которую Малкольм, наверняка, толкает всем и каждому. Даниэль всё так же улыбается — достаточно приветливо и достаточно уверенно, протягивает руку, которую Малкольм, впрочем, не спешит пожать.       — Меня зовут Даниэль Уайлдс, — говорит она.       — Да, я слышал, — Малкольм кивает, растягивает губы в усмешке. — Стриптизёрша.       Мэтт порывается врезать Линчу или, как минимум, встряхнуть его. Дать ему понять, что не стоит так обращаться с Уайлдс — с его девушкой. Даниэль легко вскидывает руку, оттесняя Бойда. Так же уверенно и спокойно; и Мэтт подчиняется. Мэтт смотрит на Малкольма так, словно пытается сжечь его взглядом: судя по ухмылке Малкольма, это лишь подогревает его интерес.       Небо затянуто тучами.       — Капитан команды, взявшей весенний кубок, — поправляет его Даниэль.       Такая же уверенная, такая же спокойная, голос властный. Воплощение контроля. Воплощение власти.       Мэтт думает, что обожает её — если можно любить кого-то с каждым днём всё сильнее, то Бойд делает это.       — Да, я видел, — снова кивает Малкольм. — Позор Мориямы. Поздравляю.       Даниэль кивает, так, словно принимает его поздравления всерьёз. Эта женщина — определённо лучшее, что случалось с Мэттом Бойдом за всю его жизнь. Мэтт всё ещё молчит, не желая мешать Уайлдс поворачивать ситуацию так, как ей выгодно. В том, что она справится, у Мэтта нет ни малейших сомнений.       — Ты не прошёл первый этап отбора, — говорит Даниэль.       — Да, я читал. Недостаточно хорош. Так что вы здесь забыли? Это Спидуэй. Здесь нечего делать. Здесь даже нормального стадиона нет.       Малкольм кидает быстрый взгляд на мистера Джексона, своего бывшего учителя и бывшего тренера, но извиняться даже не думает.       — Слышал про Милпорт? — парирует Даниэль. — Про него никто не знал ещё год назад, но теперь всё, что говорят о Милпорте люди, — там Кевин Дэй нашёл Нила Джостена. Мистер Джексон убедил нас взглянуть на тебя в деле. Поэтому мы здесь.       «Мы» — это Даниэль имеет в виду себя и Мэтта. Малкольм Линч переводит взгляд на Бойда, разглядывая его так, словно только увидел. Взгляд Малкольма скользит по его лицу, а потом останавливается на внутренней стороне локтей. Старые следы уколов, которые Мэтт не скрывает. Малкольм разглядывает, откровенно пялится; Даниэль трактует это по-своему.       — Мы Лисы, — говорит она. — Твои бывшие зависимости не станут проблемой.       Мэтт готов поставить десятку на то, что Даниэль трактует его взгляд неверно; ни бывших, ни нынешних зависимостей у Малкольма Линча нет.       — Я знаю, — кивает Линч. — У вас Эндрю Миньярд. Вопрос скорее в том, что стало бы для вас проблемой.       Малкольм снова смотрит на Даниэль, изучающе, открыто и прямо. Даниэль отвечает ему таким же открытым взглядом — уверенным и несгибаемым. Она восхитительна, вот что думает Мэтт. Она — лучшая.       — Сыграешь? — спрашивает Даниэль. — Один на один.       — Сыграю, но не с тобой, — губы Малкольма дёргаются в лёгкой улыбке, и он кивает на Мэтта. — С ним. Он вступился за тебя. Это личное. Так будет интереснее.       Мэттью Бойд широко улыбается и говорит:       — Без проблем.       Защитник против защитника. Шансы неравны; Малкольм несколько выдохся, Мэтт старше и опытнее. Шансы неравны, но это личное. Мэтту уже хочется его взять: просто посмотреть на вытягивающееся лицо Кевина на каждое «я знаю», каждое «я видел», «я смотрел» и «я читал» Малкольма. Конечно, только ещё одного игрока, который играет, лишь когда ему интересно, только и не хватает Лисам — но второй шанс есть второй шанс.       В досье была лишь статистика, но не было того, что Мэтт видит сейчас: с этим парнем точно так же что-то не так, как и со всеми Лисами. Бойда терзают смутные сомнения, что, выскажи он это Малкольму в лицо, получит лишь едва уловимый кивок и: «Да, я знаю».       Конечно, Мэтт обходит его в восьми случаях из десяти. Вторую клюшку приносит мистер Джексон — она слишком короткая для Бойда, но он обыгрывает Линча даже так. Один из двух случаев — чистейшее везение: Мэтт промахивается клюшкой по мячу. Последняя стычка — Даниэль почти наверняка начала терять терпение — на везение уже не спишешь: Малкольм просто его обдурил. Просто просочился между рукой Мэтта и землёй, проскользнул — несмотря на средний рост и не сильно-то хрупкое телосложение, просто обдурил Мэтта.       — Что это, блять, было? — спрашивает Бойд сразу после.       Малкольм пожимает плечами, смотрит на Даниэль.       Уайлдс лишь цокает языком.       — Кевину будет над чем поработать. Сможешь сделать так ещё раз? С другими?       — В большинстве случаев, — кивает Малкольм. — Достаточно понять, как они двигаются. Достаточно найти слабое место. Мэтт размахивает руками, словно крыльями. Это было легко.       Чтобы провернуть этот трюк, Малкольму Линчу понадобилось десять попыток, но в итоге у него получилось. Кевину будет над чем работать, Даниэль права.       — Мы пришлём тебе билет, — говорит Уайлдс. — Контракт подпишешь в Пальметто.       Малкольм пожимает плечами.       — Я понял, — Малкольм подбирает свою клюшку, лежащую на земле, а потом и клюшку Мэтта тоже. — Ты сказала про Кевина. Собрались со мной работать — значит, берёте.       Линч отворачивается от них, словно мигом потеряв интерес к Даниэль Уайлдс, Мэтту Бойду и своему бывшему учителю. Мистер Джексон всё ещё стоит здесь, рядом с Даниэль. Линч отворачивается, идёт в раздевалку — медленно и неторопливо. Спокойно.       — У него своеобразный характер, — произносит мистер Джексон, глядя в спину Малкольма Линча.       Мэтт отвечает коротким смешком: своеобразный — это, конечно, мягко сказано. С Малкольмом Линчем тоже что-то не так — как и со всеми Лисами. Даниэль устало приникает плечом к плечу Бойда, Мэтт целует её в макушку.       — Надеюсь, я не ошибаюсь, — шепчет Даниэль.       