Никто, Нигде, Никогда

      Уснуть не выходит вовсе. Так иногда бывает: слишком сильная усталость. Перенапряжение. Мышцы сводит судорогой. Жану холодно, Жану жарко. Это похоже на отравление: естественная реакция тела — вывести токсины через пот. Жану хочется проблеваться, опустошить желудок, как Аарон этим утром, — но у него нет желания вставать с кровати. Так иногда случается.       Сначала Жану кажется, что, стоит ему закрыть глаза и опуститься на подушку, он просто отключится, — а потом он никак не может уснуть. Руки трясутся, Моро обнимает подушку, снова тянется за телефоном. Сотовый, конечно, молчит. Нет новых сообщений, нет пропущенных — Жан об этом знает. Мобильник лежит на тумбочке рядом с кроватью — на расстоянии вытянутой руки. В ночной тишине невозможно пропустить звуковое уведомление — но Жан всё равно проверяет.       Кевин ему не пишет. Кевин ему не звонит. С момента, как Жан покинул номер в отеле, Кевин не отвечает. Чёртов долбаный сукин сын, вот о чём Моро отстранённо думает. И это ведь вполне в духе Кевина Дэя: наговорить на нервах всякой хуйни, о которой он начнёт жалеть уже спустя минуту, а потом спрятать голову в песок.       Аарон пишет Жану:       «Я в порядке. Выжил. Больше никогда не буду пить. До следующей пятницы — точно».       Жан замирает, вслушиваясь в звуки с противоположного конца комнаты: Джереми Нокс тоже не спит. Ворочается с боку на бок, всё пытается найти удобное положение. Его нет и не будет: Жан знает. Удобное положение можно будет найти с утра, когда зазвенит будильник — там любое положение будет удобным, лишь бы сомкнуть глаза.       То, что Жан сказал Джереми в самолёте:       — Прости.       Вообще-то он собирался сказать гораздо больше, но Джереми перебил его:       — Тебе не надо извиняться за Кевина.       Вот и всё, вот и поговорили. Жан прикусил язык и заткнулся, а Джереми больше ничего не сказал. Пальцы коснулись пальцев, самолёт взлетел — вот и всё. Под ними плыли облака, и всё, о чём Жан Моро мог думать: он пытался извиниться даже не за Кевина.       Безобразная сцена в номере отеля — Кевин был в чём-то прав. Его обвинения, конечно, — чушь собачья: Жан не собирается изменять Дэю. Кевин был в чём-то прав: Жан сказал первым не ему. Больное самолюбие Дэя — и Жан щёлкнул его по носу.       Теперь тело изнывает от чувства вины, и Кевин молчит, будто боится ответить на десяток сообщений Жана. Вопросы, как он. Уверения, что всё в порядке. Снова и снова Жан пишет, что не трахается с Джереми на досуге. Что о случившемся в Иверморе (слово «насилие» так и не было произнесено) Жан сказал лишь под влиянием момента. Пара бокалов, дурной разговор в компании. Жан пытается объяснить в сообщениях на автоответчике.       Абонент не абонент.       Аарон пишет Жану:       «Кевин у тебя, конечно, долбоёб редкостный. Эндрю сегодня почти нахуй в лицо послал. Жив, конечно. Но, по-моему, ему хреновее, чем мне было утром. У вас чё случилось, так и не выбрали, кто снизу будет?»       Кевин молчит, будто всё ещё пытается прийти в себя. Болевой шок, страх. Жан злится — Жан не может злиться на Кевина. Стрелки часов переваливают за полночь.       Жан просто не знает, как и какими словами объяснить Кевину, что происходит. Жан не знает, как просить прощения у Джереми: не за Кевина и не за простое слово «выйди», но за то, что он испытывает сейчас. Испытывал всё это время. Жан понятия не имеет, как всё Джереми рассказать.       И самое хреновое — что Ноксу это, кажется, и не нужно. Жан уверен, что Джереми даже не злится на Дэя — потому что он тоже всё понимает. Может, слишком хорошо понимает. Или не понимает ни черта.       Аарон пишет Жану:       «Дай ему несколько часов и бутылку виски, и он будет ползти за тобой на коленях до самой Калифорнии».       Кевин молчит.       Джереми реагирует, стоит Жану пошевелиться, стоит встать с кровати, замотавшись в одеяло. Джереми распахивает глаза, глядя на Моро внимательно и обеспокоенно. Босые ноги шлёпают по полу, и Нокс тут же садится на кровати. Жан подходит к нему; к его постели. Жан идёт к Джереми, потому что не может уснуть — они оба не могут уснуть. Жан идёт, потому что сейчас ему некуда больше идти.       В Иверморе он пошёл бы на стадион, наворачивал бы круги вокруг поля, пока мышцы ног не начало сводить от усталости. Выбивал бы конусы в произвольном порядке. Махал бы клюшкой, пока был бы в состоянии её держать.       