Созвездие

      Все это казалось нереальным, однако куда не посмотри, чего не коснись – вот она реальность, правда, истина, от которой глупо отнекиваться. Мона терла ладони, пытаясь успокоить расстроенные чувства. Рассказ Люмин обратил их в землю, поврежденную пожарами: растерзанные, обожженные, вымирающие. После того, как «мир ударил Мону по голове», Люмин вместе с Одиннадцатым Предвестником нашла её и Скарамуччу, а потом: ужасная битва, появление Третьего Предвестника и исчезновение Сердца Бога. Всё это вместе с призраками прошлого не легко было переварить. – Ты точно в порядке? – Десятый раз. – Что? – Это десятый раз, когда ты спрашиваешь меня об этом, Люмин, – колдунья заставила свои пальцы замереть на коленях, взглянула на подругу и слегка улыбнулась, словно и действительно её ответ был искренним. Будто не ложь, от которой становилось тошно. Она ненавидела её, однако в десятый раз произнесла, – Да, я в порядке.       Пальцы непроизвольно снова сжались в кулаки, словно жар из сна всё ещё мог обжечь кожу. Мона огляделась и отдаленно удивилась, сколь чудесны были покои в главном храме Наруками. Небольшая светлая комната в нежно-розовых и кремовых тонах успокаивала нервы. Не так давно она была полна жриц, сливавшихся в однотонную массу с одинаковыми взглядами и репликами, срывавшимися с губ.       Очнувшись в храме, астролог закричала, перепугав весь приход. На мгновение реальность вспышками смешалась с воспоминаниями и видениями, в которых то звучал грозный, тяжелый голос наставницы, то виделась миловидная улыбка Мэйко. Но стоило наваждениям развеяться и вместо знакомого лица жрицы увидеть совсем чужие и ошарашенные, потрясение начало проходить. Люмин со всем уважением выставила женщин за двери, и как только девушка возвратилась к подруге с кроткой, сдержанной улыбкой, Паймон открыла было рот, чтобы начать какую-нибудь одну из своих пустых тирад, и Мона ляпнула: – Где он?       Дрожь пробирала мышцы, словно тело заново знакомилось с тем, как двигаться после парализовавшей его чужеродной магии. Лицо бледнело, а глаза приобрели насыщенно зеленый цвет. Пытаясь выровнять сбитое дыхание, – сердце колотилось так, словно желало отбить внутренности, – Мона задержала вдохи, сжимая тонкую простыню и медленно разжала пальцы, возвращая привычный ритм дыхания.       Выражение лица Люмин нельзя было прочесть. Так всегда. Её подруга – мастерица держать эмоции за множеством дверей, и даже тон голоса чаще звучал спокойно и сдержанно, редко выдавая беспокойство. Но Мегистус успела узнать путешественницу достаточно, чтобы, даже не видя бури, чувствовать её приближение. – Вероятно, ты имеешь ввиду Шестого Предвестника, – колдунья не ответила, просто не смогла ничего сказать, понимая, сколь глупо выглядит сейчас перед девушкой, проделавшей тяжелый, мучительный путь, чтобы найти и вытащить её из лап «злобного и опасного фатуи». И за это она отплатила не благодарностью, а беспокойством о судьбе врага. Она просто ужасна. – Раз ты не спросила, жив ли он, значит знаешь, что да. Тебя интересует именно «где» он сейчас. – Люмин, я… – Яэ Мико забрала Предвестников, объявив их военнопленными пока идет расследование комиссии Тенре. Но, Мона, значит это правда? – путешественница села на футон подле астролога и скрестила руки на груди. Паймон озадаченно глядела на девушек, явно что-то упуская во внезапно возникшем напряжении, когда Мона чрезмерно громко вздохнула, опуская взгляд на несчастный сжатый клочок простыни. – Предвестник заявил, что ваши жизни связаны и если он умрет, умрешь и ты. Это правда? – Да.       Люмин устало вздохнула, долго всматриваясь в знакомое лицо. Она не хотела верить словам Сказителя, надеялась, это окажется блефом, чтобы вынудить путешественницу прикрыть ему спину. – Значит, эта связь – причина, по которой ты отправилась с нами? Поэтому ты в тот вечер на фабрике закрыла собой Предвестника? – Паймон сжала кулачки на груди и наблюдала за девушками, не осмеливаясь вмешаться. – Твоя жизнь действительно зависит от его? – Да, это так. Я отправилась с вами, чтобы найти его и все исправить. – Исправить?       Долгая, неприятная исповедь медленно, по крупицам избавляла Мону от какой-то странной тяжести на душе. Слова оставляли неприятное кислое послевкусие, однако сердце наполняло облегчение и легкое удивление: история её ошибки и наложенного проклятия уже звучала не столь стыдливо и неловко, как в первые разы раскаяния. Хотя дело, может, было в Люмин: путешественница спокойно восприняла услышанное, и когда последняя фраза сорвалась с губ, она лишь вздохнула, наклонилась к подруге, крепко обняв. – Это моя вина: нельзя было отправлять тебя на столь опасную миссию, – астролог сжала её в ответ. Слезы напрашивались, предчувствие щекотало нос, но на какое-то мгновение она была счастлива рядом с подругой, принявшей её ошибки, простившей за недосказанности и каждым словом, вдохом, движением чувствующейся как дом. – Тогда столько свалилось. Поручения не кончались, ещё события в Ли Юэ выбили меня из колеи… Но тем не менее это не оправдание. Мне жаль… Прости меня, Мона. – Не извиняйся! Мне неловко.       Путешественница отстранилась и улыбнулась чуть покрасневшему лицу, осторожно коснулась запутавшихся темных прядок – такое знакомое движение, что астролог невольно вспомнила тусклый, затуманенный фрагмент далекого прошлого: чья-то нежная, утонченная ладонь заботливыми движениями расправляла прядки волос, успокаивающе перебирала их, принося умиротворение, неся любовь. Внезапная вспышка отпугнула девушку, и Мона отпрянула от непривычного жеста. – А.. Это… – Люмин прижала ладонь к груди и потупила взгляд, неловко жуя губу. – Мой брат всегда делал так, когда мне было грустно. Я.. Прости…       Щекотка пробежала по лицу. Смех прервал смущенный монолог. Паймон подхватила вдруг проглянувшее веселье и затараторила о чем-то отвлеченном, Люмин надула щеки, но вскоре улыбнулась. Да, она всегда была такой: с самой их первой встречи. Тепло приятными волнами заполняло грудь, широкими крыльями укрывая запуганное сердце – лучик света в беспроглядной мгле. Добрая, ответственная, жаждущая защитить – такая вот девушка сидела перед ней.       Мона никогда не могла бы подумать, что пути их будут переплетены: они совсем разные, как свет луны и солнца, как языки пламени и волны океана. Уважая таинства чужих жизней, без разрешения владельца она не пользовалась своей силой, чтобы узнать будущее, чтобы увидеть чужие дорогие и преграды на них. Сердечно веря в эту тайну, астролог не могла предугадать, что девушка с золотыми прядками, с горячим, уверенным взглядом, не оборачиваясь, шедшая по жизни, вдруг снова появится в её жизни после их первого неловкого знакомства. Героиня, пришедшая рушить и воздвигать империи, и дева, рожденная сторонним наблюдателем в истории, что не принадлежала ей. Однако судьба всегда умела удивить своими замысловатыми идеями.       