Все её редкие моменты слабости достаются Мэтту. Возможность обнять её и поддержать — достаётся Мэтту. Даниэль вся досталась Мэтту — и это величайший подарок от вселенной, который Бойд только мог бы попросить.       — Я готов был взять его ещё до того, как взял в руки клюшку, — признаётся Мэтт. — Просто представь реакцию Кевина.       — Представь реакцию Эндрю.       Мэттью Бойд лишь сильнее стискивает её в объятиях, будто пытается защитить заранее от всех скандалов, угроз, грызни и жести, что будет твориться весь следующий год. Простым он определённо не будет, но в этом ведь и есть всё веселье.       Пора начинать делать ставки, как скоро Эндрю Миньярд попытается отрезать Малкольму Линчу язык.       Рене перевязывает ладони; бинт плотно ложится на кисти рук. В её комнате висит груша, подвешенная к потолку. Старая и потрёпанная, тяжёлая. Они с Рене уже старые знакомые; огрубевшая кожа, привычные к ударам жизни. Спортивный снаряд не имеет души, но Рене приветствует её, поглаживая кожаный бок перед тем, как начать тренировку.       В доме Стефани Уокер нет зеркал, но есть груша в комнате Рене.       Когда Рене была маленькой, она не верила в бога и не верила в то, что до неё есть кому-то дело. Стефани разбила оба этих утверждения. Стефани боролась за неё, Стефани прогрызала судебную систему и привела Рене к богу. Стефани держала её за руку, маленькую Натали — ладно, не такую уж и маленькую; но для Стефани она была малышкой. Для Стефани она до сих пор малышка, поэтому зеркал в этом доме так и не появилось.       Рене переколотила их все в первый же день, когда Стефани привезла её сюда.       Сейчас это воспоминание вызывает улыбку у них обеих: у Стефани и у её приёмной дочери. Рене не нравилось своё отражение, и она громила зеркала. Глупый способ справиться с ненавистью к себе: так из одного большого зеркала Рене отражалась в сотнях и тысячах маленьких осколков. Так падала кровь с перерезанных пальцев. Чтобы убрать все осколки — маленькие и острые, — понадобился пылесос и несколько часов тщательной уборки. Чтобы справиться с осколками в душе, Рене понадобилось несколько лет.       Рене принимает своё прошлое и свои ошибки. Рене — больше не тот человек, которым была раньше. Рене целует мать в щёку и говорит, что ей нужно потренироваться.       Ещё до завтрака — Рене нужно выплеснуть злость и старую себя, поэтому Уокер бинтует ладони.       Вчера у Рене был любопытный разговор с Джереми Ноксом: о Боге, о Вселенной и влиянии Бога на Вселенную. О Большом взрыве и Слове, которое было в начале, о влиянии космоса и влиянии религии. Дискуссия началась через Жана: Моро просто скинул Рене фотографии комнаты и спросил, что она думает. Сначала Жан просто передавал слова Нокса Рене и её слова — Джереми, но в конечном итоге он просто скинул номер Джереми Уокер и предложил им пообщаться почти лично. Джереми казался Рене хорошим человеком ещё до того, как она познакомилась с ним на поле; теперь, после этого разговора, он кажется ей ещё лучше. Джереми начитанный, умный и очень добрый — и, конечно, они не сошлись во мнениях, с чего же всё началось: Нокс не верит в бога, но верит в себя, а Рене верит, что всё не так просто. Рене верит, что у каждого — свой путь и своя вселенная, дорога из ошибок и уроков, которые каждый должен пройти самостоятельно. Когда Рене была маленькой, она тоже верила только в себя, но сейчас Рене знает, что есть ещё кое-что. Рене знает, что у каждого свой путь и свой план, и нельзя сделать больше, чем тебе уготовано.       Рене думает, что могла сделать больше, забрать Жана раньше, спасти его; Рене думает, что могла бы найти правильные слова для Эндрю, когда он едва не задушил Элисон. Рене знает, что не должна брать на себя слишком многое; но она берёт.       В доме Стефани Уокер всё ещё нет зеркал: это то место, где Рене всегда будут ждать. Её маленькая личная церковь, её убежище, её безопасная зона без зеркал и собственных отражений — хотя у Рене больше нет с ними проблем.       Джереми считает, что бога нет, — а Рене думает, что любовь бога бесконечнее, чем вселенная.       Так Стефани Уокер внизу готовит завтрак для них обеих. Так Рене снова и снова говорит себе, что она сделала то, что могла, и теперь может лишь принять то, что сделала, — принять себя, и свои ошибки, и то, что она не всесильна. У бога определённо есть план и на Джереми Нокса, на то, чтобы он растормошил Жана и показал ему, что всё может быть иначе; кто-то, кроме Кевина. Жану нужен друг. Не только Рене.       Она сделала то, что смогла, но она так хочет сделать большее.       И она бьёт; удар за ударом. Это плохой способ справиться с собственной ненавистью, это плохой способ справиться с собой, но он работал, когда Рене была маленькой, и работал, когда Рене стала постарше. Он всё ещё работает, лучше, чем молитва; хотя Рене вполне себе совмещает.       Губы Рене Уокер беззвучно шевелятся, и она бьёт. Удар за ударом, бьёт ребром ладони и бьёт кулаками, сбивая костяшки пальцев.       В этом есть что-то от саморазрушения, но Уокер знает, что это долгий путь, и она собирается пройти его до конца. Она собирается сделать всё, что в её силах, и продолжить защищать тех, кого любит. В сердце Рене Уокер так много любви; и она бьёт что есть силы, пока у неё есть силы. Пока не сползает на пол, пока не вытирает пот со лба. Пока не берёт себя в руки и не идёт в душ, пока не спускается вниз, к матери, на кухню.       В доме у Стефани Уокер нет зеркал. Их нет в ванной и нет в холле, их нет в спальнях. Их нет на дверцах шкафов. Стефани уже привыкла краситься, глядя на своё лицо в отражении в зеркале в маленькой пудренице: не очень удобно, но человек привыкает ко всему. Теперь ей так даже больше нравится — без зеркал, без собственных отражений, без того, чтобы смотреть на себя со стороны.       