А потом пошёл бы собирать мячи.       Там, на стадионе, Жан чувствовал себя почти в безопасности. Рико редко бил его прямо во время тренировок. Обычно Жану доставалось после. Но на поле Жану доставалось ровно столько, сколько он заслужил. В те часы, когда на стадионе не оставалось никого, Жан был предоставлен самому себе. И ещё — клюшке. И ещё — конусам и мячам. И ещё — воротам. Пустым трибунам. Жан был предоставлен самому себе.       Жан не скучает по Ивермору, но ему нравилось тренироваться одному — единственные моменты, когда он чувствовал себя в безопасности.       Сейчас до стадиона добираться не в пример дольше: просить машину у Джереми или просить его подкинуть Жана. Сейчас добираться до стадиона можно длинной пробежкой в качестве разминки. Сейчас Жана хватает ровно на то, чтобы сделать несколько шагов и найти новое безопасное место.       — Можно лечь с тобой? — вопрос, заданный шёпотом, в тишине кажется оглушительно громким.       Жан спрашивает, Жан ловит себя на мысли, что знает ответ заранее. Джереми позволит ему — точно так же, как позволяет абсолютно всё. Вот и сейчас Джереми Нокс согласно кивает.       — Да, — говорит Нокс. — Конечно.       Кровать узкая, но на ней вполне можно уместиться вдвоём: на точно такой же Жан спал с Кевином несколько дней. Недель. Очень давно.       Летом.       Джереми сдвигается, освобождая место, без вопросов, без комментариев, Джереми просто улыбается, так, как всегда улыбается. Джереми просто в который раз позволяет Жану немного больше, чем Моро рассчитывает.       Всё.       — Нет, — Жан коротко мотает головой. — Не так.       Не так. Так просто не может длиться вечно. Так просто не может больше продолжаться. Жан больше не выдерживает — и всё равно держится. Джереми кивает снова, так легко и так просто — соглашаясь заранее. Как угодно.       Надо было побежать на стадион, конечно.       Джереми побежал бы с ним и за ним?       Это неправильно, но Жану хочется, чтобы побежал; а Кевин не отвечает — не пишет и не звонит. Телефон остался на тумбочке, и он молчит, а Жан стоит у кровати Джереми и говорит ему:       — Нет, — и губы у Жана дрожат. — Можно мне к стене?       Жану Моро можно всё, и самое хреновое, что они оба это знают — господи, это знает даже Кевин. Знает и злится, и Жан сам на себя злится — и ничего не может с собой поделать, когда Джереми снова кивает и снова сдвигается, позволяя Жану забраться на кровать. Узкое пространство между стеной и самим Ноксом.       Жан кутается в своё одеяло, Жана трясёт, и Джереми наверняка это чувствует даже через два одеяла, которые их разделяют. Джереми наверняка видит это даже в темноте.       — Повернись?       Так кажется проще. Не честнее, потому что во всём этом нет никакой честности, но проще. Когда Джереми на него не смотрит, это кажется Жану проще. Прижиматься спиной к стене или прижиматься к спине Джереми Нокса — выбор очевиден и прост, и Жан уже выбрал. Ещё до того, как встать с собственной постели, — Жан выбрал. Свой выбор Жан сделал очень давно — но сейчас он обнимает Джереми со спины, утыкается носом ему в шею, и его трясёт.       Так Джереми ничего не спрашивает — просто накрывает ладони Жана своими. Пальцы касаются пальцев, сжимаются, поглаживают медленно. Так проще всего: зажмуриться, прижаться к горячей спине Нокса и чувствовать жар его тела даже сквозь два одеяла. Так проще всего: молча прижиматься и утыкаться в шею носом. Вдыхать запах и ничего не говорить.       И Джереми не спросит.       Не спрашивает, но всё принимает и гладит пальцами пальцы.       И как такому, как Джереми Нокс, всё объяснить?       — Я родился в Марселе, — голос у Жана дрожит и звучит слишком тихо, но Джереми, Жан уверен, вслушивается, ловит каждое слово. — Тогда экси только зарождался. Я рос и ничего не знал об этом виде спорта. В Марселе в него даже ещё никто не играл, когда отец вручил мне клюшку. Такую новую, блестящую, лакированную. А я радовался, как ребёнок. Но я и был ребёнком. Слишком тупым, чтобы задаваться вопросом, откуда у отца деньги на такой подарок и сколько могут стоить такие клюшки, сделанные на заказ. Это, конечно, был не подарок отца, но об этом я узнал позже. Это был ошейник от Мориямы. Чтобы выплатить свои долги, отец продал меня. Когда мне было десять, мы переехали в Штаты. Мне повезло — или нет, — но я понравился Тетсуи. Иногда я думаю, что было бы, если бы я ему не понравился. Убили бы меня вместе с отцом и вместе с матерью — или Кенго застрелил бы только его…       Так Джереми молчит и слушает, выслушивает эту исповедь, которая, возможно, ему нахуй не сдалась, не всралась, — но он молчит и позволяет Жану говорить. И Жан говорит. Жан рассказывает свою историю, где между строк спряталось что-то более важное, и если Джереми слушает, то он услышит. Так Жан говорит о своём детстве в Марселе; так Жан вспоминает то, о чём обычно предпочитает не вспоминать. Так Джереми позволяет ему говорить и позволяет Моро найти новое безопасное место: за спиной своего капитана.       