Небо было особенно ясным, а шаловливый ветер закручивал астры и воровал цветочную пыльцу с прилавка маленькой продавщицы. Флора заботливо поливала монштадтские цветы, подрезала листочки, пересаживала саженцы в разрисованные красками горшки и совершенно не замечала текущей бурным потоком жизни сограждан. Мона улыбалась, наблюдая за ловкими, знающими своё дело ручками.       Знакомый свет, бьющийся в глазах девочки – свет понимания, признания. Свет, приведший её на своё место.       В первый день прибытия в город ветров астролог догадалась, люди здесь свободны не в том смысле, в котором понимали это подданные других королевств. Эта свобода была недосягаема, даже разрушив оковы, даже спасаясь от тирании, даже имея возможность путешествовать по миру – Мона знала, почувствовала, невольно увидела это: свобода от поисков себя, от блуждания в потемках мироздания, от обречения на поиски своего места в общей картине мира. Покой. Правильность.              Нет, она не солгала: Мона не призывала дар, не подглядывала в эту картину, просто свет нитей живущих здесь людей был столь ярок, что его блеск пробивался сквозь пелену, разделившую реалии. И поэтому извечно, возвращаясь с очередного поручения Альбедо или Сахарозы, застывая на перекрестке дорог, астролог любовалась пылкими чувствами людей, впитывала блеск и обретала свой покой, словно – да, и её путь – он таков, она не ошиблась и пришла исполнить долг перед судьбой, перед своими богинями. Словно видя чужой покой, она могла обрести свой.       И тогда был именно такой день. Мона пыхтела, пытаясь удержать на ящике какие-то книги по алхимии и купленное ею устройство для изучения неба, тщательно избегала столкновений с бегающими вокруг детьми, громко перекрикивающимися, как звонкие чайки в порту Ли Юэ. День самый обычный: в такие и свершаются судьбоносные встречи. – Мона! – владелица «Шепота цветов» отвлеклась от пересчета семян и радостно помахала девушке, подзывая к прилавку. Стоило астрологу подойти, как в её едва держащуюся на ящике кучу сунули мешочек. – Сахароза просила передать ей семена цветка-сахарка. Это особо редкий тип, ну... Она знает. – Теперь я ещё и посыльный?       Девчушка рассмеялась и благоговейно коснулась листьев лилии, которую только пересадила в желтый горшок. И вдруг её глаза расширились, а худенькие ручки замельтешили над прилавком, между горшками с цветными растениями, над разновидными ножницами, ножичками и прочими садоводческими инструментами. – Точно-точно! Ты же не так давно к нам перебралась, и я всё хотела тебе кое-что вручить. Вроде приветственного подарка, – Флора перебирала книжки с красивыми каллиграфическими названиями семейств растений, рылась в ящиках и мешочках. – Секундочку! Где-то он был… – Не стоит, – Мона вымученно улыбнулась, чувствуя, как тяжесть ящика оттягивает руки. Стопка книг всё больше накренялась, грозя свалить дорогой инструмент, на который астролог не предусмотрительно потратила все свои гроши. – Мне правда пора. Боюсь, что могу исчерпать уровень благосклонности своего начальника.       Флора отмахнулась от столь нелепых отговорок: все знали, сколь велико было терпение Альбедо, если вообще ему был предел. Сколько бы его сводная сестра не вытворяла ужасных вещей и не навлекала на всех и вся неприятности, он никогда не выходил из себя, а лишь благосклонно улыбался ей и решал возникшие проблемы без тени каких-либо негативных чувств. Мона несчастно вздохнула, чувствуя обреченность ситуации, и медленно опустила ящик на землю, разминая пальцы. – Вот он!       Флора засияла, беря ладонь астролога и вкладывая в неё худенький мешочек синего цвета. Радужки глаз стали ещё насыщеннее, когда Флора, улыбаясь, на прощание погладила перепачканными в земле пальчиками мешочек, и выпустила руку Мегистус.       Любопытство взяло вверх. Развязав тоненькие коричневые ниточки, Мона извлекла из мешочка семечко белого цвета. Солнечные лучи серебрили кожицу, словно помазанную блестками. – Это такая моя традиция. Каждый приезжий получает от магазинчика семечко совершенно случайного цвета, – девочка уже увлеклась очередной пересадкой растения, беззаботно ведя монолог. – Никто, даже я, не мог угадать, что за растение проклюнется, поэтому зародился миф, мол, значение цветка предскажет жизнь человека в Монштадте. – Предскажет? – Угу, – девочка подмигнула. – Я, конечно, слышала, что у тебя с этим нет проблем. Но обычно только ты предсказываешь другим. Почему бы моим цветам не сделать того же для тебя, астролог Мона? Не звезды, но тоже не менее точны, ведь и они часть мироздания. – Ты мудра не по годам, – Мона улыбнулась, пряча семечко в мешочек и затем его в кармашек наплечной сумки, в которой звенели колбочки, также купленные для лаборатории алхимиков. – И ты права, ведь судьба заключена не только в звездах. Небесные карты – лишь инструмент, с помощью которого я её читаю, но кто сказал, что растения – не такой же инструмент? Да, Флора?       Девочка рассмеялась, кивнула. Прядки пшеничных волос щекотали покрасневшие щечки, приятно сочетаясь с розовым платьем и накрахмаленным чепчиком. Цвета впитывали яркость, насыщенность и – вдруг мир заволокло гаммой пятен. Запах астр, лилий и колокольчиков ударил в нос, наполнил легкие и насытил кровь, бегущую по венам. Астролог обернулась. Это произошло снова: дар вырвался из-под контроля, почуяв силу чужой нити, и Мона увидела смазанные, пестрые картинки. – Осторожно! – сиплый, старческий визг, и шум стука колес о мостовую. Крики горожан, звон стали взорвали мир. – Колесо! Колесо! Берегитесь!       Шаг в чужой мир, и Мегистус резко ущипнула себя, заставляя вернуться в реальность, захлопнуть двери дома, в который не звали. – Флора! – ураган цветочных запахов опьянял. – Нет, нет, нет...       Глухой удар выбил её из видения, и Мона чуть сжалась, хватаясь за брошь на груди, пытаясь выровнять дыхание. Насильно вышвырнуть сознание из потока волшебства то же, что быть сбитым на полном ходу конем: можно разбиться и не собраться. Однако астролог уже привыкла к глухой боли: мастерством часовщика собирая детальки, возвращала реальность.       Что-то случится. Она чувствовала, и беспокойство нарушило приятное ощущение покоя и умиротворения. Мона заозиралась, пытаясь отыскать источник бед, цепкий взгляд запнулся о телегу с товарами и старичка, что прощался с приятелем и залезал на седла. Никто не заметил, не почувствовал неладного, но Мегистус уже знала, уже видела случившееся и, не раздумывая, помчалась к накренившейся на бок телеге. – Ты! – её голос привлек людей, а старичок испуганно охнул, раскрывая подслеповатые глаза. Неуважение, звучащее в женском голосе, родило возмущенную складку между густыми седыми бровями. – Да, ты! Стой, где стоишь! – Да что ты себе!