Так было не всегда.       Рене целует Стефани в щёку; аромат вишни и цитруса, губы сухие и мягкие.       — Привет, мам, — улыбка у Рене — как и всегда, светлая и тёплая. — Снова.       Так тоже было не всегда.       Рене приехала на каникулы. Рене — приёмная дочь Стефани Уокер. И это Рене перебила все зеркала в доме Стефани несколько лет назад.       — Привет, дорогая, — Стефани улыбается, крепко обнимая дочь. — Будешь кофе?       У них хорошие отношения, но так было не всегда. Стефани пришлось этого добиваться. Стефани пришлось выстраивать доверие по крупицам, и первое, с чего она начала, — избавилась от зеркал, к тому времени уже, конечно, разбитых.       Рене не нравилось её отражение.       Стефани помнит её взгляд, и окровавленные пальцы, и всю ванную в осколках.       С тех пор Рене, конечно, изменилась. Лишь иногда у неё проскальзывает тот же взгляд, как у дикого, загнанного зверя. Рене избавилась от своих ножей; лишь иногда в её глазах мелькает что-то, отдалённо похожее на сожаление, когда она режет хлеб или что-то вроде этого. На какое-то время Стефани пришлось запереть все ножи и всё колюще-режущее в отдельном шкафу.       С тех пор всё изменилось, но сейчас Стефани точно знает: что-то не так.       Хлеб и масло, кофе и молоко; пара кусочков сыра, ещё немного колбасы, помидорка сверху. Пальцы у Рене ловкие, быстрые. Стефани жарит омлет, Рене льнёт к ней со спины — соскучилась. Руки Рене обвивают её талию.       — Буду кофе и буду завтракать, — сообщает Рене.       А потом снова целует Стефани в щёку.       Стефани знает свою дочь и знает, когда ей не по себе: может, она и приёмная, и большую часть своей жизни Рене провела, не зная Стефани и понятия не имея о её существовании, но у них было достаточно времени, чтобы выстроить доверие. Понимание. Любовь.       Кофе с молоком и апельсиновый сок; когда Рене не нравилось её отражение, Стефани долго расспрашивала, что бы Рене понравилось. Стефани меняла свой дом и менялась сама, она помогала меняться Рене и выгрызала свою дочь из судебной системы.       Самооборона.       Здесь либо она, либо её.       Стефани Уокер — журналистка, но никогда в жизни — ни до, ни после этого — ей не хотелось с таким отчаянием кого-то защитить. Рене выросла и Рене изменилась, теперь она стала такой, какой хотела себя видеть. Возможно, даже лучше, чем она сама хотела.       С Рене что-то не так.       Сейчас Стефани Уокер может только порадоваться, что зеркал в её доме — их с дочерью доме, потому что это всегда будет дом Рене тоже, — до сих пор нет. Рене Уокер выглядит так, словно снова готова переколотить их все до единого. Рене выглядит так, словно ей нужен спарринг-партнёр, и сейчас, впервые за долгое время, она нуждается в этом больше, чем Эндрю.       Стефани не спрашивает, всё ли в порядке: для неё очевидно, что Рене не в порядке. Стефани ничего не говорит и не задаёт вопросов, она лишь обнимает Рене чаще — она всегда здесь, если Рене захочется поговорить.       Рене Натали Уокер, её дочь, спрашивает на третий день. Так Иисус тоже воскрес на третий день, и Стефани Уокер видит в этом хороший знак. Быть верующей и быть журналисткой — некоторые считают, что это плохо сочетается, но журналистика дала Стефани навыки выворачивать всё в свою пользу. Даже религию.       Особенно религию.       — Я не могу, — шепчет Рене. — Защитить их. Я пытаюсь, и я ничего не могу. Всё время опаздываю. В последний раз у меня не вышло противостоять Эндрю. Он чуть не задушил Элисон. Он чуть не придушил Кевина. И то, что он не сделал этого, — даже не моя заслуга, мам. Я ничего не могу сделать даже для Жана. Я не могу...       То, что может Стефани Уокер, — просто обнять свою дочь, так, как делала это с момента удочерения. И она обнимает. Это — её Рене, которая хочет защитить не себя, но других, и в этом смысле они так похожи с этим мальчишкой, Эндрю.       — Думаю, ты преуменьшаешь свои заслуги, — говорит Стефани. — Ты забрала Жана из Ивермора.       — Мне стоило уговорить его остаться, — Рене коротко мотает головой. — Мне стоило пообещать, что я защищу его здесь.       Теперь Жан в Калифорнии, и защищать его будет Джереми Нокс. Он кажется Рене хорошим парнем, но достаточно ли у него сил, чтобы противостоять клану Морияма и внутренним демонам самого Жана? Рене помнит, как Жан, едва соображающий, пытался сбежать. Пытался выпрыгнуть из машины. Пытался вернуться. Рене готова спорить: Жану всё ещё снятся кошмары.       Рене и самой всё ещё снятся кошмары: её руки в крови, и она всё никак не может добить, кромсает ножом тело — а он только смеётся.       — Я думаю, что всё идет так, как должно идти, — говорит Стефани, касается пальцами серебряного крестика на груди Рене. — И всё, что ты можешь, — стараться изо всех сил. Но мы не всесильны.       — Я могла сделать больше, — Рене качает головой снова. — Я должна была сделать больше.       Стефани только улыбается — тепло и немного печально. Это её дочь, её девочка. Её Рене.       Стефани гладит её по волосам, пока плечи Рене не перестают подрагивать. Она не плачет — её девочка — глаза сухие. Только взгляд — загнанный. Взгляд — словно ей нужно выплеснуть злость. Взгляд — она хочет драться и хочет защищать. Стефани тоже хочет защищать — саму Рене, в том числе и от самой себя.       — Зачем я им нужна, если я ничего не могу? — шепчет Рене едва слышно.       — Думаю, если ты спросишь их, у них будет другое мнение, — Стефани улыбается.       Омлет подгорает, Рене отстраняется, вытирая сухие глаза.       В дверь звонят, и от этого звука Уокер вздрагивает. Пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки.       — Откроешь? — это скорее просьба, чем вопрос, Стефани просит — ради самой Рене, потому что ей нужно немного отвлечься.       — Думаю, это к тебе, — Рене выдавливает из себя улыбку, приглаживает волосы, а потом кивает.       Конечно, она откроет, кто бы это ни был в десять утра по местному времени.       Рене — сухие глаза и улыбка, Рене как Рене — разве что взгляд несколько более нервный, чем обычно. Разве что Рене на секунду готова перерезать глотку тому, кто будет стоять на пороге, забыв о том, что ножа при себе у неё нет.       На крыльце стоит Миньярд; на плече висит спортивная сумка. Рене делает вдох, Рене делает выдох, Рене улыбается.       — Привет, — говорит Уокер.       — Я не Эндрю, — Миньярд говорит, почти сплёвывает; взгляд мрачный и несколько подозрительный.       Рене Уокер кивает, а потом отступает на шаг назад.       — Я знаю, — Рене быстро облизывает губы. — И я рада, что ты приехал, Аарон. Заходи.       Знала ли Рене о том, что это Аарон стоит на её пороге, до того, как Аарон буркнул, что он — не Эндрю? Об этом Аарон никогда не узнает, да и спрашивать не будет. Но Рене приглашает его в дом, и Аарон медлит пару секунд, прежде чем сделать шаг, прежде чем зайти и прежде чем обернуться на Рене, которая запирает за ним дверь.       Аарон всматривается в её лицо, будто пытается прочитать по глазам: правда, что ли, рада? Но Уокер не спрашивает, что Аарон делает здесь и почему он один, Уокер просто ведёт его на кухню и знакомит со своей матерью.       А потом они завтракают.       Нож в руках у Рене немного дрожит, и Стефани повторяет про себя: никаких зеркал ещё следующие пять лет.       Возможно, никаких зеркал больше никогда.       Рене и Джереми не сошлись во мнениях по поводу Вселенной и Бога, но у Аарона есть теория, что всё идёт так, как должно идти, и, если он, повинуясь порыву, оказался здесь, это нужно не только ему.       Нил Джостен не курит. В смысле: у Нила нет никотиновой зависимости. Большую часть своей жизни Нил положил на то, чтобы у него не возникало ни зависимостей, ни привязанностей. В Пальметто Нил выкурил больше сигарет, чем за все предыдущие годы. Просто за компанию с Эндрю, просто немного на нервах, просто было так близко — курить с ним. Сидеть так близко и курить, и излюбленный жест Миньярда — щёлкать зажигалкой перед носом Нила. У Джостена нет никотиновой зависимости, но, возможно, есть зависимость от Эндрю.       Миньярд много курит, но иногда Нилу кажется, что он делает это просто со скуки. Занять чем-то пальцы и время. Особая эстетика в том, чтобы вдыхать дым. Эндрю точно влёгкую бросил бы, если бы захотел. Эндрю требовательно протягивает руку, и Нил прикуривает для него новую сигарету.       Они молчат точно так же, как будет молчать Аарон.       Нил ждёт вопросов, ждёт, что Эндрю потребует объяснений, — но Миньярд лишь молча забирает сигарету из его пальцев. Окно он не закрывает больше, оставляя щель. Затягивается дымом. Курит. Нил сказал всем, что Рико мёртв, и они проглотили это. Нил Джостен почти всегда пиздит, но на сей раз Эндрю не нужны его оправдания. Эндрю всё ещё его защищает — не спрашивая, чем пригрозил ему Ичиро. Эндрю сказал: «Пожалуйста». Эндрю Аарона попросил не говорить.       И Аарон будет молчать.       — Ты ненавидишь это слово, — Нил нарушает тишину лишь спустя час или около того после того, как Аарон Миньярд скрылся в здании аэропорта.       Кончик сигареты Эндрю загорается ярче, когда он затягивается.       — Чуть меньше, чем тебя, — Эндрю отзывается не сразу, будто рассчитывает в голове, вычисляет. — На пару процентов.       Эндрю не нужны объяснения Нила. Эндрю не требует ответов. Эндрю принимает ситуацию и самого Джостена таким, какой он есть, — и находит новые способы его защитить. Нилу кажется, что он вот-вот задохнётся. Нилу кажется, что он задыхается.       Они едут по одной из трасс прочь из Техаса.       Нил не задавал вопросов, когда Эндрю сказал, что им нужно в Даллас. Нил не спрашивал, ему было всё равно, куда, если он будет сидеть на пассажирском сиденье справа от Эндрю, будет прикуривать ему сигареты и разделять молчание.       — Он прострелил Рико колено, — это звучит спустя бесконечно долгое время, спустя несколько миль и уже, конечно, далеко от Далласа. — А потом выстрелил в висок другому парню. Я даже не знаю, кто это был. Один из телохранителей? Один из Воронов? Он, блять, даже не был японцем.       Ичиро спустил курок дважды. Рико взвыл от боли в первый раз — и ничего не произнёс во второй. Рико трясся от страха и не смел поднять на Ичиро глаза. Тэтсуи сидел напротив с совершенно непроницаемым лицом, а потом сложился пополам, будто его тошнит. Ичиро совершенно равнодушен к подобным жестам; он лишь протянул пистолет кому-то ещё. Пистолет, который вложили в руку другого парня, мёртвого.       Ичиро сказал: «Теперь — это Рико».       — Я не спрашивал, — голос Эндрю не выражает ничего. — Это не раунд в правду.       Приступ внезапной откровенности Джостена не принесёт ему очков, не принесёт новых вопросов, которые он сможет, в свою очередь, задать Эндрю. Нил может и дальше молчать о случившемся. Миньярда интересует сам Нил — а не угрозы Ичиро или статус Рико Мориямы. О том, что Джостен пиздит на каждом шагу, Эндрю Миньярд давно уже знает.       — Ичиро сказал, что я должен увидеть и что мне следует рассказать остальным, — это не раунд в правду, но Джостен чувствует необходимость сказать Эндрю немного больше. — Он сказал, что позаботится, чтобы о Рико никто больше не услышал.       В тот момент Рико Морияма даже не вздрогнул. Возможно, он прекрасно понимал, что значили слова Ичиро. Нил до сих пор понятия не имеет, что значат эти слова — и зачем вообще было это представление для Джостена, когда всё можно было сделать и без его присутствия.       