Так губы Жана касаются шеи Джереми, отчего волоски на теле Нокса встают дыбом.       Жану хочется извиниться, Жану хочется бесконечно просить прощения у Джереми, но вместо этого он говорит другое:       — Мне было десять, когда я познакомился с Кевином. Он тогда рисовал маркером двойку на скуле, — Жан смеётся коротко, нервно, горько; его собственная татуировка становится всё бледнее с каждым сеансом — стараниями Джереми Нокса. — Тогда меня уже продали. Тогда Кевин… Он просто был, понимаешь? Он так забавно злился, когда я говорил, что это просто маркер. Он вообще очень забавно злился. А мне нравилось злить его в шутку, подъёбывать, нравилось его смешить. Просто с Кевином моя жизнь… Её можно было жить, понимаешь? Мне было десять, и я цеплялся за эту дружбу.       Такие друзья могут быть только в детстве — потому что потом всё меняется. Переворачивается с ног на голову, и даже если вы продолжаете дружить — это всё равно будет уже не то. Жан цепляется за пальцы Джереми, сжимает так сильно. Цепляется, как цеплялся в десять за Кевина, как держался за него в тринадцать, в шестнадцать, в двадцать один. У Жана дрожат губы, но он говорит, он продолжает говорить, а Джереми Нокс продолжает его слушать.       — Иногда мне казалось, что мы одни против целого мира. Хотя чаще, что Кевин — редкостный идиот, и кого-то надо защитить: то ли Кева от мира, то ли мир от него. И я пытался сделать и то и другое. Проебался в итоге, конечно. Облажался. Я так облажался, Джер…       Джереми молчит, как будто понимает, что одно-единственное слово прервёт Жана. Остановит его исповедь. Собьёт с мысли. Так Джереми продолжает молчать — но тянет его руку к себе, прижимаясь губами к ладони. Оставляет короткий поцелуй на коже. Дыхание Жана сбивается — и жест вовсе не дружеский. Впрочем, прижиматься к спине Джереми — это тоже совсем не по-дружески, и шептать ему в шею свою историю — не по-дружески. Жан это понимает, и Джереми понимает, а Кевин молчит и не отвечает.       Кевин просил: не за его спиной.       Жан зажмуривается: ему страшно, ему стыдно, ему невыносимо говорить дальше; но он говорит.       — Я просто хотел, чтобы он был в порядке. Чтобы он был в безопасности. И да, я хотел быть с ним, но я так долго думал, что мы не сможем. Никогда не сможем. А потом появился Джостен, господи, этот щенок будто перевернул мир, и игру, и всё на свете. И Рико мёртв, а мы почти свободны, не считая контракта, и однажды, возможно, умрём от старости вместе, но… — Жан запинается, задыхается, шея Джереми мокрая от его слёз, и Нокс гладит его пальцы своими, не выпуская и слушая; каждое слово Жана ловит и слушает, Джереми Нокс его слышит. — Но потом появился ты.       Жан признаётся. Признаётся и прижимается, срывается и сжимает губы. Его трясёт. Он так сильно любит Кевина. Он так сильно любит Кевина, но.       Чёртово «но» как «Нокс», как Джереми Нокс.       На языке Джереми Нокса: так сталкиваются галактики. Джереми объяснял, рассказывал, что они тоже движутся. Сталкиваются. Врезаются друг в друга. Были две галактики правильной спиральной формы — Джер говорил, что такие встречаются чаще всего. Джереми рассказывал об этом с таким воодушевлением, с таким рвением, и его глаза горели. Джереми говорил: были две — и стала одна, неправильной формы. Джереми показывал фотографии, распечатки из интернета. Туманности, скопления звёзд. Джереми Нокс называл их звёздными городами. Говорил, что у некоторых галактик есть спутники — карликовые галактики.       На языке Джереми Нокса: так Кевин и Жан столкнулись с Джереми, и всё стало неправильным.       Не та форма, не те чувства, не так, как должно быть. Жан вот-вот скажет что-то важное, но его просто трясёт, и слова застревают в горле.       