… – Твоя телега! Ступица колеса износилась, – твердый, серьёзный голос звучал громом, нарушая обыденную идиллию города, привлекая задремавших у главных ворот стражей, заставляя людей озираться и останавливаться. Старичок краснел от закипающей в нём ярости, вызванной столь пренебрежительным отношением к нему, к его мудрому возрасту. – Любой, кто представляет потенциальную опасность для окружающих, должен быть особенно внимателен к таким деталям! Что по-твоему могло случиться, если бы колесо отвалилось и тяжелые ящики посыпались бы на нечайного прохожего! Кто был бы в ответе?! – Ты… Ты… Кто ты такая, во имя вольного ветра?! – Кто я? – девушка поставила руки на бока, гордо поднимая подбородок, несмотря на быстро бьющееся в груди сердце. Волнение боролось с ужасом увиденного, однако девушка всё-таки чуть улыбнулась, сверкая зеленой глаз. – Я – Величайший астролог Мона Мегистус, и я видела, сколь тяжек будет грех твоей безалаберности!       Старик злобно сверлил её взглядом, не решаясь слезть с козел и проверить телегу, не показав тем самым, что усомнился в своей правоте и позволил молодежи помыкать собой. Тихое, едва ли слышимое ругательство сорвалось с бледных губ, но Мона едва его расслышала, даже не до конца понимая, что оно значит: «Вот же.. гарпия». Однако прежде, чем мысль зацепилась и накрутилась вокруг отголоска, приятель торговца охнул: – О, а девочка-то дело говорит, Казимыч. Право истончилась ступица-то.       Спокойный, знакомый мужской голос с хрипотцой привлек внимание зевак. Мона узнала в согнувшимся у колеса старике – никого иного, как её домовладельца, и пораженно ахнула. Он ритмично качал головой каким-то своим мыслям, поднялся и объявил, что этой телеге ехать никак нельзя было. Сухие губы растянулись в признательной улыбке, заставив астролога чуть смущенно кивнуть – она действовала импульсивно, слишком нагло, открыто, огласив такую нелепицу, однако, несмотря на волнение, радость взяла своё. Всё обойдется: её взбалмошный поступок убережет Флору. Её мир не содрогнется в криках.       Всё завертелось: шумиха будней вернулась, старики что-то возмущенно обсуждали, призывая молодцов на помощь в починке телеги. Мона выдохнула, обернулась к лавочке с цветами и встретилась взглядом с золотыми радужками. – Мона! Ты такая крутая была! – Паймон подлетела и захлопал в ладоши, вытянула руку и спародировала интонацию астролога. – «Кто был бы в ответе?!» Невероятно! На мгновение Паймон потеряла дар речи… – Да, заставить Паймон замолчать – это талант, – Люмин чуть улыбнулась, кивая на возмущенно надутые губки девочки. – Но что это было? Ты правда видела, что произойдет?       Астролог пожала плечами. Изящным жестом отбросила волосы за спину: легкое касание гордости за своё действо, облегчения, что её дар кому-то помог, даже если этот кто-то об этом не узнает. – Сага всё видит, – многозначительно проронила она, для вида создав из воды несколько звездочек и линий между ними. Паймон охнула, с восхищением ткнула в узоры, и те раздвоились, лопнули, заставив её лучезарно рассмеяться. – А ещё она видит, что Альбедо уже заждался своих приборов. – Ох… Чёрт, – Мона страдальчески взглянула на ящик и макулатуру на нем. – Деньги сами себя не заработают. – А очень жаль! – поддакивала Паймон. – Кстати, у нас сегодня вроде нет особых планов, поэтому, Люмин, давай поможем Моне с поручениями? Может тогда Альбедо сделает для ме… нас какую-нибудь интересную штучку! – Правда? Поможете?       Люмин медленно перевела взгляд сначала с Паймон, потом с Моны и обратно, качнула головой – золото волос заструилось по плечам, глаза посветлели в приливе теплых чувств. С поражением она подняла ладони и согласилась: девчонки радостно дали пять друг другу и потащили путешественницу к ящику и прочим вещицам алхимиков. Так и повелось: непреднамеренно, без договоренностей Люмин с Паймон наведывались в лабораторию к алхимикам помочь Моне с мелкими делами, после работы устраивали дружные посиделки, вытаскивая ученных из их затворнического образа жизни. Порой единожды встреченные люди оказываются теми, кого, казалось, знаешь всю жизнь и просто до одного счастливого момента с которыми не выпадало встреч, чтобы осознать это. – Но тогда что произошло? – голос Паймон возвратил из светлых, приятных воспоминаний в безрадостную реальность сегодняшнего дня. – Когда мы нашли тебя, Паймон решила, что ты умираешь! Раз злобная Поганка тебя не обижал, то что это было? – П… Что? Поганка?       Путешественница многозначительно отвела взгляд, жамкая прядь волос и сдерживая улыбку, пока Паймон со всей серьезностью продолжала: – Именно! Каждый негодяй заслуживает самого гениального и превосходно описывающего его прозвища от Паймон! – девочка изобразила руками широкие полы шляпы на голове и обернулась вокруг своей оси, наполняя пространство запахом волшебной пыльцы. Напряжение давно развеялось, и несмотря на измотанный вид путешественницы, на грызущее беспокойство и на отпечаток в сознании незнакомых астрологу воспоминаний, Мона не могла сдерживать улыбку и слезы от смеха, представляя в одно мгновение действительно мрачного, раздражающего Предвестника, обладающего пугающей силой, но в другое – колючего и потерянного парня. Этот образ заставил её подавиться смехом в ярком осознавии, что Скарамучча был и остается их врагом, и никто не виноват в том, что Мегистус забыла об этом за время, проведенное в чудной пещере, в странных, совсем беззлобных разговорах. – …Паймон до сих пор не понимает, как вообще в такой шляпе можно ходить. Но это не важно! Важно, что он – та ещё неприятная Поганка. Да-да! – Мона? Ты… – Люмин запнулась, ловя себя на очередной, потерявшей уже свой смысл фразе. – Мне кажется, ты не все рассказала, но я понимаю. Ты не обязана.       Паймон закивала в подтверждении, усаживаясь на колени к колдунье и поглаживая её сжатые пальцы. Хоть они и вздорили часто, но также часто светловолосая девочка и Мона находили общий язык и понимали мысли друг друга лучше прочих: будто личности обеих казались для остальных слишком плоскими и легкими, когда на деле таили больше, чем могли рассказать. Так иногда казалось Люмин, когда она видела Паймон, вдруг становившуюся непривычно серьезной и собранной, или Мону, перестающую хорохориться и играть роль зазнайки и самоуверенной волшебницы. – Я должна снять заклятие, – слишком резко, невпопад ответила астролог, словно ставя точку в каких-то только ей известных метаниях, принимая некую категоричную сторону между своими демонами. – Больше ничто не имеет значения. – Как замечательно, что вы пришли в себя, госпожа астролог.       