Эндрю молчит, слишком долго, Эндрю выкидывает окурок в окно щелчком пальцев. Они едут прочь от Далласа, штат Техас, и Нилу плевать, куда именно они едут. Мотели и старые простыни, поцелуи Миньярда, дешёвый кофе в дешёвых забегаловках, сэндвичи с луком и бесконечные сигареты. Это лучшее лето, которое было у Джостена. В новостях нет ничего про Рико: ничего нового после объявления о его самоубийстве. Похороны прошли тихо. На похороны Нила никто не звал. Церемония прошла только для своих.       Вороны в чёрном, это вечный траур по Королю; больше ненависти в глазах — это всё будет в следующем году. У Лисов трое новых игроков, Даниэль и Мэтт поехали за четвёртым. Натаскивать новичков придётся долго. Год будет нелёгким, но сейчас Нил с Эндрю в машине, и Джостен кидает короткие взгляды на лицо Эндрю. Губы Эндрю размыкаются, и Нил уже готов услышать очередное: «Пялишься», но Миньярд говорит другое.       — Да или нет?       Нил Джостен не верит словам Ичиро. Рико Морияма всё ещё остаётся угрозой, даже в руках Ичиро. Даже официально мёртвый. Особенно официально мёртвый. У Нила всё ещё есть шанс дожить до старости — и всё ещё нет этого шанса. Нил Джостен верит Эндрю и верит в Эндрю, когда Миньярд говорит, что разберётся с этой проблемой. Эндрю, впрочем, не говорит этого вслух.       — Да, — срывается с губ Джостена за секунду до того, как Эндрю тормозит на обочине.       Эндрю целует Нила, пока его губы не начинают неметь — и ещё немного после этого.       Рико Морияма никогда не был в Нью-Йорке. Не был до этого момента, конечно. В этом конкретном моменте Рико, конечно, в Нью-Йорке — в особняке Ичиро Мориямы. Сидит на полу у его кресла. В этом конкретном моменте Рико не видел Нью-Йорка, кроме как из окна частного самолёта. Окна в автомобиле были затемнённые. Здесь, в кабинете Ичиро, никаких окон нет вовсе.       Так достопримечательности Нью-Йорка проходят мимо Рико, как и любые интересные места любого другого города. Рико никогда не интересовало ничего, помимо стадионов и магазинов клюшек. Сейчас мир Рико сузился до особняка и одного кабинета в нём; и это, конечно, не то же самое, что смерть, но есть вещи похуже смерти. Речь не об избиении или унижении — но Король стоит на коленях, голый, не считая ошейника. Разве что не прикованный цепью — но это только в данный конкретный момент.       Ичиро любит подобные штуки.       Рико никогда не знал своего старшего брата — Рико отправили к Тэтсуи сразу после рождения. Рико узнаёт Ичиро заново, в личном общении, не через интервью и заявления в прессе, не через строчки в Википедии и не через видеообращения.       Порочный круг насилия и похоти.       Есть вещи гораздо хуже смерти.       — Кого из своих игроков ты бы сделал капитаном?       Руки Рико связаны за спиной большую часть времени. Ичиро ему не доверяет — и правильно делает. Рико здесь вместо собаки, вместо домашнего животного, голый и связанный, стоит на коленях перед креслом Ичиро, пока тот листает бумаги и документы.       Ичиро задаёт вопрос, и Рико не сразу понимает, что Ичиро обращается к нему. Кадык дёргается, вверх и вниз; Рико шумно сглатывает. В кабинете, кроме них, больше никого, Ичиро старается скрывать свои пристрастия и скрывает Рико от внешнего мира.       Весь мир считает, что Рико мёртв, и в интересах Ичиро, чтобы так оно и оставалось дальше. Мнение самого Рико Мориямы больше не учитывается — предпочёл бы он умереть по-настоящему или остаться здесь до конца дней своих. Голым и связанным. Это даже не наручники, это старый галстук Ичиро; так, чтобы на запястьях Рико не осталось ссадин.       Это наказание или милость — Рико не знает, чего именно заслуживает больше.       У Воронов будет новый капитан и новый тренер; Рико не знает, кого поставят на место тренера, но Тэтсуи подал в отставку в день, когда команда Эдгара Аллана проиграла. Рико не знает о судьбе своего дяди, но у него есть все основания предполагать, что сейчас его дядя в компании его отца, Кенго.       Горят в аду.       Рико горит здесь, в Нью-Йорке, в особняке Ичиро Мориямы.       — Флеминг, — Рико склоняет голову, когда произносит это. — Хлою Флеминг.       Он непроизвольно сжимается, ожидая удара. Это порочный круг похоти и насилия; настроение Ичиро переменчиво. Ичиро бьёт или Ичиро небрежно треплет его по волосам — это не зависит от слов Рико и от его тона — всегда уважительного. Реакция Ичиро зависит лишь от его настроения и от фаз луны, от внешних событий, о которых Рико не рассказывают, или от чего угодно ещё.       Рико бессилен.       Ичиро делает всё, чтобы Рико Морияма прочувствовал все свои действия на собственной шкуре. Это даже не ад — это, скорее, чистилище. Кожа зудит в ожидании, бумаги Ичиро шелестят, Рико не поднимает головы.       — Любопытный выбор, — наконец комментирует Ичиро. — Почему её?       Едва ли слова Рико повлияют на что-то. Может, это что-то из серии «послушай Рико и сделай наоборот». Может, Ичиро просто любопытно. Может, Ичиро желает сегодня фоновый шум: покорный голос младшего брата, который произносит что-то кроме «да», «пожалуйста» и «ещё». Ичиро любит, когда его просят. Рико предпочитает моменты, когда рот занят; когда Ичиро заставляет Рико ему отсасывать. Обычно это длится меньше по времени, и Рико может молчать. Рико должен только смотреть и заглатывать глубже, так, чтобы головка члена Ичиро упиралась прямо в горло, до боли, до невозможности вдохнуть и сглотнуть. Пытка почти невыносимая — но Ичиро это нравится.       Порочный круг похоти и насилия, но теперь Рико знает брата лучше.       Рико тщательно подбирает слова.       — У неё есть то, чего нет у остальных, — Рико объясняет свой выбор.       Хлоя Флеминг, худая, как щепка; смотреть, кроме как на копну чёрных, блестящих волос, особо не на что. Рико и не смотрел. У Хлои нет выдающихся лидерских качеств, и она предпочитает оставаться в тени. Хлоя молчит, когда её не спрашивают, и находит больше смысла в подчинении. Сейчас подчиняется Рико.       