Жан хотел сказать, что всё случается лишь однажды, и его «однажды» уже случилось: так он встретил Кевина на стадионе университета Эдгара Аллана. А потом появился Джереми Нокс. Мобильный Жана остался на тумбочке, и он молчит, и Кевин не отвечает ему; а Джереми здесь — и это самое неправильное, что Жан может сделать за спиной Дэя: быть за спиной Джереми Нокса вот так.       Так много слов, но Жан больше ни одного не может из себя выдавить. Горло сдавливает спазмом. Страшно. Стыдно.       Джереми по-прежнему молчит — даже когда оборачивается. Даже когда прижимает Жана к себе, так сильно и крепко, даже когда касается губами его макушки. Так Джереми просто держит его в своих руках; удерживает от саморазрушения. Так действует сила притяжения: Жан тоже удерживается на орбите Джереми Нокса.       Так горячие ладони скользят по спине, так кончики пальцев поглаживают шрамы. И это для Жана почти измена, как она есть; хотя Джереми не делает ничего такого — просто даёт Жану сначала выговориться, а потом — выплакаться. Так Джереми просто держит его, не давая упасть или сорваться.       — Когда галактики сталкиваются, они становятся чем-то одним, — Джереми легко ерошит волосы Жана, шепчет ему в макушку, когда Моро, наконец, затихает. — Неправильной формы, но так даже интереснее. Они безумно красивые. А то, что неправильно, — это просто отличающееся от большинства.       — Джер.       — Тебе не надо выбирать, — Джереми говорит, шепчет и свято верит в то, что говорит. — Тебе не надо выбирать. Между мной и Кевином — не надо.       Жан снова дышит в шею Джереми. Жан дышит Ноксом, будто пытается вдохнуть эту его уверенность и самонадеянность. Если бы Жан перевёлся в любую другую команду, было бы в сотни раз проще. И в сотни раз тяжелее. Никто из капитанов не был бы Джереми Ноксом; никто не улыбался бы так и никто не позволял бы Жану несколько больше, чем он заслуживает.       Всё.       Кевин однажды сказал, что история, как и спорт, не терпит сослагательного наклонения.       Если бы оно было ничего, то так бы оно и было, но так как оно не так, то оно и не эдак. Так однажды написал Льюис Кэрролл, в своей «Алисе в стране чудес».       Так однажды столкнулись три галактики, так взрывались звёзды, термоядерные реакции и химические процессы — так планеты врезались друг в друга. Так теперь плывут холодные безжизненные камни по орбитам вокруг новых звёзд и новых планет.       Так оседает космическая пыль: становится чем-то новым.       — Я не могу, — сдавленно шепчет Жан. — Кевин никогда…       Так Жан выдаёт самое важное. То, что улавливает Джереми, то, что он впитывает, то, что открывает перед Ноксом все пути. Вселенная, бесконечная, бескрайная, — всё ещё расширяется. Жан не может — потому что Кевин никогда не простит ему этого, никогда не позволит.       Это как одна из тех игр, что всё затевает Альварес: «Я никогда не» называется. Кто-то произносит эту фразу, говорит, чего он никогда не делал, и те, кто делал это, — пьют.       Это версия вселенной Джереми Нокса: где Кевин бесконечно «никогда не» и пьёт.       Так Джереми отстраняется, лишь чтобы приподнять голову Жана за подбородок. Так их взгляды встречаются в темноте. Так Жану хочется задохнуться, захлебнуться и перестать существовать хоть на мгновение в этой вселенной, где его разрывает на две равные части, где галактики сталкиваются и где всё неправильно.       Так Джереми спрашивает:       — Ты веришь мне?       Это простой вопрос, подразумевающий банальный ответ. Здесь лишь два варианта: положительный и отрицательный. Жану достаточно кивнуть, Жану достаточно мотнуть головой, если он не хочет озвучивать.       Но Джереми говорит, что Жан может не выбирать, и это как несбыточная, недостижимая мечта, как самое больное, неправильное, невозможное желание. «Миссия невыполнима», тот дурацкий фильм с Томом Крузом, который они с Джереми смотрели на днях.       Жан не верит ему.       Но Жан верит в него.       И Джереми закрывает рот ладонью Жану, этот глупый, нелепый жест, — а потом прижимается губами к тыльной стороне своей же ладони. Они так близко друг к другу, и Жан смотрит Ноксу в глаза и верит в него. Горячая, сухая ладонь и горящие глаза Джереми; Жан не успел сказать что-то важное, но это больше не имеет значения.       Так Жан закрывает глаза через пару секунд, а ещё через пару минут Джереми убирает ладонь и привлекает Моро обратно к себе, давая снова уткнуться в шею носом.       — Я сделаю, — говорит Джереми тихо, едва различимо.       И Жан верит.