Скрежет не смазанных петель – так звучал голос, словно на зов пришедшей жрицы с прелестными вьющимися белокурыми прядками и пластиковой улыбкой. Ранее Мона никогда не видела людей с карими глазами, у которых этот теплый с зерном солнца цвет обращался в мерзлую корочку безжизненной земли. Круглая оправа очков придавала собранному выражению некую ученость, отстраненность от людей, далеких от религиозных таинств. – Яэ Мико ждет Вас в Павильоне. События принимают крайне щекотливый оборот, поэтому мы будем благодарны, если вы изволите сотрудничать, госпожа Великий Астролог. – А… Конечно, как я могу отказать, – Мона сдержала желание передернуть плечами, словно их коснулись столь ледяными пальцами, что они ощущались почти влажными. – Я сейчас…       Женщина поклонилась, невзначай перебивая несвязную реплику: – Было бы величайшим благоговением, наконец, изгнать чернь с нашей земли, – она оставила одежду на тумбе под пораженные взгляды Моны и Паймон и под сдержанным, оценивающим – Люмин. – Всё-таки время – роскошь для смертных.       Ещё раз поклонившись и улыбнувшись гостям, жрица удалилась, оставив Люмин и Мону в смешанных чувствах. Астролог окинула взглядом комнату, в которой проснулась и которая уже не казалось столь умиротворяющей в своих пастельных оттенках. – Какое-то дурное у меня предчувствие.       Ступени из красного дерева мерцали под проглянувшим между туч солнцем. Метлы неустанно смахивали с них розовые листья и обломленные травинки, подолы одеяний струились по чистым каменным плитам, обращаясь в алые и белые волны, напоминающие о святости места, в которое они попали. Сдержанные лица и мягкие благоговейные улыбки встречали гостей, слышались приглушенные возгласы детей – послушников, тех, что остались сиротами в эпоху воин в стране бушующего неба и неподвижной вечности: жрицы храма приютили потерянные души в своих стенах.       Моне ещё не доводилось бывать в подобных местах, и она с восхищением и интересом наблюдала, как течет обыденная жизнь жриц, прихожан и с упоением улавливала знакомое чувство покоя. Здешние люди чем-то напоминали ей жителей Мондштадта: неспешно шедшие по жизни, словно она раскрыла им все свои таинства, поведала секрет их бытия и избавила от мирских невзгод. Когда-то астролог чувствовала то же. Но сейчас её обуревало волнение, нервы снова и снова вздрагивали под очередным потоком мыслей – слепая, на ощупь ищущая верный путь и натыкающаяся лишь на разбросанное вокруг стекло. – Прошу за мной, – и снова этот женский голос, полный искаженных отзвуков. Белокурая жрица сложила ладони в рукава хаори, поклонилась перед дверьми хондена. – Но Яэ Мико изволила встретиться лишь с госпожой Моной, поэтому, надеюсь, путешественница не возражает обождать подругу снаружи. – Но.. – Да, конечно, – Люмин ущипнула Паймон за палец, и та поспешно закивала. – В любом случае мне ещё нужно связаться с комиссией Ясиро.       Двери раскрылись перед гостьей и жрицей. Звякнули на ветру колокольчики.       Мелодия трели, аромат жженых благовоний и отражающийся от стен мягкий, ласковый голос наполняли храм. Полумрак, разгоняемый лишь священными огнями, симэнава украшала вход и даже без ветра казалось, что сидэ на ней колышутся – легкая дрожь, подобная иллюзии. Астролог огляделась, сдерживая вдох восхищения. Убранство храма заставляло своим величием, изысканностью трепетать, но главной его силой были чувство уважения, порождающее желание поклоняться божествам, что некогда правили в стране вечности.       Хонден – главное сооружение дзиндзя Наруками – оказался просторным залом, не многим отличающимся от других подобных. Однако его достоянием являлась скульптура замерших божеств, словно людей, на мгновение претворившихся камнем: живые изгибы, мягкие углы, человеческое выражение на лицах, и потоки жизни струились под каменной кожей, словно там, глубоко в груди бились сердца. Синтай олицетворял двух женщин, замерших будто в танце спина к спине – отражения друг друга, противоположности инь и янь: одна – воплощение женственности, добросердечия, всепрощения в длинных струящихся водяным потоком одеяниях, с замершими на несуществующем ветру локонами, украшенными россыпью цветов и золотых крапинок; она протягивала ладони к сводчатому потолку, расписанному узорами забытых времен, а другой была дева, неподвижной хваткой сжавшая копье и облаченная в угловатые, острые боевые одежды, с суровым, почти безжизненным взглядом на каменном лице; она воплощала жестокую справедливость, воинственность и чувство защищенности. Мона содрогнулась, на мгновение ощутив, словно вторая женщина пронзает вошедших непоколебимым, безжалостным взглядом, будто оценивая, читая их намерения и вынося приговор направленным острием копья. Мурашки холодом пробежались под кожей: она будто когда-то уже чувствовала на себе подобный взгляд. – Это же… – Электро Архонт, – прохладной струйкой их окутал голос главной жрицы, замершей перед святилищем богов. Свет мерцающих свечей углублял тени её силуэта, изворачивая его и созидая причудливые формы. Яэ Мико обернулась, и розовые пряди взметнулись, тени закружились, словно обволакивая контуры несуществующих хвостов и снова растворяясь в мире предметов. – Точнее божеств, сыгравших для всего мира эту роль. – Когда-то я слышала рассказы о величии и добросердечии Электро Архонта, но получается, им всегда были два разных человека? – История нашей страны крайне запутанная и интересная, – улыбка заострилась. – Нет того существа в этом мире, что не слышал про семь великих божеств, вышедших победителями из войны богов. Одним из таких был и наш Архонт – Баал. Но зерно истории в том, что Баал – лишь иллюзия, созданная нашей страной.       В стенах города, храма, за пределами страны её считали нашим Архонтом, но одновременно имя это принадлежало двум божествам: Райден Макото и Райден Эи – сестрам-близнецам, разным, как отражающийся предмет и его отражение. Форма одна, но суть разные. Они играли роль друг друга, утаивая от мира существования второй, и в конечном итоге прописанный людьми сценарий пришелся по вкусу судьбе. В один день мы потеряли обеих сестер, но, наконец, обрели бессмертный образ Бога.       