Ладонь Ичиро ложится ему на макушку — Рико на мгновение прикрывает глаза. Это высочайшая милость или высочайшая наёбка — от Ичиро никогда не угадаешь, чего ждать. В следующую секунду Ичиро может отвесить ему оплеуху, а после — расстегнуть брюки. Рико не знает, чего ждать, но знает, что нужно делать. Мир становится простым; всё идёт по кругу, по часовой стрелке. Круг похоти и насилия.       Рико должен делать то, что скажет ему Ичиро, — а иногда угадывать, чего хочет Ичиро, по его действиям.       — И что же? — в голосе Ичиро сквозит насмешка, пальцы Ичиро массируют затылок Рико.       Долгожданная ласка, обманчивая, невыносимая — в ожидании нового удара.       Его всё не следует.       Рико подаётся навстречу ладони — и это всё, что он способен сделать в данном конкретном моменте, в Нью-Йорке, в особняке Мориямы, в кабинете. Его отца, Кенго, больше нет; так Рико пропустил похороны и едва ли когда-нибудь посетит его могилу. Так Рико пропустил прощание с Тэтсуи — а теперь почти наверняка мёртв и он, но есть вещи похуже смерти, и Рико узнал это на собственном опыте.       Рука Ичиро соскальзывает ниже; пальцы проходятся по виску, по скуле, по подбородку, прежде чем сомкнуться на шее Рико, чуть выше ошейника. Обманчивая ласка, такая долгожданная, но настроение Ичиро меняется слишком быстро. Ичиро нравятся ошейники и верёвки, Ичиро находит особую прелесть в асфиксии.       Особое удовольствие Ичиро доставляет реакция Рико на всё это — и реакция Рико на собственное возбуждение.       Унижение, боль, стыд; порочный круг похоти и насилия.       Рико сглатывает снова, пока Ичиро позволяет ему это; пока ладонь брата лишь слегка прихватывает, не лишая Рико возможности дышать и говорить.       Ичиро ждёт ответа.       — Она никогда не сдаётся, — сдавленно шепчет Рико.       Хлоя не сдаётся, и сейчас это то, что нужно Воронам. Хлоя не опустит руки. Хлоя бесконечно предана Королю — даже если считает его мёртвым. Возможно, если Ичиро правда назначит Хлою капитаном, она поймёт, что это дело рук Рико. Возможно, она его найдёт. Возможно, она его спасёт. Рико не рассчитывает на это всерьёз, но это единственное, на что он может надеяться.       — Поможет Воронам личным примером там, где ты не справился? — Ичиро усмехается, Ичиро сжимает пальцы, Ичиро поворачивает голову Рико так, чтобы заглянуть ему в глаза.       Их взгляды встречаются. Во взгляде Ичиро — равнодушие пополам с издёвкой, любопытство и похоть. Во взгляде Рико — ненависть и покорность пополам с обожанием. Убийственная смесь, убийственный коктейль.       Рико сглатывает, смотря в глаза своему брату: он не планировал узнавать его настолько хорошо — но они имеют то, что имеют. Ичиро имеет его. Во всех смыслах этого слова.       — Я лучше справляюсь на своём месте сейчас, — слова Рико — сдавленные, хриплые, ровно те, что ждёт от него Ичиро.       Едва заметный кивок тому доказательство.       Даже если Хлоя догадается, даже если Хлоя поймёт, даже если она правда станет капитаном — Рико смешно даже думать об этом, — шансы Рико Мориямы выбраться когда-нибудь из этого особняка, из цепкой хватки пальцев Ичиро, равны примерно ноль целых, хер десятых.       Ичиро убирает руку, лишь чтобы расстегнуть ширинку на своих брюках.       — В этот раз, — говорит Ичиро, едва сдерживая смешок, — постарайся справиться лучше.       Когда Кевин исчезает, скрывается из виду, проходя в нужные ворота в аэропорту, Жан не говорит ни слова. Только смотрит в ту сторону ещё несколько минут, крепко вцепившись в запястье Джереми и даже не замечая этого. Жан выглядит как воздушный шар, из которого выпустили весь воздух. Никто не любит прощаний, но Жану просто кажется, что Кевин оставляет его снова.       Тогда было по-другому, тогда Кев уезжал в такси со сломанной рукой. Тогда Кев так же обещал звонить.       Сейчас Жану до одури хотелось поцеловать его ещё раз — ещё один поцелуй, последний; плевать, что вокруг так много людей и почти наверняка кто-то узнал Кевина Дэя с татуировкой королевы на скуле. Конечно, Жан не нашёл в себе сил, смелости и наглости сделать большее, чем он сделал: просто крепко обнял Кевина.       — Доверяй мне, — вот что шепнул Жан на ухо Кевину.       А потом смотрел, как Дэй уходит, — смотрел, вцепившись в запястье Джереми Нокса и даже не замечая этого. Месяц — их с Кевином месяц — пролетел слишком быстро. Нескончаемые тренировки и кофе, смех и все поцелуи, которых в итоге оказалось бесконечно мало. Жан знает, что это правильное решение — стратегически верное — оказаться на разных концах страны и играть в двух разных командах. Жан знает, что в будущем это должно им помочь.       И всё это не отменяет того, что сейчас Жан прислоняется плечом к плечу Джереми и удерживается на ногах лишь потому, что Нокс его обнимает.       Это просто тяжело: отпускать Кевина.       Они сидят в аэропорту и просто ждут, когда вылетит самолёт Дэя. В этом нет необходимости: Кев торчит в зале ожидания на втором этаже, куда им доступа нет. Жан вспоминает, как провожал Нила на самолёт в Вирджинии. Тогда у него был билет, который дал ему возможность довести с трудом соображающего Джостена почти до самого трапа самолёта. Сейчас Жан даже рад, что билета до Каролины у него нет; он бы не удержался. Он бы попросту Кевина одного не отпустил.       — Ты всегда сможешь слетать к нему на выходные, — говорит Джереми.       Деньги на билет отложит со стипендии. Конечно, Жан не сможет летать к Кеву каждые выходные — так не хватит никаких денег. Но иногда. Изредка. Может, на Рождество. Может, позже. Может, всё будет не так уж и плохо.       Но сейчас Жан просто не может избавиться от мыслей, что снова теряет Кевина.       — И он ко мне тоже, — говорит Жан и не верит в это. — Я знаю. Да.       