Из пламени рождается и в пламень возвращается жизнь, обращаясь в смерть и рассеиваясь по миру пеплом души. Кем бы ни было живое существо: человеком или богом, – этот цикл невозможно оборвать. Такова судьба жизни, приговоренной к смерти. И ты знаешь это лучше многих, верно, астролог, читающий карты судеб? – Предполагаю, эту истину знают все, – легкое раздражение отразилось в тоне голоса, но Мона никак не могла его скрыть, раздосадованная собственными чувствами и поведением окружающих людей. Время почти физически ощущалось, как ускользающий сквозь пальцы водяной поток, словно она обязана была прямо сейчас бежать и что-то сделать, иначе быть беде. Но какой? Что произойдет и что ей сделать, чтобы не допустить этого? Иногда столь абстрактный шепот чутья изводил всякое терпение. – В чём смысл? Зачем вы рассказываете тайну своей страны мне?       Тихий смешок и дрожь элегантных плеч. – И правда, зачем же? – темнота глаз настораживала. В ней что-то, что невозможно было увидеть, а лишь почувствовать. Нечто, отличающее жрицу от простого человека. – Может мне просто хотелось передать новому поколению эту совсем не романтичную сказку. Сказку о том, что любовь – это не панацея от смерти. – Любовь? Причем здесь любовь?       Яэ Мико мягко скрестила руки, ритмично отстукивая на плечах подушечками пальцев. Аромат жженого женьшеня из сладковатого обратился в едкий, щипающий нос запах, а тепло от свеч и ритуальных светильников неприятно облипало неба и кожу, покрывая её испариной. Розово-фиолетовые глаза – единственный яркий осколок в полумраке силуэта жрицы. Опавшие листья сакуры перед увяданием. – Ведь любовь – первопричина всего: самые жестокие войны начинаются из-за веры и любви, люди убивают ради этого всепоглощающего чувства, боги сотворяют миры лишь в дары своим возлюбленным. Она – начало и конец, причина и следствие, возможность и безысходность. Это смерть, влюбленная в жизнь. Чем больше мы кого-то любим, тем… – ...Больше боли приносим, – Мона нахмурилась, поставив ладони на бока для уверенности. Гладкая ткань кимоно возвращала собранность, приводила в реальность, разгоняя чарующую таинственность разговора. – Потому что хотим защитить того, кого любим.       Когда-то давно нечто похожее она слышала от наставницы, шмыгая ночами носом после очередного нравоучения или наказания за её плохое воспитание, неважные манеры или ни во что не шедшие умения. «–…Сейчас ты не понимаешь, девочка, но когда вырастишь, поймешь, что всё это ради твоего же блага, – тогда она касалась маленькой макушки и проводила по локонам, согревая мокрые от слез щеки ладонью. Редкая нежность со стороны сухой, сдержанной леди, словно лишь ночью её чувства хоть едва наполнялись живостью. – Боль пройдет, обиды отступят, и, может, воспоминания угаснут, но жизнь твоя продолжит течь в водопаде вселенной. Более ничего я и не хочу».       Приятный, сладкий смех разлился медом по комнате. Искорки засверкали в фиолетовых камешках Глаз, а тонкие руки взметнулись словно атласные ленты к лицу, прикрывая острие улыбки. – Если бы мир был так добр, милая Мона, то войны не заканчивались бы траурами процессиями, миры не поглощала бы Порча, а жизнь не увядала бы в объятиях смерти. Нет, мы защищаем не того, кого любим. Нет-нет, мы защищаем себя. Своё собственное сердце.       Она шагнула к девушке, касаясь пальцами груди. Астролог едва сдержалась от порыва отшагнуть от наступающей ауры. Раздражение всё больше распалялось в груди, желая высказаться крайне грубо, пылко: всё больше тайн, секретов и ни одного ответа, словно все вокруг знают нечто большее и утаивают от неё по какой-то только им известной причине. Это незнание, этот поводок в руках окружающего мира, вынуждающий следовать за крупицами правды и расплывчатыми намеками, – так непривычен ей, так омерзителен, что мрак медленно заволакивал чувства, искажая их все больше. – Главный страх людей и богов – не гибель. Мы боимся собственных чувств. Испытываем ужасающий страх перед их обнажением, перед тем, что некто овладеет ими и возымеет власть над нашими душами. Ведь меч, окрашенный кровью – всего лишь кусок железа, что можно выбить из рук, а рану заштопать волшебством, но разбитое сердце и преданные чувства – не то, что можно так просто восстановить. Разбитая душа – не рана, которую можно залечить взмахом руки.       Именно так и погибла Макото, став яблоком раздора в эдемском саду одной истории любви, а следом и Эи, раздавленная трауром по возлюбленной сестре. Любовь – не всегда романтика и страсть. Любовь – это семья, это близкие люди, это те, кто владеет твоей душой. Те, кому ты позволишь себя уничтожить.       Стук босоножек о каменный пол, шуршание красно-белого кимоно, треск электричества за пределами реальности и тихий смех, которого не было. Дрожь пробирала конечности, возбуждала нервы, что и без того искрились напряжением, беспокойством. Могущество представшего перед астрологом существа подавляло, его двусмысленные слова звучали так, словно за всей их красивой оболочкой, скрывалось нечто ещё, нечто, что девушка пыталась распознать, но истина сбегала до того, как свет обличал её. – Так вот мой вопрос, Мона. Что ты выберешь: жизнь или смерть?       Ответ очевиден, и он почти прозвучал, однако нечто удержало Мегистус от ответа. Возможно, пугающая улыбка на лице жрицы, возможно тени, ожившие за её спиной и плясавшие на плечах статуи.       И вдруг всё развеялось с громким кашлем. Мона содрогнулась всем телом и чуть не осела на пол от внезапно спавшего напряжения и полившегося свежего воздуха, обернулась и с великой благодарностью взглянула на белокурую жрицу, что каким-то невообразимым образом оставалась всё это время частью интерьера, избегая внимания астролога. – Яэ Мико, глава комиссии Тэнрё скоро прибудет. Полагаю, времени у нас не так много, чтобы решить судьбу Предвестников.       Отрезвляющие слова напомнили колдунье о её цели. Невольно Мона коснулась кисти, ощутив знакомое электрическое покалывание. – Ах, да-да.. Что-то я увлеклась, – жрица взмахнула рукой и сумрак сменился светом ярких светильников, вспыхнувших на стенах. Вместе с мраком развеялась гнетущая атмосфера хондена. – Путешественница рассказала о твоей связи со Скарамуччи. Интересное заклятие ты сотворила, астролог. Но положение Предвестника сейчас крайне сомнительное и судьба его не менее туманна. Я более, чем уверена, какого исхода потребует Кудзе Сара для него, и было бы печально, если вместе с его жизнью оборвется и твоя.       Так просто произнесены слова о смерти. Очевидно, что вердиктом, который вынесут человеку, убившему столько солдат комиссии, будет казнь, но до этого момента Мона не задумывалась о подобном исходе, именно поэтому слова Яэ Мико обратились ледяной водой опрокинутой на чувства. Все события текли буйным потоком, сносили и утаскивали за собой, обращая реальность хоть и в жестокую, но оторванную от обыденных людских законов картину. Мона думала лишь о магии, о долге, о богинях, обозлившихся на неё, и совершенно забыла, что за всем этим есть мир простых смертных проблем, и убийство солдатом одной страны солдат другой – это проблема колоссального масштаба в разрезе людских проблем.       