Джереми Нокс ерошит волосы Жана и обнимает его за плечи, когда они выходят из здания аэропорта. Но тому, кто остаётся, — всегда тяжелее. Джереми обнимает Жана на парковке, так крепко и сильно, что Жану кажется, у него вот-вот снова треснут рёбра.       Жан знает, что это неправильно, и так не должно быть, и он обещал не делать ничего за спиной Кевина; но это, блять, всего-навсего объятия. Это то, что делает Джереми, когда Жан немного умирает внутри — когда какая-то часть Жана Моро умирает с отлётом Кевина из Сан-Франциско: Джереми просто обнимает его. И Жан обнимает его в ответ.       — Мы можем не возвращаться в общагу сейчас? — спрашивает Жан, когда они стоят вот так, на парковке перед зданием аэропорта, а самолёт Кева уже высоко в небе, и едва ли даже Дэй со своим острым зрением способен разглядеть две крошечные фигурки, вцепившиеся друг в друга.       Нокс улыбается — Жан так и не выяснил, на чём он сидит, но этот парень определённо хуже Рене Уокер. Он всё время улыбается и всегда готов помочь. Этот парень слишком хорош для того, чтобы путаться с ним и даже с Дэем. Жан думает, что Джереми должен быть выше проблем двух запутавшихся бывших Воронов, но Нокс настолько хорош, что снисходит до них.       — Куда ты хочешь? — спрашивает Джереми, так легко и так просто.       Жан прикусывает язык, чтобы не сказать: в Пальметто.       Жан хочет поехать за Кевином.       Но всё, что может Жан, — лишь качнуть головой и сказать:       — Давай просто покатаемся? Всё равно, куда. Я заплачу за бензин.       Джереми смотрит на Жана так, словно Моро только что ляпнул самую потрясающую глупость, которую Нокс когда-либо слышал. А потом распахивает перед Жаном дверь машины. Не спрашивает, хочет ли Жан за руль, — не в этот раз.       Джереми просто выруливает с парковки и едет — не говорит, куда, и Жан не спрашивает. Дороги и трассы, вдоль побережья, до самой темноты, пока Жан не начинает задрёмывать под этот попсовый рок с радиостанции. Жан спросил, доверяет ли Кевин ему, и Дэй сказал — да. Дэй сказал, что он Жану доверяет.       На лице Джереми — едва заметная улыбка, когда он всматривается в дорогу.       А вот Жан себе — нет.       Элисон встречает Кевина в аэропорту Атланты. Пересадка, которая должна занять пару часов ожидания, растягивается на ночь в ближайшем отеле. Кевин пишет Жану, что благополучно приземлился. Кевин пишет Ваймаку, что задерживается. Элисон со смехом забирает у него бутылку, когда Дэй зажимает её подмышкой, чтобы напечатать сообщение.       — Ты, Дэй, — королева драмы, — пьяно восклицает Элисон, тыкая пальцем в его татуировку на скуле; шахматную фигурку, иссиня-чёрную, будто нарисованную перманентным маркером.       Кевин не поднимает на неё взгляда, стараясь печатать без ошибок; буквы скачут перед глазами.       — От алкашки слышу, — говорит Дэй.       Элисон заливисто смеётся, запрокидывая голову, а потом делает несколько больших глотков.       Чуть меньше года назад она потеряла любимого человека. Тогда Кевин сказал ей, что некоторые люди просто не могут понять, что любовь не может быть смыслом всей жизни. Тогда Элисон долго смотрела даже не на него, но куда-то сквозь него, а потом спросила, кого Кевин потерял. Тогда Кевин сказал — никого. Тогда Кевин соврал, и Элисон это знала. Эндрю дал ей стимул жить; но месть — паршивый стимул. Элисон Рейнольдс жила, чтобы отомстить, выкладывая всю себя на поле для экси. Так клюшка становится продолжением руки; так месть становится смыслом жизни. Всё остальное Элисон утопила на дне бокала. Там, на дне бокала, они и встретились: Эли и Кев.       Дэй забирает у неё бутылку, отпивает виски. Они шатаются по улицам Атланты и пьют; в лучших традициях отбросов общества. Элисон до сих пор не общается со своими родителями. В комнате Элисон в общежитии до сих пор стоит урна с прахом Сета. Кевин не представляет, каково жить в этой комнате Рене и Даниэль, но Рене — это Рене, а уровень сентиментальности Уайлдс иногда зашкаливает.       Элисон Кевину завидует, Кевин Элисон сочувствует. Так они оба запивают прошлое и настоящее.       — Как твои мальчики? — спрашивает Кев просто для того, чтобы не молчать.       Эли пожимает плечами.       — Они симпатичные, — говорит она. — Но ни один из них, ну... ты знаешь. Не Сет.       Гордон был тем ещё ублюдком и всё время цеплялся к Дэю. Зависть или классовая ненависть. Гордон был наркоманом во временной завязке, и было настоящим чудом, что он вообще дожил до пятого курса. Гордон был настоящим наказанием; это созависимые отношения, где Элисон и Сет оба терзали друг друга, тиранили, абьюзили.       Элисон любила его так сильно, что после Сета у неё не осталось ничего, за что она бы могла держаться.       — Ты могла бы заплатить одному из них, чтобы называть его, ну, ты знаешь. Сетом, — Кевин пьяно ухмыляется. — О, Сет!       Рейнольдс смеётся, так же пьяно и почти истерически.       Бутылка кочует из рук в руки, они делают пару глотков и передают её по кругу. Это уже вторая. Ещё одна или две есть в их номере в отеле. Им хватит — на эту ночь алкоголя им хватит.       Кевину не хватает Жана.       — Это вы платите за секс, — Элисон парирует. — Мне достаточно просто улыбнуться.       — Но это не помогает, да? — на сей раз ухмылка Кевина — понимающая.       Элисон приваливается плечом к его плечу.       Кевин пообещал Жану не пить больше необходимого. Или что-то такое. Кев пообещал — но это другое. Они с Элисон не виделись слишком давно. Им с Элисон надо поговорить. Алкоголь — просто средство. Алкоголь — просто способ не думать о том, что Жан Моро остался в Калифорнии, в Сан-Франциско, что Жан Моро живёт в одной комнате с Джереми Ноксом. С Джереми, который смотрит на Жана так, словно он центр его вселенной.       Такая штука: гравитация.       В истории уже бывали подобные прецеденты.       Кевин Дэй не может не думать, что, оставляя Жана в Калифорнии, он совершает самую большую ошибку в своей жизни. Это будет правильно для Жана, но самому Кевину останется только утопиться на дне стакана, если Жан разглядит Джереми рядом с собой. Кев доверяет Жану, но некоторые вещи происходят вне зависимости от наших желаний.       — Не помогает, — признаётся Элисон, делая глоток. — А что там твоя личная жизнь?       Кевин не хочет делиться этим с Элисон Рейнольдс; не хочет давать лишний повод для зависти, и, в конце концов, это ведь личная жизнь.       В этой личной жизни Кев чувствует себя лишним: между Дэем и Ноксом очевидно, кто будет лучшим выбором.       — Она осталась в Калифорнии, — фыркает Кевин.       Забирает бутылку, отдаёт бутылку. Пьяные откровения посреди ночных улиц в Атланте.       Элисон не винит Кевина и не винит Нила, Элисон знает, что смерть Сета Гордона — вина исключительно Рико Мориямы. Элисон Кевина и Нила просто ненавидит, очень глубоко в душе: потому что у Нила есть Эндрю, а у Кевина всё ещё есть Жан. Пока ещё есть.       — Ты не доверяешь своему парню? Или Ноксу, на которого дрочил ещё в Иверморе?       Кевин не выбирает выражений, общаясь с Элисон; точно так же не выбирает выражений и она. Никаких прикрас, они называют вещи своими именами. Дело в пьяных откровениях, или невыносимой честности, или в том, что каждому в какой-то момент необходим друг.       Кев и Элисон — не друзья, они просто собутыльники.       — Я не дрочил на Нокса в Иверморе.       — Ну, значит, в Пальметто, — равнодушно соглашается Рейнольдс. — Извини, я плохо разбираюсь в хронологии твоей дрочки.       Кевин смеётся. Когда-то давно Жан ревновал Кевина к Ноксу, а теперь — очередь Дэя сходить с ума от ревности. Джереми Нокс — хороший парень, он не играет грязно, он лучший капитан, которого Кев когда-либо знал, и регулярные победы Троянцев в номинации «Сила духа» даются не просто так. Джереми Нокс — очень хороший парень, тем-то и бесит. Он просто лучше Кевина, сломанного алкоголика, который не может защитить Жана от внешних обстоятельств и внутренних демонов.       — Надо было надавить на Эндрю и оставить Жана в Пальметто, — пожимает плечами Кевин. — Или плюнуть и перевестись к Жану в Калифорнию. Я думал, что мы справимся.       — Да посмотри на себя, ты уже не справляешься, — Эли смеётся. — Королева ты, блин, драмы. Купить тебе билет в Сан-Франциско?       — У меня кредитка Ваймака с собой.       — Бухаем! — кричит Элисон, ловко выдёргивая почти допитую бутылку из рук Кевина, а потом бежит по улице.       Каблуки цокают, короткое платье задирается. Элисон смеётся. Пьяная и почти счастливая, глубоко несчастная Рейнольдс; Кевин нагоняет её за несколько секунд.       Он дёргает бутылку к себе и дёргает к себе Элисон — та вцепляется в почти приконченную бутылку виски так крепко, будто это последний её шанс выжить в этом мире и не сойти с ума. Кевин прижимает Элисон Рейнольдс к себе, и она обвивает его шею своими длинными руками.       — Тебе стоило найти какую-нибудь девочку, — говорит ему Элисон. — Знаешь, с хорошими девочками проблем обычно меньше.       Кевин наматывает локон светлых волос Элисон на свой палец, не скрывает пьяной ухмылки и откровенной подъёбки.       — О, так ты переключилась на Рене?       Рейнольдс смеётся так громко, что, кажется, её смех слышен за пару кварталов отсюда; но это центр Атланты. Ночные улицы. Здесь всем плевать на пьяного Кевина Дэя и такую же пьяную Элисон Рейнольдс. Они бредут в поисках своего отеля или смысла жизни. Всё здесь потеряно на дне бокала; точнее, бутылки. Пока не допьёшь — никогда не узнаешь, в чём весь секрет.       — Рене слишком хороша для меня, — Элисон пожимает плечами. — К тому же она вроде гетеро. Христианство и всё такое. Нет.       Элисон вроде тоже гетеро, но об этом Рейнольдс не говорит. Какая разница, если у неё всё равно нет шансов?       — Это Рене, — пожимает плечами Кевин. — Она, как и Джереми Нокс, слишком хороша для того, чтобы не снисходить до нас, отбросов.       Эли снова хохочет и берёт Кевина под руку, и они идут по ночным улицам Атланты. Где-то здесь находится их отель с названием «Дьявольские Небеса», или какое-то похожее абсурдное название — Кевин плохо помнит, у Кевина отвратительная память на всё, что не касается экси и Жана Моро.       — Так, ты в курсе, что половина команды ставит на то, что вы в итоге устроите тройничок? — спрашивает Элисон. — Аарон — среди них. Эндрю — тоже.       — А на что ставит другая половина команды? — тупо спрашивает Кевин.       Он не хочет знать ответ, не хочет даже слышать этого. Не хочет думать о том, что кто-то думает точно так же, как и он: что Жан в один момент просто раскроет глаза пошире и поймёт, что рядом с ним есть кто-то получше Кевина Дэя. Поймёт, что он и Джереми созданы друг для друга. Поймёт, что всю свою жизнь он ждал именно такого человека — который смотрел бы на него, как на центр вселенной.       Для Кевина Жан — тоже центр, просто Джереми объективно лучше и не проёбывается так, как Кевин Дэй.       На вопрос Жана, доверяет ли ему Кев, Кевин ответил «да», но Кевин не доверяет Джереми, и себе, и этой чёртовой жизни.       — Кроме Ники — он скорее удавится от жадности, чем допустит, что вы можете трахнуться втроём — и кроме Джостена — он всё ещё не участвует в ставках — остальные считают, что вы уже трахаетесь втроём.       Элисон Рейнольдс, возможно, самый добрый человек, которого Кевин Дэй когда-либо встречал в своей жизни. Конечно, после Рене. И после Джереми Нокса.       — А на что ставила ты?       — На то, что ты — королева драмы, конечно, — Эли пьяно смеётся, допивает два глотка из бутылки, а потом разбивает её о бордюр — на счастье, само собой. — Ники, кстати, меня поддержал.       Жан пишет Кевину:       «Я скучаю».