Жрица склонила голову, с хитрым любопытством наблюдая за реакцией колдуньи, однако сдержанное, напряженное лицо лишило её всякого удовольствия. – Так ты сможешь снять своё заклятие? Теперь-то нет нужны беспокоится о своей жизни. В пределах храма Предвестник тебя не тронет да и за его стенами, до твоего родного дома ему уж точно не дотянуться.       Беззаботность в голосе с намеком на издевку, когда лисица, улыбаясь, взмахнула рукой, словно намекая на невеликий рост юноши. Контрастность между собственными пораженными, обеспокоенными чувствами, между отчетливым осознанием серьезности ситуации и такой легкостью, яркой беспечностью и почти до боли кощунственным весельем вызывала тошноту. Хоть ранее Мона и не замечала подобных чувств, но сейчас она испытывала отвращение к жрице.       Тени, взгляды скульптур и струйки света обратились к астрологу с вопросом, возмущенные долгим молчанием, ведь они знали, весь мир, вся вселенная знали истину. Нервы натягивались с каждым отзвуком слова, словно предчувствие собиралось сыграть на них отбойный марш. – Да, думаю, я нашла способ.       Белокурая жрица как-то нечитаемо сощурилась, а лисица изогнула бровь. Голос их гостьи звучал непоколебимо безразлично и сдержанно, и это не могло не удивлять шахматистов, решивших, что партия сыграна и всего ход отделял их от мата. – Так я решила в лесу Тиндзю. Но теперь не уверена. Взглянув на нить, поняла, что чтобы разорвать её и перешить без вреда для мироздания и собственной жизни, мало будет моей способности. Это будет заклятие, которое вторично затронет фундамент мира. – Хорошо, Мона. И что тебе нужно для его создания? – Как обладательница дара Судьбы, я могу разорвать нити благодаря своей чувствительности к их вибрациям. Но разрушить эту связь проще, чем воссоздать новую. Для этого крупиц моих способностей недостаточно, – Мона говорила уверенно о том, в чем хорошо разбиралась или делала вид, что разбирается. За долгие годы, проведенные в изучении своих способностей под руководством наставницы, она и правда многому научилась, но то, что она хотела сделать, то, о чем попросить – это тайна за тайными замками. – Мне нужна реликвия, некогда принадлежавшая Саге – алое веретено. С его помощью я проведу новые нити, оборвав ту, что соединяет меня и Предвестника. Тогда все события, что изначально должны были произойти и исказились из-за моего вмешательства, вернуться в своё колесо. – Если ты так говоришь, значит, так и есть, – жрица кивнула, оборачиваясь к каменным божествам. Надменное, скользкое выражение лица отразило чувство скорби, Мона моргнула, но то было лишь игрой света. – До того момента твоя жизнь, Мона, станет гарантией жизни Скарамуччи. Я позабочусь об этом, а теперь можешь идти.       Сердце билось громче ворочавшихся в голове мыслей. Тошнота накатывала новыми волнами: игры в политику продолжаются. Астролог ощущала, что ходит по трескающемуся льду и с каждым словом загоняет себя всё дальше от берега. – У меня есть ещё одна просьба.       На какое-то время Мона нашла решение, но весь ужас её истории был в том, что алого веретена никогда и не существовало. Это миф, поведанный ей кем-то в ночи и развеянный по утру.

____

      Звяк. Снова и снова. Надоедливый звук сводил с ума. Холод обжигал кисти, кожа саднила – так часто возникал непреодолимый порыв избавиться от оков. Но сталь насмешливо блестела в свете светильников, и выплавленные руны вспыхивали каждый раз, когда где-то на периферии сознания поднималась Порча. Они подавляли её, загоняя в угол, заглушая её речи. – Да, крайне неприятный аксессуар, – Чайльд посмеялся и тут же закашлялся, держась за перевязанный бок. Этот полоумный не так давно чуть не расстался с жизнью и выжил лишь благодаря путешественнице и её странным отношениям со жрицами храма, но он уже во всю шатается по скромной комнатушке без окон и, можно сказать, без дверей, болтает и дергает прутья, разделяющие их. Каждый раз руны на ограждении обжигают его, но Одиннадцатый, словно взбадриваясь, снова повторяет этот акт самоистязания. – Но думаю, скоро путешественница вытащит нас отсюда. Как минимум ради того, чтобы убить тебя. – Оптимистично.       Раздражение не давало отмалчиваться, напротив, оно усиливало желание сказать как можно больше злобных, черных слов, а затем и добить предателя чем-нибудь тяжелым, но Шестой продолжал качать ногой, сидя в углу кровати и наблюдая за ребячеством Чайльда. Сказитель самозабвенно покручивал на запястьях кандалы, и сильнее раздражался от их скрежета о каменный пол.       Монотонное движение ногой, равномерные стуки шагов на периферии, обращенный в сплошной звук голос, ритмичная дрожь блеска светильников под потолком и вместе с этим тишина коридоров и отсутствие солнечного света искажали восприятие времени. С искажением приходили иллюзии, словно в одно мгновение время обращалось дегтем, вытянутым из бочки, а в другое – падающим с отвеса камнем. Поселившаяся в груди, конечностях и вдохах усталость способствовала этому безумию, сводящему с ума. Его магия жужжала, где-то запертая в одной каморке с Порчей, и даже так, Скарамучча чувствовал, сколь мало её там осталось после выходки путешественницы. – Слушай, Скар, а что это было за лицо такое?       Неохотно Шестой взглянул на бывшего товарища и едва сдержался от презрительной реплики. – Какое?       Тарталья облокотился предплечьем о прутья, несмотря на жжение на коже, улыбался, чуть склонив голову, и неподвижно ждал реакцию. Рыжие волосы совсем потемнели, тонкими, слипшимися прядками обрамляя лоб и падая на виски. Иногда в этом человеке почти невозможно было узнать некогда крайне веселого, на первый взгляд простого и добродушного парня с хитрецой в уголках глаз, поступки которого всегда порождались некими скрытыми мотивами. Скрытыми, да, но хоть Скарамучча никогда точно не знал причин, почему Чайльд поступал так или иначе, он, возможно, ошибочно, конечно, но чувствовал, что мог ему доверять. Редкое, почти чуждое ощущение, испытанное лишь трижды за всю его жизни: и дважды он ошибся. – Ну как? Лицо ребенка, брошенного матерью на растерзание волкам.       Ритмичное покачивание ноги оборвалось. Полное раскаяния и скорби лицо Архонта снова вспыхнуло перед глазами, заставляя крутить раздражающие кандалы сильнее, сдирая кожу, притупляя не прошенное сожаление, затаптывая проклюнувшие желание, надежду.       Не важно.       Не важно – ему все равно. Он ненавидел эту женщину, так долго лелея это чувство, помогающее ему выжить, что теперь Предвестник не мог так просто от него отречься, не представляя жизни без этого испепеляющего огня внутри.       Скарамучча поднялся со скрипучей койки, цепи снова звякнули, сопровождая вспышку гнева, и не будь рун на кандалах, поднявшийся в душе шторм мог снова устроить хаос как в лесу. – Тогда у меня встречный вопрос, Чайльд. Что с твоим лицом? Сейчас ты Одиннадцатый Предвестник, Тарталья, или Аякс?       Рыжая бровь дрогнула, и юноша выпрямился. Тёмно-алая полоса проявилась на предплечье. – Увидели бы тебя братья и сестра, не узнали бы они в тебе обожаемого старшего брата, – Скар замер в полушаге от прутьев, в одно мгновение ненавидя себя за эти слова, но в другое ликуя от вкуса их звучания, от искажающегося лица напротив, словно он, наконец, смог разбить маску безумного солдатика Царицы. – Нет, они увидели бы лишь чудовище.       Глухой удар о прутья. Тарталья схватил парня за грудки и почти вдавил его в них. Шестой зашипел, чувствуя расползающуюся боль в предплечьях, пальцах, пытаясь отстранить опасную сталь, но Чайльд лишь сильнее сжимал ткань одежды, не замечая собственных ожогов.       Опрометчивый поступок, ведомый желанием облегчить душевную агонию, но даже сказав всё это, даже выплеснув часть бурлящей горечи, легче не стало. Пропасть между ними лишь стала шире. И сколь бы Шестой не отнекивался, презирая эту черту в себе, эту привязанность к юноше, ставшему ему другом, приходившее отчаяние подавить не получалось.       Тарталья выдохнул и медленно, словно двигая затекшими мышцами, разжал пальцы, отшагнул, опустил руку, продолжая нервно дергать пальцами. – Что я снова делаю? – прошептал он, отворачиваясь и удаляясь в дальнюю часть камеры. Маленькие светильники почти не справлялись с освещением даже небольших камер, поэтому силуэт высокого парня то сливался с полумраком, то снова выделялся из фона. – Слишком мало света… Черт. – Об этом я и говорил. – Да-да, ты постоянно о чем-то говоришь, – где-то в глубинах горы, на которой стоял чудесный храм, гудела магия, напоминая сдержанного божественного зверя. – Скар, тебе повезло встретить волшебницу, разрушившую клятву, а я всё ещё ею связан и у меня нет выбора. Я есть и буду солдатом Царицы, её оружием, вещью, которая ценна лишь пока исполняет приказы. – Знаю. Теперь мы враги, Чайльд.       Смешок разбавлял напряжение в голосе, но не скрывал печаль: – От любви до ненависти так же, как от друзей до врагов. Однако если бы я вернулся в прошлое, всё равно поступил бы также, – шуршала одежда, скрипела кровать, а пятна света чуть обводили сгорбленный силуэт Предвестника. – Пока у меня есть возможность становиться сильнее, я могу защитить тех, кто мне дорог. Не важно, что ради этого умрет кто-то другой. – В конечном итоге эта сила убьет и их.       Чайльд поднял голову и громко выдохнул, будто устал от раздумий и болтовни, что ни к чему не приведут, будто на недолгое время они поменялись местами: дотошный Скарамучча и необщительный Тарталья.       Снова раздражающий скрежет цепей. – Тогда, надеюсь, до того момента ты или Люмин убьете меня. – Умереть легко, ты попробуй пожить, – Скарамучча отряхнул черную накидку и вернулся на своё излюбленное место, продолжая сверлить взглядом каменную стену, в которой, как он знал, была зачарованная дверь. – Чтоб все льды потаяли, почему вокруг меня все просто мечтают помереть?       Время шло, ведь оно не могло не идти, верно? Проходили часы, возможно, даже дни, но всё чаще он ловил себя на мысли, что всё затихло, замерло – погибло. Если бы не Чайльд, что иногда громко ворочался на койке и бубнил что-то, Скарамучча свихнулся бы от созерцания каменной стены и бликов света на ней.       Девять тысяч пятьдесят шесть. Столько выпирающих камушков он насчитал за всё то время, пока мучил своё сознание цикличными размышлениями. Не было не мгновения, чтобы он не думал о чем-нибудь: вернувшиеся воспоминания про Эи и её слова о свободе, про имя, касаясь даже в мыслях контура иероглифов которого, парень ощущал горячие мурашки по коже и легкую боль в чуть сходившем с ритма сердце; но чем больше думал он про этот ненужный осколок пазлла, тем больше вспоминал, что шло после него. Глубокое разочарование в лице богини, отчетливый контур качающейся косы, пока она уходила, лживая доброта жрицы и её скользкие слова в его сторону, и дальше, дальше, дальше… – Ты и правда похож на Макото, и, конечно же, на Эи, – казалось, с её лица никогда не сходила эта странная улыбка, которая напоминала тень, шедшую за реальным человеком. Её не существовало в ночи, она не могла коснуться чего-то – чувств, ведь просто была дополнением к реальности. – Они же всё-таки близняшки как никак.       Мико наслаждалась ежедневным расчесыванием длинных волос, придумыванием новых нарядов для ребенка, размышлением над едой для него, над тем, что сделать с ним такого, чего она никак не могла – с Эи. Зеркало отражало её безупречное заостренное лицо: миндалевидные красивые глаза розового цвета с белыми узорами, пышные ресницы, покрытые сиреневой пудрой, чуть вздернутый носик, из-за которого всякое её выражение казалось с хитрецой, с таинственной издевочкой. Бесспорно главная жрица храма была не по человечески прекрасна, но это он понял лишь многие годы спустя, увидев её снова. В детстве же мальчик ещё не знал, что красиво, а что нет, и вообще понятие «красота» – слишком абстрактно, чтобы характеризовать им что-либо.       Фиолетовый гребень скользил по длинным темно-синим волосам, тонкие женские пальцы перебирали локоны, и хоть движения женщины были мягки, осторожны, из-за этого отражения, что он видел перед собой, отчаяние всё больше овладевало его разумом. Своё собственное отражение – он далеко не сразу осознал, что мальчик перед ним, это он сам, и принятие этого факта также заняло длительный период, – ему не нравилось. Даже не зная, как это – «нравится» и «не нравится», он чувствовал это интуитивно. То, что он видит, ему не нравится.       Зеркало – первый предмет реальности, что он невзлюбил. В нём он слишком часто обманывался, видя в своих чертах богиню, что бросила его. – Что такое кукла? – Почему ты интересуешься?       Сиренево-фиолетовое кимоно сползало с худых плеч, и мальчик заученным движением поправил его. – Хотару сказала, меня наряжают в цветные ткани, учат странным вещам, потому что я – кукла. Я – не человек, как Хотару? – Да, в какой-то сути ты кукла, Куникудзуши, но что плохого в том, чтобы не быть человеком? – лисица отложила гребень, её длинные тонкие руки с острыми ноготкам обхватили худые плечики, а подбородок коснулся макушки. – Тебя наряжают, учат разным вещам и заботятся о тебе не потому, что ты кукла, а потому, что того хотела наша богиня. – Почему она этого хотела?       Яэ Мико всегда касалась его слишком сладко, мягко, словно трогала хрупкую вазу, отчего отчаяние его почему-то лишь углублялось. Жрица покачала головой, раздумывая над ответом, играясь с длинными локонами, а потом отстранилась и поднялась, оправляя складки одежды. Отражение её насыщенных глаз – то, что никогда не забыть: ответ читался и без прозвучавших слов. – Потому что ты слишком слаб, – шлейф пряных ароматов цветов следовал за женщиной, пока она тщательно изучала лицо в зеркале. У мальчика рождалось желание спрятать его в рукавах кимоно, сбежать от пронзительного взгляда, натянуть одну из тех масок, что лежали на тумбах. – Ты здесь, в храме, потому что Эи боится, что её ошибка приведет к падению страны, которую она любит. Это та правда, которую ты должен знать и никогда не забывать. Ты понимаешь? – Я… Не понимаю.       Серьезность, что мгновение была в лице жрицы, растворилась, словно заглянувший в комнату луч солнца спугнул её. – Дети такие несмышленые. Как же ты похож на Эи, – смешок. – Возможно, когда ты вырастишь, поймешь, почему всё сложилось так, Куникудзуши.       И вот он вырос, и всё, что понял: Эи хотела создать нетленную машину, а создала слабого мальчишку, едва ли отличающегося от человеческого ребенка. Его грех был в том, что он родился живой куклой, а не пустой оболочкой. И вот этого Скарамучча уж никак не мог понять. Почему Сегун Райден – другое творение Архонта, – совершенно отличалась от него? Могло ли всё объяснить развитое со временем мастерство бога, а ему лишь повезло быть «первой пробой»? Скорее всего дело и правда лишь в этом.       Так заканчивая протаптывать в разуме дорогу сквозь мысли, обратившиеся в зыбучие пески, он натыкался на уже проложенную дорогу и продолжал брести по ней, всё глубже закапываясь. Его решения и стремление стать сильнее, обрести своё «я», а не просто приписку: «создание бога, его копия, провальный эксперимент» – всё это привело его к фатуи, к Царице – другому Архонту, легко угадывавшему желания людей, обещая их исполнения и заручаясь их беспрекословной верностью. В Снежной почти не встречалось тех, кто плохо отзывался о своего правительнице, а даже если и встречались, долго те не жили.       Всё больше Скарамучча натыкался на мысль, что вся его жизнь похожа на попытку отыскать её смысл, доказать кому-то что-то и желание освободиться от этого, но в итоге всё было яснее безоблачного неба: парень не знал, чего он хочет на самом деле. Ничто поистине не отзывалось в нём как страстное желание: он видел его в глазах, в поступках Чайльда, слышал в голосе и высокомерных словах Синьоры, чувствовал в обманчивых улыбках и доброте Герцога и даже во всяком властном жесте, взгляде и взмахе руки Царицы. Каждый чего-то страстно желал и, не задумываясь, шел к исполнению своего желания. Каждый, но не он. И это удручало, а затем снова раздражало. Даже достигая, казалось бы исполнения желаний, Предвестник испытывал лишь пустоту. – И чего ты хочешь теперь?       Утыкаясь в этот мысленный тупик, выложенный из повторяющегося вопроса, кусочки образов, подобно вагонам паровоза, цеплялись друг за друга и утаскивали его в иные глубины сознания. – Мне интересно... так что тебе выпал шанс выжить, девчонка. Ты можешь уйти, и ни я, ни кто-либо из моих людей тебя не тронет, а взамен я всего лишь сожгу ту девчонку на твоих глазах. Договорились?       Иногда казалось, что не будь он так беспечен в тот день, жизнь была бы проще. Не ища это будоражащее чувство, как у всех, кого он знал, не издеваясь над встреченной девчонкой, ничего бы не произошло. Да, лишенный воли, мучившийся в кандалах, но даже уличная собака привыкает к холодной и голодной жизни и учится выживать. Не зная ничего иного, Скарамучча бы вряд ли сожалел об упущенном шансе освободиться – стоило убить астролога, не задумываясь. Однако… – Хорошо, что я этого не сделал. – Не сделал что? – Завались. Не твоё дело.       Тарталья зевнул, переворачиваясь на бок и звеня кандалами. Он не хотел, но всё-таки взглянул на бывшего товарища, друга, брата, ставшего врагом. – Я не знал, – Скарамучча продолжал отстукивать по колену ритм, цепляя мысль за счет, а не за утомляющие раздумья. – Не знал, что Герцог попытается убить тебя. Царица приказала вернуть тебя живым, поэтому я и подумать не мог, что этот мужик так поступит. – Ты первый, кто попытался убить меня, вообще-то. – Да, и мне жаль.       Сказитель выпрямился, бросив предостерегающий взгляд в сторону конопатого парня, но Одиннадцатый даже бровью не повел, укладываясь на спину, будто очень заинтересованный облупившимся рисунком на потолке. – Когда я сказал, что даже вернувшись назад во времени, не стал бы ничего менять, я слегка соврал. – Ещё бы. – Ради приличия, не мог бы ты теперь замолкнуть? – Шестой отмахнулся, возвращаясь к своему интересному занятию по подсчету камешков. Сколько их было? Девять тысяч пятьдесят семь? Или там вообще было шестьдесят три? – Единственное о чем я сожалею, что надоумил тебя стать Предвестником. – Это я тебя так сильно головой приложил или Герцог? Что за чушь ты несешь, Чайльд? Никто меня не надоумил, это моё собственное решение. Твоё стремление натянуть на себя все смертные грехи просто поражает!       Хоть он так и сказал, Чайльд улыбнулся, кивая каким-то своим мыслям, наслаждаясь кратким мгновением чистоты рассудка, этим чуть приоткрывшим занавес разговором, которым, быть может, они могли бы заложить начало к примирению. Возможно, когда-нибудь они поймут друг друга, их пути снова будут лежать в одном направлении. Но если нет, Чайльд не хотел бы, чтобы в конечном итоге он был тем, кто убьет Сказителя, или наоборот. Это вторая и последняя битва в его жизни, от которой он бы с радостью отказался. – Лучше самому их натянуть, чем быть… – Завались, я сказал!       Крик эхом смешался со смехом и кашлем. Звякнули щеколды, зашипела магия, и Предвестники замерли в ожидании, как загнанные в клетках звери, опасные, готовые рвать глотки. Каменная стена медленно растворялась, показывая прутья стальной двери со знакомыми выплавленными рунами.       Хоть заклятие на кандалах запирало чужеродное колдовство, оставляя мага в непрекращающейся агонии жажды выпить хоть глоток энергии, но воспрянувший шепоток был чем-то иным, нежели волшебством – он легко проскользнул между запирающими рунами и почти мог утолить эту жажду. Но это как умирать от жары и пить по капле прохладной воды – невыносимо. Чувство, по которому он не скучал. – Ты веришь в карму? – женский голос почти не скрывал усмешку, и прежде, чем Предвестник увидел гостью, он уже знал, кто это. – Потому что она настигла тебя, Скарамучча.       Мона замерла по другую сторону решетки, уверенно расправив плечи и скрестив руки на груди. Собранные хвостики придавали её серьезному выражению детскую шаловливость. – Кроме издевок, надеюсь, у тебя припрятан и ключ, Мона.